Недавние тренды рунета

Оригинал и комментарии

Пишут, что книга вышла. Надо думать, вскоре появится в магазинах. Вот обложка, по поводу которой скажу: мой герой действительно слонялся по Луне без скафандра (и притом в одних трусах, как Порфирий Иванов), но в шезлонге там не сидел и коктейлей не распивал.

Оригинал и комментарии

Кошки льнут, утыкаясь в колени. Представьте - осень.

Не бросайте на ветер нас, теплых, и мы не бросим.

Будем греть вас ночами, сны набрасывать на ресницы,

О проселках весны, воробьях и смешных синицах...

Не бросайте – мы так забавно умеем играть с клубками,

Мы мурлычем минуты – и минуты делаются веками,

Мы стоим между вами и теми, кто прет из окон,

Мы не думаем о прекрасном или высоком,

Только тычемся в руки маленькими носами,

Только любим вас так, как вы не умели сами.

Не бросайте своих пушистых, нелепых, рыжих,

Вы же знаете, сколько страхов в подъездах рыщет,

Как дрожать под дождем, как искать во дворе котенка,

Как сидеть при свечах, понимая, что жизнь - потемки…

Не бросайте – и мы не бросим, и ляжем в ноги,

Мы из тысячи тысяч выбираем своих немногих,

И идем до конца. До снегов. До зимы нещадной.

И не знаем, кого она выберет на прощанье.

Оригинал и комментарии

Снова делаю зарядку, мажусь нужными кремчиками, мажу коленки и голеностоп, ем полезную еду и не ем неполезной. Купила себе деловой костюм и туфельки, чес-слово — цивилка цивилкой. Но облизываюсь на бохо-сапожки к безумному хипповскому пальто  :) Если не выдержу — сфоткаю и покажу :)

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

- Верхом, верхом пошел, гляди! Взыгрывает! Нет, возвращается! Хорош! Ах, хорош!

Серое утро, полное хляби и мороси – не лучшее для полета, был бы дождь и вовсе бы отменилась притравка – не подымутся соколы. На рассвете Никитка глянул в окно и расстроился – а ну как не покажет себя Сирин, осрамится перед Терентием, поднимут их сокольники на смех и правильно сделают. Но кречет не подвел. Переливчатый свист, поднятая рука – и птица уже сидит на рукавице, треплет кусочек мясо, озирается по сторонам – не отнимут ли. Значит признал, полюбил, привязался сердцем – кречета сейчас никто не держит, хочет – берет и летит к родным гнездовьям. Ан нет, вертается к своему человеку, даром что неволя птице не по душе... Есть ли душа у сокола?

- Что задумался, отрок? Добрую птицу воспитал, - довольный Терентий осторожно погладил Сирина, убедился, что птица не шарахается от пальцев. – Готовьтесь, послезавтра на охоту поедем. Тебя будем отведывать на добыче, Прокопа с Ширяем, Гриню с Лихим, Васяту с Салтаном, Яшку с Цесарем. Батюшка-государь пожалует поглядеть, как птиц готовят. Отличишься – пожалует. Опозоришься – твоя беда.

- Все ладно будет, батюшка Терентий Федорович. Порадует Сирин нашего государя, - пообещал Никитка.

- Добро бы так, радость нынче ой как нужна, - вздохнул начальный сокольник. – Осиротел Алексей Михайлович, по жене тоскует и по царевичам. Симеон-то безгрешный дитем ушел, по третьему году, он ледащий был, слабенький. А Алексей Алексеич…

Не договорив, Тулубьев тяжело махнул рукой и отвернулся. Никитка сморгнул – мужики не плачут, даже если очень хочется.

Притравка шла своим чередом. Громогласный Плещеев поднял своего Салтана, громко выхваливая сильный удар сокола и остроту клюва. Птица взошла высоко, камнем упала на голубя – и растерзала его прежде, чем человек успел отобрать добычу – только перья во все стороны полетели. Сокольники загомонили – Терентию показалось, что птица драчлива, Плещеев взвился, сокол, мол, и должен быть злым. Гордый Салтан восседал на перчатке гоголем, словно хвастался окровавленным клювом.

Незачем влезать в свару… Сирин переступил с лапы на лапу – полетаем еще? Надо бы. Но не здесь, не на людях. Подле Кариотовой башни был сход к воде, там водились глупые кряквы и красавица чомга с рыжим праздничным хохолком. А в укромном местечке, под кроной разросшейся ивы, удавалось посидеть в одиночестве. И морось туда не достанет, не промочит кафтан. Пошли, брат Сирин – блажен муж иже не ходит на собрания нечестивых. Терентий покосился на уходящего сокольника, но промолчал – пускай себе.

Пока добрались до пруда, дождь утих, даже солнышко проглянуло. От зеленой воды поднялся парок, семейка уток выплыла на середину, пересвистываясь – где-ты, я-тут. Брошенная палка спугнула их, подняла на крыло. Сильным рывком Никитка швырнул кречета в лет – и обрадовался, увидев, как Сирин с первой садки снял добычу. По уму крякву следовало отобрать, заменить кусочком мяса… Пусть порадуется брат, воли попробует. Все равно же вернется на руку.

Царевича и вправду было невыносимо жаль. Никитка видел его много раз – и на охотах, и на царских пирах в летних шатрах после ловитвы. И поражался – словно из сказки вышел Алексей Алексеевич, словно с неба его спустили в пример нам, грешным. И ростом вышел и статью, когда улыбался – светлело вокруг, когда гневался – вятшие бояре замолкали, даром, что царевичу едва шестнадцать стукнуло. Но гневался редко – как и батюшка государь тщился все ласковым словом да увещеванием решить, по добру. Телесно был крепок, скакал без устали, стрелял без промаха, доброго сокола себе воспитал, Ногая, подчинил его лаской да уговорами. После смерти царевича птицу под окном нашли мертвой, израненной, словно о стекло билась – видать почуяла и решила, что без хозяина жить не стоит. И умом блистал Алексей Алексеевич, по-ляшски размолвлял, по-фрязински, по-гречески, татарский и тот разумел. В шахматы, бывалоча, и батюшку обыгрывал, а когда Алексей Михайлович в дальний поход ездил – на троне сиживал, послов принимал, дела вершил. И щедрость в нем явлена была и милосердие и вежество, и к вину не тянулся царевич. Все говорили – великий государь станет, страну прославит. Ан нет, преставился в одночасье, сгорел от неведомой лихорадки – лекари исстарались, кровь пускали, зельями поили – все без толку.

Полгода прошло после смерти царевича, а государь все скорбит по потере сына, молится, плачет. И царицы нет рядом, чтобы его утешить. Слава Богу, подрастают еще два наследника. Федор мал пока, девяти лет от роду, зато светел разумом, говорят в покоях целые баталии разыгрывает с оловянными солдатиками – как сражался Александр Великий, как турки Царьград брали. И верхом ездит словно заправский казак, только лихости в нем многовато. Иван же совсем дитя, но тоже боек, сметлив и смеется непрестанно. Его уже грамоте учить начали, а в наставниках у царевичей сам Симеон Полоцкий, святой монах, пиит и философ. И отроков царской свиты, видать, тоже наставлять велено. Вон Сенька давешний какой смышленый! Удумал же – махолет…

Со стороны кречатни донесся заливистый голос рожка. Все, завершили притраву. Пора! Никитка свистнул, Сирин неохотно оставил добычу и вернулся на рукавицу. Перья немного влажные, по дороге обсохнут. Поголодать завтра придется, брат, чтоб на добычу злей шел, потешил батюшку-государя красносмотрительным летом. Ты уж меня прости!

В облаках заиграла радуга, летнее солнце проступило сквозь пелену, подсветило мокрые крыши хором и синие купола храма царевича Иоасафа, отразилось от слюдяных, а кое-где и стеклянных окошек, спрятанных за решетками. С крыши терема в синеву взвилась стая белых голубей, любимцев прежней царицы. Прошествовал к обедне торжественный величавый священник, за ним – певчие дьяки, румяные, рослые, в одинаковых черных длиннополых кафтанах. Немец-садовник торжественно пронес на поварню блюдо с бледно-желтыми тепличными дынями – царское угощение. За ним было побежали с гримасничаньем дворовые мальчишки, но, углядев безобидного с виду старичка с посохом, порскнули в разные стороны, словно зайцы.

Большое хозяйство Измайловской усадьбы управлялось с необычайной ловкостью, путный ключник Устим Федорович держал челядь в ежовых рукавицах – малорослый и щуплый он имел великую власть, а его подслеповатые блеклые глазки замечали любой непорядок. Наученный горьким опытом Никитка не перечил ему и на глаза без нужды не попадался.

На конюшне толпились сокольники и ястребники, разбирали скакунов порезвее. Если сокола не приучить к лошади, а коня – к птице, на охоте случится беда. Или всадника сбросят наземь, или крылатый охотник откажется возвращаться на рукавицу. Да и управлять лошадью, держа на присаде, прикрепленной к седлу, немалую птицу – особое искусство. Сказать честно, у Никитки не всегда получалось – конь не птица, щебета не разумеет, тут сила нужна, а ее у сокольника еще не нажилось. Был он высок ростом, широк в кости, но по младости лет худ как щепка, даром, что кормили царевых слуг щедро. И долгая шея по-птичьи торчала из воротника, и острый нос походил на клюв, а белесые буйные кудри – на одуванчик. Только глаза удались – матушка говорила, словно озерца весной синие…

Соловый мерин, доставшийся Никитке, резвостью не отличался, но этого и не требовалось. Успеется еще, сейчас иное важно – надеть клобучок на кречета, сесть в седло и взять поводья.  Ровным шагом через мост, мимо плотины с мельницей, по редколесью. Щебет зябликов и дроздов, свист стрижей, перекличка утиц, монотонная татарская брань… опять скворец! Кто же их научил-то, болезных? Чтобы ворон говорить стал, с ним полгода возиться нужно, беседовать, увещевать. А тут сам с усами… и сквернословит что золотарь.

Звуки тревожили кречета, Сирин крутил головой, вслушиваясь в птичьи голоса. Но сидел ровно, не бил крыльями, не пробовал сорваться с должика или клюнуть человека. Размеренное движение лошади, казалось, успокаивало его, кречет посвистывал – и Никитка курлыкал, словно тоже был пернатого рода, и далекий звон колокола вливался в песню. Слыхано ли такое?

Дорога тянулась вдоль пруда, выхоженная и гладкая. Раньше здесь было захудалое оскуделое сельцо – то горело, то ляхи жгли, то чума его под корень выкашивала. На Владимирской старой дороге баловали лихие люди – кого без мошны отпустят, кого без коня, а кого и без головы на обочине бросят. А теперь вишь, царская вотчина – и пруды, и сады, и заводы, и послов заграничных сюда привозят подивиться – чай не лаптем хлебаем щи, и ремеслам и чудесам обучены. Вот и мостик… Напоследок Никитка пустил мерина вскачь – но и здесь Сирин не подкачал, только крепче вцепился когтями в рукавицу. Значит и на охоте не подведет.

Оставив мерина в конюшне, сокольник понес усталую птицу в кречатню. Плещеев с Яшкой отирались во дворе, но цеплять Никитку против обыкновения не спешили. Боярских сынков обуяла гордость – Салтан и вправду выправился, летел высоко и бил сильно. Отличится завтра в царской охоте – пожалуют Васяту кафтаном лучшим, а там и в сокольничий путь запишут, сам царь-батюшка примет его клятвы. Ну и пусть… Никитке чужой славы не надо и зависти в нем нет – заслужили, пусть получают сполна.

Сытый Сирин спокойно пошел на присаду, нахохлился и закрыл глаза – спать. В кречатне особо не полетаешь, вот он и дремлет круглые сутки, видит во сне свои бескрайние степи, ковыли да журавлиные стаи... Там, в далекой Сибири мехами земля устлана, золотой песок по ручьям рассыпан, рыбы в реке как птицы в небе – хватай рукой да бери. Все хорошо, одно плохо – порасселись по лесам басурманы, нехристи хуже татар, мясо сырьем едят, каменным бабам молятся. Пороха не знают, пушек не имают, да вот сабельками да луками да засадами по чащобам изводят добрых казаков, жгут посады, ясак платить не хотят. Поди их замири-то… Так сказывал лихой намытчик Васька Седой, утирал с рыжеватых усов пиво, поглядывал по сторонам, остро, быстро – словно не человек, а впрямь дикомыт-челиг уселся среди людей. Молодые сокольники слушали его, кто со страхом, а кто с любопытством. В Сибири, в златокипящей Мангазее нет над тобой царя, нет князя, живешь как хочешь и жизнью своей платишь за волю вольную. Но где он, Никитка, а где Сибирь?

До вечернего кушанья еще оставалось время, и провести его следовало с пользой. Каждому сокольнику выдавали добрый лук и саадак со стрелами – брать малую дичь, если случится повод. И стрелять надлежало метко. С луком Никитка управлялся немного лучше, чем с лошадью – выручал острый глаз и цепкие пальцы. Но и здесь надлежало прилагать усилия, чтобы бить в цель.

Мишени стояли на ратном поле по ту сторону Серебряного пруда, там же опробывали пистоли, бились на копьях и ножах, рубили прутья и кололи соломенного болвана. Сокольники не солдаты и ловчие не солдаты и псари с конюхами – но дело знать надо. Приходилось и здесь трудиться. Никитка не возражал – он, конечно, порою мечтал о сабле, вострой, булатной, с темляком, обвитым золотым шнуром. Перебрасывать ее за спиной, крутить над головою и бить с коня… жаль, это дело служивых. Да и острым глазом не обойдешься, сноровка нужна.

Народишку на поле толпилось против обыкновения много – и не только служивый люд, но и царева челядь. Выстроились полукругом, заглядывали друг другу через плечо, ахали.

- Гляди, Никитка, важное дело! – окликнул сокольника Пронька, знакомый псарь. – Царевичи силами меряются.

Что за невидаль? Царевичи дети еще… Никитка подошел ближе, привстал на цыпочки и увидел: правда царевичи. Только не наши.

С блестящей, длинной и узкой саблей скользил вокруг врага сербиянин Бартош, отпрыск венценосного рода Неманичей, с тяжелым палашом обманчиво медленно поворачивался навстречу противнику грузинский царевич Ираклий. Оба черноглазые, чернокудрые, длинноносые, точно вороны. Только Бартош тонок в кости и легок телом, а грузин широкоплеч и грузен, невзирая на молодость. Медвежья сила на змеиную быстроту, удар на удар, так что искры летят от клинков. У грузина уже намокала кровью рубашка от царапины на груди, сербиянину задело плечо, но они продолжали с почти настоящей яростью. Ужели всерьез рубятся? Нет, царевы стольники набежали, развели дорогих гостей, увещевать начали – не гневите, мол, царя-батюшку! Охота завтра, как Алексею Михалычу на глаза-то покажетесь, государи?

Никитка видел обоих еще на осеннем гоне, когда поднимались за перелетными птицами. У него еще не было сокола, он следовал в свите, присматривался и учился. И запомнил роскошный выезд посольского приказа – с разряженными, чванливыми иноземными послами и царевичами, что нашли приют при царском дворе – два сибирских татарина, молчаливых и хитроглазых, бледный от гордости касимовский татарин в островерхой шапке с пером, стремительный сербиянин, и невозмутимый грузин. За Ираклия будто бы Алексей Михайлович прочил свою старшую дочку, царевну Евдокию – как никак из рода Багратиони, православный, и муж достойный, а что своего государства нет – так и подсобить можно. Ну и пусть их…

Выбрав мишень поодаль, Никитка натянул тетиву на послушный татарский лук, встал, повернувшись боком к цели, наложил стрелу на тетиву – фьюйть! Фьюйть! Фьюйть! То ли ветер благоволил ему нынче, то ли в руки пришла удача, но стрелы ложились посередке, одна за одной. Одобрительно загудели зеваки, поощряя везучего лучника. Вот только чей-то цепкий холодный взгляд впился в затылок, словно пытаясь проникнуть в мысли – так однажды на Никитку смотрела гадюка, а потом метнулась вперед и уязвила в босую ногу. Чудом выжил, бабка-шептунья травами отходила. Или блазнится? Никитка тряхнул головой, всадил в цель двенадцатую стрелу и отправился их собирать.

Вечернее кушанье дали щедрое – день скоромный, сокольникам достались и щи с говядинкой, и пироги с кашей, и квас вишневый, и грибочки соленые из своих же лесов. Молодые парни утомились, перешучивались лениво, свар за трапезой не затевали. Потом, не сговариваясь, пошли на вечерю – помолиться, попросить у Господа заступы и упования. И разбрелись по горницам.

Новый день тянулся до бесконечности долго. Вчерашняя морось превратилась в проливной дождь, делать на улице было нечего, даже Терентий приуныл – отмена государевой охоты весьма не радовала Алексея Михайловича, тут и отставкой могло обернуться и отсылкой в Переславль к сокольим намытчикам. Тщась спастись от печалей, Тулубьев гонял сокольников в хвост и в гриву. Сбрую проверить самолично – все должики, все опутенки, все присады. Нагрудники и нахвостники начистить мелом, чтобы блестели. Птицам перья проверить – не выпало ли где маховое, не обломилось ли? Саадаки, луки, стрелы, кафтаны, сапоги, шапки – чтобы комар носа не подточил, храпоидолы! Шевелись!

Постное кушанье, лук да горох, вечерняя баня, прыжки в воду с визгом и уханьем. Запоздалый соловей высвистывал коленца в березовой рощице да так томительно, что хоть плачь. Даже Плещеев заслушался, на прыщавом вечно недовольном лице проступило что-то человеческое. Для Никитки песня птицы сделалась явной – лето уходит, ночи холодают, гнездари становятся на крыло, скоро настанет время печали о дальних странах. Перед сном он навестил Сирина, поговорил с кречетом, погладил упругие теплые перья – я рядом, брат.

Поутру в окна ударило солнце.

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Пост страданий, сожалений, стенаний и взываний к дорогому МРЗД. Бо целая пачка проектов повисла на волоске, все сыплется, рвется, мнется и гнется и громадье планов имеет все шансы обернуться одним фееричным пшиком. По этому поводу оглашаю окрестности Онежского озера заунывными звуками, коих не устыдилась бы и собака Баскервилей и взываю к магии ЖЖ. Письма Банку Вселенной уже писала, кнопку «все хорошо» нажимала, на лучшее надеялась. Пока что не особенно помогает.

Оригинал и комментарии

Откладывая лето на потом,

Живешь как сыч, с дамокловым котом,

Написываешь бывшим и небывшим.

Таджики во дворе стригут газон,

Летит оса как бабочка на сон,

К неясной цели – выше, выше, выше!

Кружится голубиная орда,

Стогласна, обла и собой горда,

Старухи тащат хлеб и чечевицу.

Дерутся под скамейкой алкаши,

Не ради денег – просто для души.

На что бы клюнуть? Чем бы поживиться?

Алтай, Алчак, невыжженый очаг,

Роман, что в небрежении зачах,

Друзья – иных уж нет на баррикадах.

Июль стекает чаем со стола.

Дамоклов кот – неверный постулат –

Роняет все.

И так тебе и надо!

Оригинал и комментарии

Даркмейстер https://darkmeister.livejournal.com/ умер. Сумеречный Макс из Заповедника сказок, замечательный музыкант, волшебный сказочник, с невероятной фантазией и огромным добрым сердцем. Светлая ему память!

Оригинал и комментарии

Глава 1 ч 2

Дубовые врата, прикрывавшие вход в Кариотову башню, легко сдвинулись с места – кто-то щедро смазывал петли. Внутри было темно как у сарацина в портках, без фонаря впору бы было и шею свернуть о битые кирпичи и мусор, упасть с витой лестницы без перил.. Что-то острое подвернулось под босую ногу, Никита ойкнул и услышал, как кто-то заворошился на самом верху. Вот я тя сейчас выведу на чистую воду – будь ты хоть черт, хоть бес, хоть боярина Плещеева драгоценное дитятко.

Витая лесенка уперлась в сплошной потолок, но Никитка сердцем чуял – проход там есть. Он поставил фонарь на ступеньку, осторожно ощупал доски – да, вот крышка, чуть дернуть и надавить. И перебраться на узенькую деревянную лесенку – кабы под ногами не развалилась. И увернуться от разбуженных голубей, заметавшихся по чердаку, закурлыкать им, сладко и медленно – все хорошо, тише, спите! Может это птицы шумели? Да, и жгли свечи тоже они.

Чердачный пол поскрипывал, доски проседали под ногами. В тусклом свете фонаря Никитка мало что мог различить. Татей здесь явно не притаилось. А вот человек был – небольшой, часто дышащий, пахнущий лавандой, ромашкой и свежим потом. Прятался в нише, согнулся, обхватив руками колени, наклонив голову в шапке-мурмолке – жарко ж небось! Малец… или нет, уже отрок, лет двенадцати, в больших лаптях, холщовых портах и мешковатой рубахе. Глянул как на вражину - щекастый, усы еще не растут (светлый пух, оттенивший верхнюю губу, был немалой Никиткиной гордостью), глазищи как вишни, напуган видать, но храбрится. Из садовых мальчишек наверное или кухонный – сытый, в теле.

- От кого ж ты тут прячешься, отрок? Обидел кто? Или похитил что? Или наушничаешь, подглядываешь да подслушиваешь, а потом рассказываешь кому, что в царевом дворце деется? Никиткину ломаному баску далеко было до рыкающей мощи Терентия, но он постарался. Не помогло – малец оказался дерзок.

- Прячусь и прячусь, твое какое дело? Где хочу, там и сижу. Поди прочь!

- Ишь какой занозистый! А ну как караул закричу, стрельцы набегут, за вихры тебя отсюда вытащат и в подвал на дыбу! Или сам тебя туда оттащу.

- Попробуй тронь! – у отрока в руке сверкнул ножик.

Кто же так держит? Вышибить игрушку плевое дело, но зачем искать ссоры?

- Ладно, ладно, погрозились и будет. Сам вижу - не тать, не разбойник. Что же ты здесь все-таки делаешь?

Отрок надулся и отвернулся.

- Будь ласков, скажи – я тебе зла не желаю. Может помочь надо? У меня, понимаешь, беда случилась – сокольнюю сбрую украли, вот мне воры везде и мерещатся.

- Читал я здесь, - буркнул упрямец.

- Да ты еще и грамотный, - удивился Никитка. – И что же ты читал?

- Книгу.

- Понятно, что не подметные письма. Но зачем для этого в башню лезть? Откуда взял книгу, ежели не украл? Что в ней такого тайного?

- А ты кто будешь, что мне допрос учинять решил? – насупился отрок
.
- Я Никитка Анучин, Романов сын, государев сокольник.

- А я царевичу Ивану прислуживаю, потешаю его. Зовусь Сенька Алексеев сын.

- Неказисто ты для царева слуги облачен. Где же кафтанчик баский, сапоги сафьяновые, шапка бархатная?

- А где твое выездное платье, расшитое да разукрашенное? Али поберег, не полез в башню в нарядном? Вот и я не полез.

Отрок помолчал немного. Никитка присел на корточки рядом, поставил на пол фонарь – сквозь слюдяные окошки свет пробивался медленно и неохотно.

- Так что за книга у тебя, Сенька?

- Никому не скажешь? Обещаешь? Смотри.

Отрок отодвинул пару камней в стене – там оказался тайник. А в тайнике, бережно замотанная в холстину – толстая книга в кожаном переплете. В тусклом свете удалось различить: буквы в ней незнакомые – похожи на русские, ан не они.

- Глупый, это просто латынь. Смотри – здесь рассказано про летательный аппарат, который может подняться в небо. Четыре медных, от воздуха освобожденных шара, паруса и рукотворная легчайшая скорлупа. Книга называется «Продромо АлАрте Маэстра» - Предварение к великому искусству. Она интересная – написано, как сорудить механическую птицу, передавать на расстоянии разговоры, создать философский камень из навоза черной козы, изготовить трубу, чтобы смотреть на звезды. И про воздушный корабль целая глава есть. Но разве можно изгнать из шара воздух? Я не знаю. А ты, Никитка?

Сокольник помотал головой.

- Воздух - воздух и есть. Это ж не дух нечистый, чтоб его изгонять. А летать – матушка мне рассказывала, мол жил в сельце Голоперово поп, из Москвы за излишние умствования в глушь изгнанный. Втемяшилось ему к небу подняться, аки птице Божией. Прутьев взял, ниток, смолы, перьев гусиных да лебединых, крылья сделал, на колокольню забрался – да и полетел…

- А дальше что? Говори не томи, - встрепенулся Сенька.

- Что-что? Схоронили его, разбился. – пожал плечами Никитка. – И с тобой то же самое станется если выше головы прыгнешь. Богом так уготовано – кречеты да вороны в небесах парят, человеки ногами по земле ходят.

- Не скажи. Человек же на лошади ездит – и верхом и в карете. И по речкам плывет в лодочке. И на санях с гор катается – сам придумал, сам и сделал, на Бога надеясь. Гляди еще!

За пазухой у Сеньки таилась пожелтелая гравюра с нерусскими надписями. Крыла, как у летучей мыши, распяленные на тонких палках, кольца, трубки и хвост – словно бы сокол, но рукодельный.

- Гляди – сие называется ор-ни-то-птер или по-нашему махолет.

Придумал его фрязинский мастер Леонардо. Вроде все просто – ни медных шаров, ни литой скорлупы. Прутья нужны сухие, шелк тонкий, клей рыбий, проволока серебряная – и получится рукотворная птица. Ну, не бойся, я сперва малый образец сделаю… делал уже, да не полетел орнитоптер, покружился и наземь пал… - Сенька замолк и хлопнул себя по лбу. – Ты же сокольник. А расскажи мне, как птица летает, как у нее крыло устроено!

- Дело долгое, время позднее. Меня уже хватились в кречатне и тебя, небось, хватятся. А мне бы еще клобучок, бубенцы да рукавицу перстяную попробовать отыскать. Ловитва скоро, дядька Терентий соколов пробовать будет – кто верхом летит, кто низом, кто на добыче вязок, кто вловился, а кто дичь таскает да от сокольника утечь норовит. А куда же мне на охоту – да без птичьей сбруи?

- Никогда не случалось побывать на охоте, - огорчился Сенька. - Представляю себе – кони мчат, собаки борзые по полю стелются, рожки играют, соколы в небе парят. И царь-батюшка самолично лучшую дичь бьет, потому что он есть храбрый охотник.

- Хочешь, свожу тебя поохотиться с соколом? – неожиданно для себя брякнул Никитка и тотчас спохватился. Никто бы не разрешил без царева указа брать ни кречета, ни охотничьих лошадей, ни подсокольную гончую. Ослушаешься - плетьми не отделаешься! Но так обидно стало за парня – сызмальства на службе, ни на речку, ни в лес, ни поохотиться не пускают.

- Расскажи сперва про птичьи крылья, - попросил Сенька. – Почему сокол парит и ворон парит и голубь, а синица только крылышками машет и перепархивает?

- Не сейчас, брат. Утро вечера мудренее.

- Добро! Ступай к себе, спи и ни о чем не тревожься. Будь как птица небесная – боженька обо всем позаботится.

Спускаться по лестницам оказалось труднее, чем подниматься. Никитка подсвечивал путь новому товарищу, в паре мест и поддержал – уж больно шатки ступени. За воротами Сенька осмотрелся по сторонам, натянул пониже шапку и порскнул в темноту словно заяц, даже не попрощался. Смешно парнишка… Жаль, что никто из братьев не выжил.

По счастью Никитку не хватились – от жары спалось крепко, да и погромыхивало вдали, обещая к исходу ночи грозу. Он привычно проверил лавку – не подсунули ли под тюфяк дохлую мышь или чего похуже – скинул рубаху, и провалился в тяжелый сон.

Утро оказалось свежим и ясным, из окошек сладко пахло цветущей липой, жужжали осы, пересвистывались мелкие птахи, перекрикивались дворовые трудники. Проголодавшийся Сирин охотно подчинялся Никитке, шел на руку, слетал на присаду и вел себя как навычная, вловившаяся птица. Главное не перекормить на радостях - ежли кречет затяжелеет, он с руки не пойдет и добычу не принесет…

Утренние хлопоты прервал Плещеев – непривычно вежливый и кислый, словно лимон проглотил.

- Ты это… Никита, брат, ступай к Терентию Федоровичу, подарок у него для тебя.

Пришлось поспешить – со старшим лучше не спорить. Небось дядька Андрон гостинец прислал, или дочка его, Степанидушка, век бы ее не слыхать. Тулубьев ждал Никитку в палатах, прохаживался из угла в угол, поглаживал холеную бороду. Вид у начального сокольника был несколько ошарашенный:

- Признавайся, Никитка, Романов сын, где выслужиться успел?

- Нигде вроде, знать не знаю, о чем речь.

- Пожалованье тебе от царевича, государя и великого князя Федора Алексеевича прислали. Да такое, что и послу фрязинскому принять не зазорно.

В простом деревянном ларце оказались расшитый серебром клобучок, серебряные бубенцы со звонким голоском, и новехонькая перстяная рукавица лосиной кожи. И правда царский подарок!

Оригинал и комментарии

- Что видал по дороге, Никитка, что слыхивал? О чем на Москве говорят?

- Радуются, что яблоки уродились, пшеницы собрали вдоволь, куры щедро несутся, зайцев по лесам немерено развелось – бей да жарь. Выхваляют новую церковь Воздвижения, что на Пометном вражке – звонкие колокола на ней, далеко слышно, душа в воздусях парит. Поносных слов на бояр и государя не говорят, на подати не жалуются, о разбойниках только шепчутся – а вдруг Разин к Москве подберется, а вдруг опять пожары да кровь? Но не жалуют атамана и ждать не ждут.

- Хорошо, коли так. В добром здравии ли дядюшка и тетушка? Благополучна ли Марьюшка?

- Да, дела идут хорошо. Марьюшка здорова, хихикает только много.

- Резвушка девка, - хмыкнул Терентий и подкрутил ус. – Дядюшка твой ко мне подлаживался, спрашивал, не устал ли я холостяковать, не хочу ли семьей обзавестись. Не хочу, стар уже, пообвыкся в одиночку, куда мне с бабой да ребятишками. А был бы помоложе – уххх! Ты смотри, Никитка, ступай кречета обиходь, умойся, в кафтан новый оденься, сапоги сафьяновые обуй да ко мне ступай. Служба тебе знатная выпала.

- Что за служба, батюшка Терентий Федорович?

- Вот придешь и узнаешь.

У Сирина было убрано – кто-то из дворовых уже почистил кречатню, дал птице свежей воды и набросал на пол свежего сена. Никитка протянул руку – питомец сел на палец, осторожно тронул клювом лицо, стал перебирать волосы. Ласкается, как умеет. И все же грустно ему, муторно – не создан для неволи, для службы верной. Чем же тебя потешить? Нечем.

Старый сокольник Герваська давеча говорил, мол зря возишься, паря, вынашивай нового, этот долго не протянет, до весны не доживет. Может и так… Выносить кречета чаще надо, к реке, в рощу, отпускать полетать, вабить. И разговаривать: дорог ты мне, Сирин, держись, клюв не вешай. Будет день, будет и радость…

В большинстве своем и соколы и кречеты и ястребы привыкали к неволе, жили, бывало, и по четыре и по пять, а свезет – и по десять зим, становясь лишь азартней и опытнее. Случалось, гибли до срока – бились о землю, дрались между собой, с добычей не могли сладить. Красавца Бушуя о прошлой осени зарезал заяц – когтями брюхо вскрыл и дал деру, царев любимец Свистяй не справился со злым коршаком. Зимой нередко птицы болели, на лапах заморы случались, перья ломались, а без маховых перьев не полетишь. Расстроенный Никитка погладил кречета, осторожно прижал к себе – хороший, храбрый мой. Сдюжим! Ты тут поспи без меня, да смотри не чуди!

Новый красный кафтан с золочеными пуговицами сидел на Никитке как влитой, сапоги не морщили и не жали. Тщеславия ради сокольник заглянул в бочку с водой – поправить мурмолку с беличьей оторочкой, поглядеть – не заметны ли уже усы? Куда там – над верхней губой едва виднелся светлый пушок. А вот кучерявые пышные волосы отросли по плечи, подрезать бы надо. И ресницы, пусть и золотые, бросали на щеки тень. Матушка всегда говорила: красивые у тебя глаза, Никитка, не одну девицу присушат.

В комнате у Терентия было светлей обычного – сокольничий расщедрился на пару свечей в добавление к обычному фонарю. И сидел за столом, разбирая бумаги, покусывал гусиное перо, делал пометки.

- Явился, не запылился, добрый молодец! Ладно одет, в очах горение, в сердце рвение. Хвалю. Не догадался, куда тебя назначают?

- Нет, батюшка Терентий.

- На караул к Соколиной башне в Коломенском. Большая честь для сокольников – караулить любимейших царских птиц, абы кого туда не возьмут, так и знай. Плещеева вон не взяли, хотя и родом знатен и умом вышел. И Милославского не взяли – за леность и праздность, за язык его грязный – а ведь царю он дальним родичем приходится по жене. А тебя, олух царя небесного, удостоили. Да смотри – делай что скажут, куда надо глаза не суй, а что увидишь – забудь.

- А что я увижу, - поинтересовался Никитка.

- Мало ли… -Скажи отрок, кому Сокольничий приказ подчиняется?

- Тайному приказу?

- А перед кем Тайный приказ отчет несет? Перед самим государем – не перед дьяками или боярами. Тарабарский язык слышал? Тайнопись чудную видел? То-то… Вот глянь!

Терентий развернул перед Никиткой помятый листок. …Дваруга потли в Верке, сми кна Асханская да еул качий... Что за белиберда?

- Ничего не понимаю, батюшка Терентий. Ни словечка не слыхивал.

- То-то! И никто чужой не поймет, что написано здесь – два струга потонули в Волге-реке, с ним казна Астраханская да есаул казачий. И все цидули, что возят помытчики да сокольники, так написаны. Коли не ведаешь – тарабарщину не разберешь. Разная тайнопись придумана. Вот гляди еще: худо ангелов непочитать, ныне ароматы масла освящают скоро кровью умоются иже душу едину тратят. Ясно?

Никитка мотнул головой.

- Первые буквы глянь: хан идет на Москву.

- Ужели правда идет? – испугался Никитка.

- Куда там? За престол ханский в Крыму друг другу глотки рвут, кого побьют к нам прибежит жаловаться да просить помощи. Вник?

- Внял, чай не дурак.

- Ничего ты не внял, - отмахнулся Терентий. – Учить тебя еще и учить, птенца голошеего. Одно запомни – смотри больше, слушай больше, говори меньше, а лучше вообще молчи. Бери лошадь и езжай, куда велено. С тобой Прокоп будет и Макар Ботвинеев из старых сокольников – он за главного. С Богом!

Перекрестив Никитку, Терентий снял нагар со свечи и развернул очередную грамоту.

На конюшне было тепло и сонно. Переступали с ноги на ногу и хрустели соломой кони, пробегали, попискивая, мыши, где-то на сене храпел перебравший ввечеру конюх. Другой, коренастый и неторопливый, медленно седлал лошадей. Прокоп сидел на колоде и точил ножик, Макар грыз орешки.

- Ох и ушлый ты, Никитка, Терентьев любимчик, - ухмыльнулся старый сокольник. – Всех плечами раздвинул, наверх лезешь, орел!

- Ты что такое говоришь, Макар? Мой Сирин царя порадовал, и Ширяй Прокопов тоже похвалы удостоился, - удивился Никитка.

- Моя заслуга невелика, - пожал плечами Прокоп. – Служил вот и выслужился. У Плещеева Салтан лучше.

- Еще как лучше, ловчей и азартней. И роду Васята славного и друзей не забывает. А еще у него батюшка скорбутом мается, слег с весны, на ладан дышит. Васята и так и сяк старается потрафить родителю, ан не выходит – повсюду у него Никитка Анучин под ногами ужом вертится.

- Знал бы – уступил бы ему караул, Бог свидетель. Не желаю я зла Васяте, - понурил голову Никитка.

- А все потому, что бирюк ты, паря. Ни с кем не водишься, вина не пьешь, к девкам не бегаешь. Ну да ладно. Поехали!

Закат уже отполыхал, небо едва краснело на западе, первые звезды подмигивали припозднившимся путникам. От реки тянуло почти осенним настырным холодом. В деревнях и на выселках понемногу гасили огни, редкие искорки света блестели в подступающей темени. Пронзительно кричали сычики, пролетая над головами всадников, ухали совы, где-то на берегу тоскливо выл волк. Лошадей не пугала ночная дорога, Никитка чувствовал, как ровно бьется сердце солового мерина, как плавно ходят горячие бока и стучат копыта. Конь радостно подчинялся всаднику – так бы и пришпорить, пустить галопом, но по темноте, по незнакомой дороге не след.

А что, если Плещеев и вправду не желает ему, Никитке зла? Вдруг он хочет отца порадовать, будущее свое упрочить, службу верную государю нести, а не товарища извести? Кречета Васята воспитал доброго, на угощение для друзей не скупился, когда Яшка пьяным попался – вступился за него, отговорил. А он, Никитка, второй год в сокольниках, и держится наособицу, по сердцу приятелей не завел и в душу никому не заглядывал. Только Сенька давешний прикипел – интересно ему, вишь ли, как птицы летают? И в самом деле, как?

Дорога длилась и длилась, Никитка едва не задремал, ткнувшись носом в гриву коня. Но поводьев не выпустил и тотчас воспрянул. Лес закончился, дорога шла мимо сжатых полей – простор не виделся, но ощущался, волны холода наплывали одна за другой. Вот к тоскливому запаху мокрой земли примешался дымок, вот и огонь впереди – сторожа рогатками перегородили дорогу:

- Кто идет? – хриплый голос стрельца напугал бы любого разбойника.

- Царевы сокольники мы, едем в Коломенское, - ответил Макар. – Вот подорожная!

Грамоты стрельцы не разумели, но печать их убедила.

- Езжайте.

Рогатки раздвинулись, освобождая путь. В саму усадьбу сокольники не свернули – белая двухэтажная башня с островерхой высокой крышей стояла поодаль, в дубовой роще на небольшом холме. Караульщиков уже ждал с фонарем пожилой неприметный приказной в куцем кафтанишке.

- Ты! – он показал на Макара и вручил ему медный рожок, - в башне у лестницы станешь. Ты, верзила – у самых ворот. Ты, малой – у дверей снаружи. Смените моих сокольников и бдите до утра! Сторожите, глаз с дороги не спускайте, кто чужой покажется – без спроса дудите да поднимайте тревогу. Ценное имение, чай, сторожите, а чужих здесь не ходит! Да на небо не заглядывайтесь, а увидите какое диво – не дивитесь, а забудьте, что видывали.

Никитка пожал плечами – ишь что удумали. Кто ж на августовское небо-то не засмотрится – звезды падают, не соберешь.

У тяжелых, обитых медью дверей переминался с ноги на ногу низкорослый кривоногий парнишка, похожий на татарина. В тусклом свете масляного фонаря было видно – он улыбается.

- Славен будь, новый сокольник! Принимай караул!

Никитка осторожно принял тяжелый бердыш.

- Благодарствую!

- Служсно! – подмигнул парнишка.

- Сжударю! – сообразил Никитка. Так вот зачем их сюда посылают…

Парнишка коротко поклонился и исчез в темноте. Никитка прислонился спиной к дверям. Стоять надлежало аж до рассвета. Дело несложное – как в церкви всенощную отстоять. Чужим здесь и вправду неоткуда взяться – вокруг царева дворца на ночь пускают здоровенных свирепых псов, привезенных из Тебриза. Они волков берут один на один, а злодея живьем сожрут, не заметят. Ишь брешут… Да не так, как наши жучки – чуют чужого и заливаются. Коротко, веско гавкают – я здесь, а ты, прохожий, иди своей дорогой.

Вот и колокола зазвонили – повечерие служат. Вот сова растревожила воронов – разорались посреди ночи, напугать разбойницу тщатся. Без толку – ворон ночью не видит, ни улететь, ни отбиться не сможет, а сове того и надо… Слышь, хрипнуло да затихло. В птичий ирий душа ушла. У людей свой рай и свой ад, ни собак, ни коней, ни соколов туда не берут, так батюшка говорил в церкви. А скотов безгрешных ждут их синие небеса, утешают их девы-Лады, шьют новые шубки, подбирают новые перышки – так нянюшка говорила.

Ночь тянулась своим чередом. Луна ушла за деревья, сделалось зябко и тихо. Чтобы не уснуть, Никитка попробовал помахать бердышом туда-сюда, потыкать безропотный воздух. Нет уж, с луком да стрелами, или хоть бы с ножом точно способственнее. И сабля хоть и непроста, но понятна. А бердыш тяжелый, неловкий, и не срубишь с непривычки и не уколешь, а то и дернут из рук, уронят наземь. Нет, ко всякому оружию смекалка нужна! Отчего бы на караул стрельцов с пищалями не поставить, тех, кто военному делу справно обучен? Видать есть резон…

Ноги подзатекли, Никитка потоптался на месте, оперся о бердыш, прикрыл глаза – я ж не спать, прикорнуть чуточку. Все спокойно вокруг, только дубы шумят, ветер кроны качает, первые петухи прокричали… Солнце на небо выкатилось, золотыми лучами землю грешную озарило… Проспал?

Из окна башни, что тулилось под самой крышей, лился ослепительный свет – такой бывает разве перед закатом, когда небо закрыто тучами, а трава умыта дождем. Сияние струилось, текло, растворялось в сереющем ночном воздухе. Звучало… пение? Голос, не птичий и не человечий, выводил негромкую ангельскую мелодию, полную нездешней печали и запредельной радости – так душа поднимается на крылах до великого верха, невозможнейшей горней выси. Так стоишь на Пасхальной службе или выходишь поутру в сад и видишь, что яблони распустились, или слышишь, как плачут, прощаясь с родиной, журавли. На подоконнике сидело… чудо в перьях, сверкающих ярче пламени. Не журавль и не цапля и не заморский павлин – перья словно бы отлиты из чеканного золота, крылья горят на взмахе, хвост сверкает – да без дыма, без жара.

Никитка поморгал, протер глаза, перекрестился, прошептал «Отче наш», снова зажмурился. Скрежетнули железные ставни, стукнул засов, пение стихло и свет пропал – только наличники у окна чуть заметно золотились, будто присыпанные одуванчиковой пыльцой. Бес попутал, видать помстилось, или приснилось… разве только царевичу в ночь перед свадьбой снятся столь чудные сны.

Оригинал и комментарии

Я сегодня буду осень.

Груши, желуди, каштаны.

Лесопарковые лоси.

Москворечные туманы.

Воробьи берут скворечник -

Там хвоинки и скорлупки.

Холодок в делах сердечных.

Все длинней шарфы и юбки.

Тянет к югу, тянет к морю,

Хоть на дачу в выходные…

Колобком вкатить в каморку –

Здрасте вам, мои родные!

Дедка с бабкой, жучка с кошкой,

Старый сад со старой вишней,

Бах в колодец, скок по кочкам,

Желтый лист – закладкой книжной.

Журавли летят и осы,

Тают яблоки по грядкам…

Я сегодня буду осень.

Я сегодня буду рядом.

Оригинал и комментарии

На безлюбье становишься раковиной и растишь из души жемчужины.
Чем больнее, тем ярче шарики, тем дороже они в цене.
Тук по нерву туфлями лаковыми, осужденный еще не суженый.
Пусть не смотрит глазами шалыми, пусть не хочет достаться мне.
Эта пропасть не во спасение, эта темень не в оправдание,
Будет море с волной по горлышко и дыхание вперехват.
Золотые цветы осенние, кочевые пути недальние,
Горы-горушки, горе-горюшко, полыхай, закат, полыхай!
Если встретимся – не расстанемся, только нам все тропинки – радугой,
Дождевые ручьинки – реками, потерявшими берега.
Нам еще далеко до старости и уже не хватает радости....
Донеси, сохрани под веками сокровенные жемчуга.

Оригинал и комментарии

Сидишь себе на полке, пьешь кефир.

Попутав Арзамас и Армавир,

Очнешься где-нибудь на полустанке.

Вокруг жара и сохлая листва,

Забыта бесприютная Москва.

Есть то, что есть – проулочки-обманки,

Скамейки в кракелюрах прошлых лет,

Занюханный вокзальный туалет,

Музей обломков скифов одичалых.

Куда ведет – туда и выходи,

От хлеба с рыбой нос не вороти,

Молись Тому, кто был с тобой в печали.

Смотри – свечу и ту влечет к свече.

Неважно, что сегодня ты ничей –

Об этом не сыграют буги-вуги.

Об этом не споет церковный хор.

Ты просто спьяну вылетишь во двор –

Как мячик, заскорузлый и упругий

И горлом хлынет черная дрянца…

Предчувствие печального конца

Заставит встать, умыться и одеться.

Билет на поезд в город Андижан –

Куда бы от любви ни побежал –

Она вослед.

И никуда не деться.

Оригинал и комментарии

Индейское время – ждать, когда пролетит орел.
Встретиться после первого снега на берегу.
Точно не знать, что оставил, и что обрел,
Быть у березы в долгом как ночь долгу.
То ли в каноэ, то ли по-детски вплавь
В лето чужого детства, в страну страниц.
Там, где любой индеец силен и прав,
Там, где никто не скажет – вставай, проснись.
Душу во сне не тревожат – иначе она сбежит,
Станет беспечной белкой или иным зверьком.
Жемчугом вампум племени вновь расшит.
Мужчины носят ножи.
И пьют воду, горстями, из родника.
Белый бродяга возится с рюкзаком.
Достает фотокамеру. Щелкает.
Привыкай.
Это индейское время осталось в кадре хребтом горы,
Капнуло на ладони смородиновой слезой.
Духи не справедливы и не добры.
Они пляшут в дыму и видят, как золото притворяется бирюзой.
Как влюбленные притворяются камушком и листком.
Как чужие стреляют в оленей или бобров.
Как становится пеплом кров.
Кровь обращается льдом.
Дом – кроной большого дуба.
Беда – закатом.
Духи крадутся и остаются рядом.
Духи отводят веточки от лица.
Индейское время течет.
Не конча-ет-ся.

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Как будто будет Крым –
Мороженым в креманке,
Вулканом молодым
И серпантином манким.
Недальние дела,
Прибрежные потери,
Сосновая игла
Для траурных материй.
Что было – не собрать,
Не вспомнить, не потрогать -
Сгоревшая тетрадь,
Гора Кошачий коготь.
По струнам - на разрыв.
По сердцу – наудачу.
Томительный мотив
«Смотри, как я не плачу».
Все кончится само,
Светло, легко и просто -
Разлучница-зима
Придет на полуостров.

Оригинал и комментарии

Как на место Лобное, гладкое, удобное,

Утром воскресенья да собрались москвичи.

С казаков-разбойников сделают покойников,

Будут наживо рубить, а ты молчи, молчи!

Гуляно да граблено, за спиной оставлено,

От персидской волости до Яик-реки

Лютые, кровавые, беспредельно правые

За окраинный народ бились казаки.

Воевод с боярами вешали над ярами,

Девок перепортили – в ночь не перечесть,

Плакали у звонницы, да искали вольницы.

А теперь пора платить, тешить палачей.

Победил бы – славился, да со смутой справился,

Бедняков озолотил, цепи разорвал…

Царь глядит – пугается, люди разбегаются,

Скалит зубы, хохоча, с плахи голова…

Бабы Богу молятся, кровь дождями смоется.

Скалит зубы, хохоча, Стеньки голова

Оригинал и комментарии

Записку от дяди притащил босоногий мальчонка из дворни. Так мол и так, кланяется братучаду Андрон Панкратов сын, шлет ему рожков цареградских да орехов каленых, и просит в день воскресный пожаловать к нему отобедать. Дело хорошее, хоть и муторное – печеную вепревину, карасей в меду, да сладкие пирожки-калитки с разными ягодами, коими потчевали в хлебосольном доме Анучиных, Никитка весьма жаловал, а вот поучения с увещеваниями – не очень. Но деваться некуда – отговариваться от дядиных приглашений себе дороже. Да и не осталось других ближних родичей, грех разбрасываться.

Терентию тоже пришла записка с присовокуплением отреза сукна на кафтан. Не любил сокольничий брать, да ведь отказом обиду учинишь. Да и отличился Никитка, выслужился. Так что разрешение Тулубьев выдал, но настрого велел не рассиживаться – служба есть, а какова – ввечеру узнаешь, чтобы не разболтал лишнего. Да чтоб зелена вина не пил, зельем табачным не баловался и о глупостях разных даже не помышлял!

Воскресный день по такому случаю начался с рассветом. Купнуться на речке, пригладить волосы, надеть чистую рубаху. Заглянуть к Сирину, попоить, повабить во дворе, чтобы дело не забывал, отдать голубя на растерзание – заработал. Нет, брат кречет, полетать у реки не выйдет сегодня – дела у меня в городе. Идти до дяди верст восемь будет – не далеко, но и не близко. Как раз аппетит нагуляется. И дорога спокойная – то деревня по пути, то усадьба, то царский гонец промчит, то боярыня с боярышнями проедет, то девки деревенские с корзинками грибов из лесу вылезут да все с хаханьками.

То калики проковыляют – кто безногий, кто безносый, кого поводырь ведет… а повязка-то съехала и глаз из-под нее зыркает, да презлющий. А ну как казаки-разбойники государя воевать пробираются? Или ляхи лихие злоумышляют, или псоглавцы из Индий нищебродами притворяются? Ишь удумалось несуразное… Да, тревожно на Руси нынче, но где окраины, а где Москва? Дай Бог, обойдется. А с каликами все понятно – у одного из мешка козья башка торчит, тряпками набитая, у другого в заплечном мешке бубен позвякивает. Найдут – плетей дадут, да поди поймай скоморохов!

За Елоховым вдоль дороги потянулись жилища, аккуратно расставленные по обе стороны тракта. Кое-где встречались и запустелые, с заколоченными окнами – память о великой чуме московской еще оставалась свежа. Но куда больше было нарядных, чистеньких дворов с заборами и огородами, резных теремов, а кое-где и кирпичных домов и каменных, в два этажа, палат. Хозяйство Анучиных располагалось в Басманной слободе, в Гороховском переулке подле церкви Никиты Мученика. И сам дядюшка уже вернулся с обедни, благолепный и самодовольный.

С весны Андрон заметно раздобрел, приосанился, подрастил седоватую пышную бородищу. Дела его шли благополучно, чем он не замедлил похвастаться – показал персидский ковер, синие с росписью стеклянные кубки да чудо заморское, часы называемое – на стрелочки глянешь и поймешь, день нынче али ночь.

- А разве не проще за окошко глянуть или петухов послушать или иных птах? Перед рассветом жаворонок поет, затем овсянка, следом вороны каркают, дрозд чирикает, днем скворцы орут, сороки да сойки стрекочут, синицы с воробьями наперебой заливаются, к закату ближе – снова вороны да чайки, в ночи – соловей. И никаких заморских игрушек не надобно, - поддел дядю Никита.

- Птицей чести не сделаешь, - вздохнул Андрон и осторожно потрогал пальцем тонкие стрелки. – Супруга дражайшая всю плешь проела – хочу, мол в хоромах, часы заграничные как у Беклемишевых. И Марьюшка туда же – вынь да положь. И платье польское вынь да положь, и аксамита с бархатом фрязинским и башмачки с золотым шитьем… Да что я тебе говорю, ты же вьюнош, семьей не обремененный. Вот женишься, обзаведешься детишками, тогда и поймешь. Пошли-тко, помолимся и за стол!

Кормили у Андрона как на убой – своего хозяйства поросенок, поданный с кашей, свой гусь с медовой корочкой, свои соленья, сласти да меды ставленные. Двоюродные братья были в разъездах – один в Казани, другой в Калязине, один стрелецким полком командует, другой недоимки взымает. Тетушка Авдотья по обычаю поднесла гостю чарку и удалилась, а вот сестрица Марьюшка то и дело забегала в горницу – меду подлить, пирогов подсыпать, шепнуть что-то батюшке на ухо. Ох и шустра!

Отобедав, Андрон раздобрился и бранить Никитку не стал, хотя и хотелось:

- Говорено тебе было – ласковый теленок двух маток сосет, а неласковому пастух рога обломает. Велено было – не хлестаться с боярскими детьми, не закусываться, не говорить поперек! Это сейчас вы вьюноши, пороть – не перепороть, а вскорости мужами станете. И за Плещеевым твоим, и за Милославским родня горой, вознегодуют на тебя – с землей смешают. Что молчишь, братучадо?

- Я их и так обхожу десятой дорогой, слова поперек не молвлю. А им неймется. Лаской пробовал, помогал, кречета, вишь, спас Плещееву, и его спину спас – побил бы Салтан ястреба царевичева, быть бы Ваське под батогами. А он и слова доброго не сказал – смотрит волком.

- Завидует он тебе, братучадо. Царь-батюшка тебя отметил, царевич-наследник одарил, старший сокольник благоволит – цидульку прислал, выхвалял как девку на выданье. Не зря я тебя, Никитка, пригрел – в большие люди выбьешься, коли характер свой строптивый уймешь, клеваться перестанешь. Глядишь – старшим сокольником тебя назначат, думным дьяком в приказе, а то и стольником государевым. Вотчину получишь, славу обретешь, наследнику добрые земли передашь, а не Дроздовку с десятью мужиками. Дочку б за тебя сосватал... жаль, венчать вас не станут. Марьюшка, поди-тко сюда. Ты, братучадо, не смотри, что ряба – дородна, добронравна, хозяйство вести обучена и плодовита будет как матушка ее.

Под взглядом Никитки Марьюшка раскраснелась как маков цвет и выскочила из горницы.
- Что, хороша девка? По осени свадебку ей сыграю. И для тебя, вьюнош, невесту присмотрим, как чин получишь. Ты трудись, служи истово, а я ужо голубицу тебе найду, хорошего рода и с богатым приданым. Чай не чужой мне, братучадо, как о сыне о тебе позабочусь. Благодари, давай!

- Спасибо за науку, дядя Андрон! И спасибо, что не оставил меня, сироту.

Разомлевший от сытости Андрон задремал прямо за столом, положив голову на руки. Супружница его кликнула дворню – тихонько убрать со стола да подложить хозяину подушечку для мягкости. Доброе дело семья, кто бы спорил… Хомут тоже дело доброе – надел и пашешь себе и лошаденке шею не калечишь. А счастье где? Оженившись, оседаешь вниз корнем, сам себе крылья связываешь и ради чего – добро копить, аксамиты да бархаты, кубки серебряные да блюда золотые? Ради барахлишка выслуживаться, унижаться, подлости совершать?

На Москве все так устроено. А в сибирских землях обретаешься как птица Божия. Нет там над тобой ни боярина, ни тиуна, ни царского указа – знай, живи по совести, да другим жить давай. И дело свое без обмана делай. А вокруг простор да свобода, тайга бескрайняя, реки могучие, от птиц весной небо чернеет, ни родами не считаются, ни богатствами. И сидишь себе на берегу, костер жжешь, с кречетом пересвистываешься… От бабы же одни помехи, слезы, визг и трескучая болтовня. Нету таких, как матушка, что любовью словно скатеркой дорогу мужу стелила. Она на батюшку не могла наглядеться, и батюшка к ней всем сердцем тянулся – гостинцы привозил, песни с нею певал на два голоса, косу ей, бывало, расчесывал. Эхх…

Дожидаться, когда дядюшка проснется, Никитка не стал – пора и честь знать. Раскланялся с тетушкой Авдотьей, принял у зардевшейся Марьюшки узелок с пирожками на дорожку, да и пошел себе. Время есть – отчего бы по городу не потолкаться?

Столица царства российского жадно спешила жить. Чума ушла, налоги облегчили, бунт кипел далеко на Волге – а ну и не дойдет до Москвы? Значит самое время строиться, кто во что горазд. Служилый люд, посадские мастеровые да ремесленники покупали готовые срубы на Лубяном рынке и в считанные недели обзаводились хозяйством, лепоты ради украшая избы деревянным кружевом. Боярские дети, лавочники, оседлые немцы да купцы позажиточнее брали государев кирпич и строили основательные дома, крытые черепицей. А боярам сам Бог велел возводить палаты, да пречудесные – с резными крылечками, крышами-луковками, цветными стеклами, пестрыми изразцами. Глянешь на хоромину, на стрельцов с бердышами у ворот, подумаешь, не иначе царь-царевич в теремочке живет… Ан нет, боярин Шереметев, али Долгорукий, али князь Кудаш, татар-мурза басурманский.

С холма на холм перекатывались возки и кареты, с криком «посторонись» мчались верховые, грохотали телеги, нагруженные разным товаром – от корзинок до бычьих кож. Расхаживали разносчики, предлагая кто пироги, кто сбитень, кто квас, кто моченые яблоки – на копейку сыт будешь. Шествовали священники, торопились монахи, опустив глаза долу, прогуливались купцы и почтенные обыватели. Вкруг церквушек клубились нищие – вонючие, страшные, в язвах и струпьях. Носились и дрались в пыли мальчишки – и не разберешь сходу кто чей сын. Из садов тек хмельной, одуряющий запах яблок, в тени раскидистых лип лениво дремали бесхозные псы, поднимались с крыш бессчетные голуби... Лето все еще не кончалось.

Пробираясь по улочкам, Никитка глазел по сторонам, смотрел и слушал – все ли ладно, все ли спокойно в городе. Он понимал, что в голове засела пустая блажь, но все же не мог отвязаться от мыслей о бунте… И о женитьбе – негоже человеку быть одному, даже птицы божьи живут в супружестве. А если злая жена попадется? А если умрет родами? Вот втемяшилось! Не нужно мне никаких баб, мало ли что по ночам снится.

Немецкий рынок манил и отталкивал одновременно. По сравнению с прочими городскими он выглядел как боярышня на сенокосе. Беленький, словно сахарный, изобильный, с витиеватой заморской придурью. Только здесь продавались густые сливки в горшочках, разноцветные леденцы, упоительно пахнущие колбаски и присыпанные мукой длинные булки. Только здесь можно было отыскать музыкальную шкатулку, подзорную трубу, венецианское зеркальце или немецкий пистоль. Иноземцы предпочитали закупаться и отдыхать здесь же, среди своих, чокаться крепким пивом, орать задорные песни, играть на причудливых инструментах, отплясывать прямо на улице.

На молодого сокольника в красном кафтане косились, фыркали за спиной, но не расспрашивали – мало ли с чем пожаловал. Покупать не воровать, товару на всех хватит. Очарованный Никитка застрял у посудной лавочки, любуясь белоснежными тарелками, на которых с немыслимым искусством нарисованы были павлины с фазанами – как живые, ей-Богу! Механический слон, машущий хоботом, сокольника не впечатлил, и на подзорную трубу он не позарился, а вот птичья лавочка обескуражила.

Казалось бы, ничего особенного – аккуратненькая лавочка, приглушенный свет, изящные клетки с медными прутьями. В клетках птицы, да не простые, а говорящие. Кто по-русски, а кто и по-иноземному, так что ни словечка не разобрать. Скворцы, вОроны, вороны, галки, сойки, огромный пестрокрылый попугай, орущий что-то про астры. И торговец, худенький старичок в зеленом, заляпанном чем-то камзольчике, коротких штанах, нитяных чулках, обтягивающих тонкие ноги, и башмаках с пряжками. На остром носу старичка красовались маленькие очки, за которыми прятались цепкие карие глазки, белые накладные волосы обрамляли морщинистое лицо.

- Добро пошалофайть, молотой человек! Хотеть купить птица на смех?

- Может и хочу. А почем твой товар, немец? – любопытства ради спросил Никитка. Интересно ж, в какую цену говорящая ворона продается.

- Разный товар – разный цена. Галка молодой – рубль. Попугай умный – три рубль. Ворон умный, считать уметь – пять рубль.

- Дорого больно! Корова на рынке дешевле будет! - возмутился Никитка.

- Приводить мне говорящий корова – она стоить двадцать рубль. Потому что никто не видеть говорящий корова. А птица учить – он говорить. Или молотой человек не верить?

Интереса ради Никитка помотал головой. Старичок напыжился, став похожим на драчливого петушка:
- Рабе! Рабе! Сейн мир цвей плюс цвей! Шнель!

Нахохленный ворон с отвращением поглядел на человека и четко проговорил.
- Фир! Фир, швайн!

- Это он по-каковски болбочет? – спросил Никитка.

- Рабе знать благородный прусский язык, - старичок погрозил ворону пальцем. – А этот птица русский учить.

Достав из ящичка червяка, старичок показал еду скворцу и щелкнул пальцами.
- Говорить – славный царь русский!

Скворец склюнул червяка, встрепенулся и сказал про Алексей Михалыча такое, что Никитка аж шапку на уши надвинул.

- За столь поносные речи тебя в Сыскной приказ живо сведут по слову и делу государеву! Разумеешь ли, что говорит скворец?

- Царь хвалить, - гордо выпрямился старичок.

Озадаченный Никитка почесал в затылке и машинально свистнул – он едва разумел по-татарски, знал десяток ляшских словечек и на этом его познания в языках исчерпывались. По счастью скворец не замедлил запачкать пол.

- Вот, смотри – твой птица сказать, - для понятливости Никитка подражал старичку. – Сказать – царь-батюшка – это самое, что в клетке. Ясно тебе?

- О, майн Готт! – старичок схватился за голову, сдернул парик и утер потный лоб. – Птица бунтовать! Голова с плеч! Бедный, бедный Фридрих.

- Не казни и не казнись, - помотал головой Никитка. – Продай мне скворца за… Три копейки аккурат завалялись в кармане. А я его в лесу-то и выпущу, и никто не узнает. По рукам?

- Клетка тридцать копейка стоить! Не отдам! – возмутился старичок!
- Так я его за пазухой унесу, - добродушно ухмыльнулся Никитка. – Продашь?

- Тшерт с тобой! – старичок хлопнул ладонью по столу, птицы наперебой загомонили. – Продашь!

- Держи деньгу!

Отдав старику монеты, Никитка внимательно посмотрел на птицу.
Молодой, этого лета, перья не ломаные, глаза ясные. Напуган, понятно. На волю хочет. Хороший мой!

- Трр-трр-трр! Фьюйти-фьюйть! Фюйти-фьюйть! Фьюйть! Так-то лучше.

Никитка осторожно достал из клетки присмиревшего скворца и сунул под рубашку. Птица не сопротивлялась. Старичок приподнял пенсне и воззрился на сокольника с интересом, потом защелкал жаворонком, провожающим жаркий день. Никитка повторил, не задумываясь. На стрекот сороки, почуявшей днем сову, он ответил клекотом ястреба, увидевшего цаплю, на скрип козодоя – щебетаньем малиновки.

- Талант! Гройсе талант, молотой человек! Ты иметь работа? Нет работа – у Фридрих служить!

- Я царев сокольник, - улыбнулся Никитка, свистнул и поднял руку, словно отправляя кречета в небеса.

Старичок уважительно кивнул:
- Заходить еще, молотой человек! Фридрих рад гройсе талант!

Растревоженного скворца Никитка выпустил в ближайшей березовой роще – птица смышленая, не пропадет, к стае прибьется. Там же на травке он развязал узелок с пирожками, подкрепился и прилег отдохнуть на травке – предвечернее солнце разморило его. А недолгий сон подкрепил. И с обратным путем свезло – встретил в Елохове телегу, что везла до Измайлова груз боровиков с грибного рынка на Кулишках, сговорился подсесть и доехал задолго до заката. Терентий уже поджидал сокольника.

Оригинал и комментарии

Поутру в окна ударило солнце. Берестяные рожки загудели – подъем, подъем! Быть царскому веселью, подниматься соколам в небо, брать добычу. Не подкачаем, сокольники, айда, братие! Умыться, помолиться, в кречатни за птицами – и на коней.

Ехать собрались недалеко – в верховья Серебрянки, где на окраине вотчины жили в довольстве разные утицы, изобильно подкармливаемые мужиками. Встречались и цапли, и шилохвости, в густых зарослях прятались зайцы, в глубоких дуплах – куницы-желтодушки с густым мехом орехового оттенка – покойная царица любила отделывать им воротники. Темные медленные воды реки, пахнущие прелой листвой и пряной сыростью, завораживали, в омутах тяжело ворочались крупные щуки – самое место для мавок и водяных. Однако их отваживали – протопоп Афанасий по строгому указу ежегодно святил Серебрянку, дабы нечисть не приживалась.

Царь не пожелал большой свиты – десяток стрельцов с пищалями, десяток сурначей да верховых с тулумбасами, десяток псарей с борзыми, четверо конюхов со сменными лошадьми в малом наряде, да обоз с шатрами и припасами. Пожилые князья Хворостинин да Сунчелеев сопровождали государя в возке, своевольный боярин Морозов нарядился в польский жупан и скакал верхом, словно вьюнош. Восседал на могучем тяжеловозе посол персидский Ибрагим-бек – умолил-таки Алексея Михайловича о великой чести присоединиться к охоте. Званые царевичи Ираклий и Бартош щеголяли друг перед другом парчой, каменьями и могучими вышколенными ястребами.

Румяный, радостный Федор Алексеевич держался рядом с отцом, гарцевал на рыжем татарском жеребчике, горячил коня – посмотри на меня, батюшка. Государь благосклонно кивал – лих, ловок наследник, ай, молодец. Но Никита видел – радость была напускной. С прошлой осени Алексей Михайлович погрузнел, ссутулился, борода поседела, руки, держащие поводья, заметно дрожали. Только при взгляде на кречетов чуть светлели блекло-карие глаза государя – вот оно, мое чудо небесное.

Принаряженные сокольники ехали чуть поодаль – так, чтобы царь-батюшка мог тешить глаз, любуясь на птиц. Все облачились в пестрые зипуны и отделанные мехом мурмолки, кречетам понадевали клобучки с золотым шитьем. Возглавлял сокольников величавый Тулубьев с любимцем царя, старым кречетом Лютым. Следом на игреневом иноходце красовался Плещеев с крикливым Салтаном, то и дело распускающим крылья. Прокоп, взрослый уже мужик, взятый из Новгорода за опыт, держался спокойно и птицу зря не тревожил. Щуплый, раскосый Гриня заметно нервничал – парень был самым молодым из сокольников и на охоту с царем выезжал впервые. У Никитки сердце прыгало как заячий хвост, но он не подавал виду – Сирин бы тотчас перенял тревогу. Замыкал кавалькаду прыщавый Яшка – вот кто потел от страха, и его грозный Цесарь уже испачкал присаду.

В пойме подле разросшейся старой ивы ждали загонщики. Дальний берег Серебрянки зарос кустарником, из воды тянулись к солнцу густые камыши. Там гнездились всевозможные утки, образуя разноплеменной птичий базар. Ольховник едва колыхался от ветерка, по сонной воде расходились круги – баловала сытая рыба. Тише, тише… Угугу! Угугуууу А-ха! Трррррр!

Загудели рожки и сурны, зазвенели медные тулумбасы, зашумели наперебой люди, поднимая беспечную дичь. Захлопали крылья, загомонили птицы, всплеснула вода – пошли, красавицы.

- Пускай! Терентий, родной, пускай! – молодым звонким голосом крикнул царь и взмахнул плетью.

Осенив себя и птицу крестом, Тулубьев медленно снял клобучок с кречета, придержал зубами непослушные ремешки, поднял Лютого и мощным движением откинул в воздух:

- Гоп! Гоп! Давай-давай-давай!

Сокольник оглушительно свистнул. Кречет раскинул могучие крылья и пошел набирать высоту, выискивая жертву. Первая ставка – мимо. Вторая – мимо. Ах, к облакам забирает, загляденье смотреть! Лютый взмыл до великого верха, сделавшись едва видимым, а потом камнем пал вниз. Есть! Серая цапля опасная добыча, когтями и клювом она может поранить, ослепить, а то и убить кречета, перевернувшись словно кошка, прямо в воздухе. Но и Лютый даром что отяжелел с годами, был опытным и грозным противником. Оземь пали! Да! Заразил! И сидит смирнехонько, дело знает. Тулубьев пришпорил коня, подманил птицу кусочком мяса, подобрал цаплю и церемонно поднес государю. Обрадовался Алексей Михайлович – первый бой, да какой удачный:

- Благодарствую, Терентий, угодил красным лётом - потеха сия полевая утешает сердца печальные. Хорош Лютый, лучшего и не сыщешь, удачливо начал. А теперь хвастайся, показывай молодиков – чему выучены, как летают, послушны ли. Отведаем на добыче, что за птицы.

У Прокопа и кречет, черноглазый Ширяй, оказался спокойным, уверенно-метким – зашел верхом, высмотрел гоголя, молниеносно пал на дичь и поразил селезня с первой ставки. Алексей Михайлович соизволил самолично приласкать добычливую птицу, дал ей кусочек парной баранины.

Гринин Лихой зачудил слету – пошел низом и не взял утку, метнувшуюся в заросли ивняка. Со второй ставки закогтил было чернеть, но упустил, только перья в разные стороны полетели. Третья ставка мимо, четвертая, пятая, все низкие… на Гриню жалко было смотреть. Лишь с шестого захода Лихой поразил большого утенка и покорно его отдал. Похвалы великой от государя не заслужил, но и хулы особой не заработал.

Третьим шел Сирин. Перекрестясь, Никитка двинул коня вперед, придержал зубами ремешок и расклобучил птицу. Он чувствовал, как часто стучит сердце кречета, как страх перед новым местом мешается с азартом охоты и азарт побеждает. Рывок руки, толчок, звон золотых бубенцов – набирает верх, набирает! Эй! Эй! Айда! Хоп! На миг Никитке почудилось, что он сам парит вместе с кречетом, смотрит вниз злыми желтыми глазами, падает, чиркает по гладкому перу, всходит, падает вновь, прижимая к груди когтистые лапы, цепляет и рвет горячую, податливую добычу…

Что же ты оплошал, брат? Да, Сирин взял дичину с третьей ставки, взял чисто, вот только вместо кряквы или шилохвоста уловил чомгу – ее мясо, отдающее тухлыми водорослями, не ели даже дворцовые кошки. И государь конечно же не порадовался, только брезгливо мотнул бородой, и Терентий едва заметно поморщился. Вот тебе и награда, олух! А то возомнил, вознессся!

Что помешало Цесарю – сказать трудно. То ли Яшка перестарался, нателивая птицу, то ли позабыл наказ Тулубьева и накормил вчера, но раз за разом кречет оборотил, возвращаясь к сокольнику, а потом и вовсе сел на присаду и отказался взлетать. В сердцах Милославский матерно ругнулся на птицу – и спал с лица, углядев свирепый взгляд государя.

- Кречета ловчим отдай, коня конюшим, и в усадьбу ступай пехом, ненадобный ты шпырь. Осрамишься еще раз – плетьми бит будешь, не посмотрю, что знатен.

- Простите, государь-батюшка, оплошал я, недосмотрел! – взвыл Яшка, но Алексей Михайлович и слушать не стал, только махнул рукой – пускай, мол, дальше.

Истомившемуся Плещееву не терпелось себя показать. Он быстро расклобучил Салтана, мощно откинул его в небо, заулюлюкал словно татарин. И кречет себя показал, Никитка невольно залюбовался, и остальные сокольники не отводили глаз. Могучий Салтан медленно набрал высоту, заложил круг и пал на воды реки, едва не коснувшись волн. Он прицелил серого гуся – птичину вдвое больше кречета – и отважно рванулся в бой. Тяжелый, жирный гусак попытался улизнуть в камыши – медленно, слишком медленно. С разворота Салтан рванул когтями крыло, потом ударил второй раз, третий и сбил противника. Птицы схватились снова уже на лугу – гусак пытался отбиться и встать на крыло, кречет безжалостно рвал спину и шею добычи. Охотники подскакали ближе, чтобы не упустить ничего из славного зрелища, царевич Федор привстал в седле, Алексей Михайлович просиял – лихач, ай лихач!

Длинная шея гусака опустилась в траву. Торжествующий Салтан разжал когти, уселся на тушке – и вдруг взлетел вновь. Никитка не сразу понял, что узрел хищник, и остальные не поняли, пока с яростным криком кречет не пал на ястреба царевича Бартоша – слишком близко подъехал всадник, слишком громко хлопал крыльями тетеревятник, чуя кровавую битву. У сербиянина хватило ловкости пришпорить коня и уйти от первой атаки, но Салтан зашел на второй круг, трепеща от ярости. Напрасно Плещеев дул в манок – вольная птица не подчинялась глупому человеку. Сейчас птицы столкнутся в схватке, покалечатся, а то и погибнут… выбора нет!

Слава Богу, что должик Сирина к кольцу присады прицеплен! Соскочив с седла, Никитка бросился к Бартошу, протянул в небо перстяную рукавицу, заклекотал нежно, взывая к свирепому хищнику. Нет, нет, нет, не враг, тише, тише, иди сюда, сядь, вот так, успокойся, вот мясо, тише, еще тише, хороший Салтан, хороший... Держу! Опозоренный Плещеев подъехал к Никите, забрал кречета, заклобучил его, пристегнул к присаде. В сощуренных глазах Васяты читалось ясное: не прощу. …Я ж тебе, дурню вавилонскому, птицу спас!

- Кто таков будешь, сокольник?

Никитка замер, поняв, что государь обращается к нему.

- Никитка Анучин, Романов сын, второй год на соколином дворе в Измайлово вам служу, государь-батюшка.

- Ловок ты с кречетами управляться, я погляжу. Разнять птиц великое искусство надобно, тонкое понимание.

- Если б они биться начали, оба бы до смерти зашиблись. Салтан силен и ястреб у царевича зело зол.

- Сирин у тебя тоже хорош. Высоко берет и бьет метко, как ножами раскроил утицу. Да и сам ты пригож, смирен и дерзости в тебе не явлено. К зелену вину слабости не имеешь? Повелеваем – будь сегодня на пиру, заслужил.

Подоспевший Тулубьев зыркнул – кланяйся, мол, остолоп. Никитка поклонился в пояс:

- Милость великую даруешь мне, государь-батюшка!

- И Прокопу с Ширяем повелеваем быть, тешить нас с государем наследником, – Алексей Михайлович ласково посмотрел на сына, царевич Федор просиял. – Терентий, зови Петруньку Заболоцкого, скажи, пусть шатры ставит и кушанье подает.

Закрутилась привычная суматоха. Вокруг царского шатра выстроились стрельцы, оберегая государя от всякой напасти. Конюшие стреножили лошадей и пустили на луг пастись. Сокольники и псари поодаль разбивали шатры попроще – сладкие яства и пития полагались всем, от князей до обозных. Надутый Плещеев держался наособицу, сунул кулаком неловкого слугу, огрызнулся на Гриню, и на Терентия попытался, да не на того напал. Для Никитки нашлось дело – присмотреть за кречетами, прибранными в походные клетки, подлить воды, убедиться, что птицы в добром здравии. Да, все было хорошо. И Сирину полегчало – топтался по присаде гордый как Навуходоносор, ему-то чомга пришлась по вкусу.

Предзакатное солнце позолотило луга, прошлось по кустарникам, рябью заиграло в реке. В этот час все казалось сказочным, выдуманным, прекрасным – силуэты коней, развевающиеся по ветру хоругви, строгие лица стрельцов. Мальчишеский смех царевича – Федор Алексеевич, словно дитя, возился с белой борзой, то дразнил псицу, то обнимал за худую шею. И собака ластилась к наследнику, толкала его острой мордой, подставляла бока и брюхо. Отроки из свиты топтались рядом, готовые оттащить борзую, если та вдруг взъярится. Сеньки среди них не было – видать чином не вышел.

- Благодарствую вас, государь царевич за щедрое пожалованье, -

Никитка поклонился в пояс.

- За какое пожалованье? – Федор оставил собаку и встал. – Разве ты чем передо мной отличился?

- Вы изволили мне бубенцы кречатные послать, клобучок расшитый и рукавицу перстяную, честь великую оказали.

- А, помню, - царевич недовольно поморщился и кивнул. – Жаловал, наградил, попросили за тебя, сокольник. Ступай с Богом.
Не обращая больше внимания на Никитку, царевич побежал к шатру – пыльный, загорелый, веселый, потерявший в суете шапку. Отроки припустились за ним, и борзая, залаяв, рванулась следом.

Кто попросил, за что? Ужели Тулубьев прознал и позаботился? Истинно, как отец родной. А что до Плещеева – пусть его. Жалует царь да не жалует псарь. Вот и сербиянский царевич вознаградил за добро – в загашнике прибавился золотой ефимок, а на поясе – фрязинский тонкий ножик, стилетом именуемый. «Таким немецкие благородные охотники добивают взятую дичь», - передавая дар, пояснил посланник сербиянина, седоватый, худой слуга, с тяжелым змеиным взглядом.

Пир начался с молебствия – Алексей Михайлович с юности был богобоязнен. Священник вынес икону святого мученика Трифона – того самого, что однажды помог царю разыскать потерянного сокола. Возгласили хвалу, прочитали канон, прозвучало «достойно есть» и гости расселись за низкие походные столики. Никитке, как молодшему, досталось место на дальнем краю у выхода, и Прокопа устроили рядом, а клетку с кречетом подле государя поставили. Тулубьева посадили за царский стол – угодил, порадовал. Вошли слуги, стали обносить блюдами – вперворядь икрой да балыками, вдругорядь ушицей из местных щук… Никитка отхлебнул квасу, ухватил куриную ногу – пряно, скусно.

Разговор за столом вертелся вокруг охоты – как высоко взял верх Ширяй, как уловил цаплю государев любимец, как царевич Бартош едва не потерял своего ястреба. Сербиянин поднял кубок за сокольника, спасшего его Бердяя, и это оказалось неловко. Но за третьей переменой блюд – курями жареными да гусями с гречневой кашей – гости быстро отвлеклись от смущенного вьюноша.
Круглое лицо Алексея Михайловича раскраснелось от удовольствия – добрый пир царь любил не меньше доброй охоты. Сам он кормился по-монашески скудно – каши, грибочки, квасы, караси в меду да белорыбица по воскресеньям. А вот гостей попотчевать зело любил. И похвастать, повспоминать:

- Был я тогда еще отроком, милостивые мои, батюшка Михаил Федорович меня ловитвою тешил. И пожаловал мне ястреба, вешняка Османа – ох и капризен был, ох и зол. Месяц держал болезного, едва не заморил, еще месяц вынашивал, только к осени тот первого коршака зарьял. А потом преданный стал, что твой пес. И умный – не встречал больше в свете таких птиц. Без должика жил, без цепи, сердцем чуял, как соберусь на охоту, и за мною с крыши летел, на присаду сидельную громоздился. А как чуял тетерева либо зайца – канючить начинал, я его отправлял в небо, а он зрил добычу – и айда прочесывать перелесок, пока не падет на дичь. Ничего не боялся – у самой земли утиц схватывал, коршаков как цыплят рвал. Да вот обиделся на меня смертно – прислал мне шах белого сокола, необычайно высокого верху птицу. Полюбил я, грешник, заглядываться, как красавец мой в небо уходит, да так, что его и не видать, а потом камнем падает… Раз не взял на ловитву Османа, два не взял, три не взял. А на четвертый – пропал мой ястреб. Искали его, искали, пока у реки не нашли опутенки да кольцо.

- Взревновал ястреб, зависти преисполнился, - посетовал Тулубьев. – Хорошо не заклевал ворога, и такое не редкость. Птица она создание пречувствительное, если к человеку пошла, добычу свою отдает, то и верности в ней довольно.

- Меня бывалоча Осман кормить пробовал, как птенца. Берет кусочек мяса и в рот сует, - ешь, мол, расти. А потом волосы клювом перебирает, - вздохнул Алексей Михайлович. – Любил он меня, как человек любил.

- Выпьем же за любовь и верность! – внезапно возгласил царевич Ираклий и поднялся, пошатываясь. – За жен славных, да за счастие, что они даруют достойным мужам.

Стольник переглянулся с царем – нет, выводить из шатра еще рано. Гости осушили кубки, и воздали честь четвертой перемене - разным крупичатым пирогам. Никитка хлопал глазами как разбуженная сова – от духоты, запахов разной пищи и обильного пота его мутило, разговоры мешались в общий пчелиный гул. К Сирину бы, пошептаться по душам с птицей, а затем посидеть у речки, окунуть ноги в тепловатую мутную воду… Что сербиянин на меня смотрит, ужели запачкался али кафтан заляпал? Никитка ощупал лицо – и вправду на подбородке остались следы брусничной подливы. Вот я поросенок!

Качнулись занавеси шатра. Но вместо пятой перемены внутрь ворвался запыленный гонец.

- Прости государь-батюшка, дурные вести несу. Проиграл башкирец Аюка битву, Разин с казаками идет к Симбирску. Бояре молят государя немедля езжать в Кремль.

Золотой кубок полетел на пол. Грузно поднявшись, Алексей Михайлович погрозил гонцу кулаком:

- Многажды повелевал – не тревожить меня в часы моего веселия, не печалить, дать сердцу порадоваться! Ан нет. До завтра бы ничего не решилось – где я, где Симбирск… Велите подавать лошадей! Сохрани нас Господь.

Царевич Федор подбежал к отцу и обнял его, уткнулся лицом в расшитую ферязь. Государь небрежно погладил сына по голове, отстранился, и расталкивая свиту, вышел вон из шатра.

Оригинал и комментарии

Деревеньки все реже, реже, глуше, чаще встают леса.

И дорогу на части режет среднерусская полоса.

Беспримерная безнадега, деревенская тишь да гладь.

Счастье в ноги легло котенком – и кому же его отдать?

Где березы растут привольно, там и людям дышать легко.

Колокольчик глухой, окольный, заозерное молоко,

Рев коровий, крикливый кочет, кислый запах сырой избы.

Время красных болотных кочек, время сказок про жили бы.

Разбираешь тропинки, стёжки, отдыхаешь у родника,

Вырезаешь свистки да ложки, слышишь грохот товарняка –

Далеко протянулись рельсы, смерть и радость везут на юг.

Кто сегодня придет из рейса, а кому до утра каюк –

Не узнаешь. Лежи на сене, гладь котенка, забудь пока

Дымом стелется сон осенний и на север течет река...

Оригинал и комментарии

Август гляссе. Бассейны. Холодно-горячо.

Тридцать четыре книги, которые не прочел.

Челка у собачонки и красный бант.

Антик Екатерины. Камю и Кант.

Едут студентки до Воробьиных гор.

Город открыт и жарок. Который год

Годен для приключенческого кино.

Но вместо съемки клипа– палитра нот.

От Патриарших отчаливает трамвай.

Айя-София на постере… Спи, молва.

Важно ли, куда едем – Тебриз, Тибет?

Если все строки сложены о тебе.

Оригинал и комментарии

Степная гладь.

Исхоженная Мекка

Шиповника, тимьяна и кермека,

Потресканная корочка земли.

Ползет змея и прячется за камни.

Минуты обращаются веками.

Смоли табак.

Грехи не замоли.

Все смоет соль ленивого лимана –

Сомнения, скитания, обманы,

Письмо, платок и повод сожалеть.

Лиса крадется к брошенной палатке,

Оса и стрекоза играют в прятки,

От лета сохранилась только треть.

Надкусанный, кривой, неяркий месяц

Пустынных парков, бесконечных лестниц.

Гурзуф и Фиолент и Херсонес.

Фемины загорают на балконах,

Тепло увозят в трюмах и вагонах,

И в титрах «До свидания. Конец»…

Оригинал и комментарии

Глава 1 Перстяная рукавица, ч 1

…Паче же почитайте сию книгу красныя и славныя птичьи охоты, прилежныя и премудрыя охотники, да многие вещи добрые и разумныя узрите и разумеете. (с) Государь Алексей Михайлович, «Урядник Сокольничья пути»

Кречет злился. Он в клочки растерзал голубя, забрызгав кровью солому, уселся в углу и посверкивал оттуда черными яростными глазами. Его раздражало все – тесная клетушка, остро пахнущая пометом, деревянные стены, цепочка на лапе, унизительная необходимость подчиняться ради кусочка мяса. Он хотел парить над солеными озерами, заросшими тростником, брать с налета крикливых уток и глупых зайчат, подставлять серые крылья неутомимому ветру. Но человек оказался сильнее.

…С характером попался молодик, все-то ему не так, свободы алчет. Извини, не видать! Ты теперь не вольная птица тобольской степи, а слуга царя-батюшки Алексей Михалыча, на то и наряд парчовый имеется и строка в списках. К Ильину дню как миленький будешь на добычу всходить, брат Сирин, потому что охота пуще неволи. Давай, птица Божия, лети на руку! И не клюйся мне – ты ловок, да я ловчее, ты умен, да я умнее. Смирись!

Увернувшись от острого клюва, Никитка залюбовался питомцем – до чего же хорош. Мастью - березовик, перья яркие, глаза ясные, лапы мощные. Большой наряд для Сирина расшили мелким жемчугом, серебряные бубенцы пожаловали за стать. Государь выбрал красавца кречета из десятка птиц и повелел воспитать как должно. Получится – станет Никита рядовым сокольником, получит красную шапку и зеленый кафтан, заживет не хуже иного боярина. И так-то грех жаловаться – большой полет для безвестного сироты – сокольником царским заделаться.

Строптивый Сирин словно прочитал мысли человека – тоненько свистнул, захлопал крыльями. Ты ж дружочек… Вот мясо, лети на руку, лети, лети…

На пятый свисток манка кречет наконец отозвался – поднялся в воздух, подхватил подачку, а потом наконец приземлился на перстяную перчатку, охватил запястье когтями. До чего ж силен! Такой и лису возьмет и лебедя, и цаплю. Тише, тише, не бойся, Сирин, я свой, я свой.
Сложив губы, напрягая тощее горло, Никитка издал соколиный клекот – так мать говорит с птенцами. И почувствовал, как спадает напряжение, ослабевает отчаяние, охватившее птицу. Ничего, потерпи, привыкнешь. Зато в сытости и тепле и никто тебя не обидит. Погоди, водицу тебе поменяю!

Сирин неохотно перелетел на присаду. Никитка взял плошку и пошел к колодцу на задний двор. Можно было взять воды и из бочки, как делали иные ученики, но начальный сокольник Терентий Тулубьев многажды наказывал – кречету давать только свежее. Птица она создание хлипкое, чуть сквозняк или сырость или недокорм или порча какая – безножеет, перья теряет, слабеет и дохнет. А за каждого дорогого кречета сокольник отвечает спиной…
Откуда вывернули давние недруги, Никитка, погруженный в свои мысли, и заметить-то не успел. Врезался в кривоногого, веснушчатого детину, оцарапав щеку о пуговицу красной рубахи, и только потом спохватился:
- Прости, Васята, недосмотрел.

- Гляди, куда прешь, таракан безродный! – огрызнулся Васята и потянулся отвесить затрещину. Никитка привычно увернулся – с первых дней в Измайлово молодой Плещеев не давал ему жизни. И дружок его Яшка Милославский не отставал. Сперва по обычаю тиранили новичка, а вскорости стало ясно – Никитка, даром, что отрок безусый, а сокольничью науку схватывает с налета. И никакое родство не помогало боярским детям так же ловко вести кречета на должике, бросать на добычу и призывать назад на рукавицу. И трудиться они не умели – истово, до упаду. И не любили птиц…

- Что раззявился, Никитка-неумытка? Телок телком, а туда же в сокольники навострился. Место твое в хлеву, навоз грести да помалкивать, - визгливым голосом встрял Милославский. – Мы-то начальными сокольниками станем, с царем-батюшкой повсюду разъезжать будем, а тебя, недотыкомку, со двора выставят, за то, что шапку перед боярами не ломал!

- Отлезь, Яшка, - буркнул Никитка. – Я вас не замаю, и вы меня стороной обходите.

- Смотри, Васята, наш телок-то на рожон лезет! Мууу! Мууу! – Милославский сделал рожки и боднул воздух.

- Будет тебе! – хохотнул Плещеев. - Еще расплачется девка наша, мамку начнет кликать!

- Матушка-голубушка, помоги, забижают меня, неумного! – заблажил Яшка. – Сопельки утри, да забери домой титьку сосать!

…А вот этого говорить не следовало. Плошка разбилась о притолоку, заставив противников отшатнуться. Первым ударом Никитка расквасил Милославскому нос, вторым сшиб красную шапку. Этот не страшен - отползет в угол и станет оттуда тявкать. А вот от кулака Васяты Плещеева увернуться не получилось – сытый, крепкий молодец бил наотмашь. От удара в живот перехватило дыхание, горькая желчь подступила ко рту. Привык, щучий хвост, лупцевать младших да дворовым юшку пускать. Ужо не пройдет! Боярский сынок пнул Никитку, мазнул по уху и нацелился повалить, но не тут-то было – изловчившись, отрок ухватил врага за рыжие лохмы, дернул и изо всех сил толкнул на пол, невзирая на ругань.

Растрепанный потный Плещеев неуклюже встал на четвереньки, сплюнул красным на доски – и торопливо поднялся, утирая рукавом харю. Милославский тоже вытянулся у стенки. Никитке и оборачиваться было не надо – он с десяти шагов узнал одышливое дыхание и тяжелую поступь Терентия Тулубьева, начального сокольника Измайловского двора. Видать обходил соколов и шум услышал. Ох и задаст он жару!

Скуластое смуглое лицо Терентия оставалось непроницаемо, тяжелый голос звучал спокойно:

- Вижу, вижу, как вы государеву службу несете. Правды же и суда и милостивой любви и ратного строю никогда же не забываете. Этому вас учили и наставляли. И птицы ваши сыты и обихожены и выучены как должно и сами вы – хоть сейчас в хоромы кремлевские… Почто свару затеяли?

У Плещеева хватило ума промолчать, Яшка выкрикнул:
- Он, безродный, боярского сына толкнул, а потом кулаками махать начал!

- Понятно, - нахмурился Терентий. – Безродный значит Никита Анучин, Романов сын, из тех Анучиных, что с царем Иваном на Казань ходили, с князем Мининым Москву отбивали, за Алексея Михайловича живота не жалели. А вы родовитые, шапки горлатные по вам плачут, в Боярской думе места нагреты… Забыли, что указом государевым пожжены разрядные книги? И не родом древним надлежит чваниться, а делами славными да службой достойной! И не зыркай мне тут, Васята, зубищами не скрипи. У кого птица тощает да летит низко?

- Виновен, батюшка Терентий Федорович, - понурился Плещеев.
- Раз виновен, то ступай дела делать, кречета нателивать. И Яшку с собой возьми, пусть кречатню чистит. И смотри – будете барагозить, в ястребники отправлю, дабы не чванились. А ты, Никитка, останься.
Румянец стыда бросился в лицо – говорили же, упреждали.

- Не сдержался я, батюшка Терентий Федорович, матушку мою они помянули.

- Должен держаться и вести себя подобающе. Не затем тебя, отрок, на царскую службу взяли, чтобы ты свары заводил да зубы показывал. Не затем золотом платят, чтобы долю свою по грязи валял. Толковый ты парень, голова светлая, руки добрые и с птицами ладишь иным в пример. Но усобицы у себя в приказе не потерплю. Понял?

Никитка опустил глаза долу:
- Вник, батюшка Терентий Федорович. Упреждать буду, да молчать.

- Вот и добро. Служи честно и о прочем не беспокойся. Сирин твой как – готов? К Ильину дню отведывать его на добыче будем.

- Дичится пока, но на руку уже идет. Завтра буду его на верви выводить, думаю сладимся. Добрый кречет, разумный, когтит сильно, поношу еще и вежливой птицей станет.

- Добро! Государь Алексей Михайлович его запомнил, спрашивал, как там Сирин. Ты уж не посрами меня, Никитка. И чтоб больше никаких драк! Иди…

Возвращаться к себе не хотелось. Уже отслужили вечерю, дневная жара понемногу сошла на нет, но деревянные стены хоромин еще отдавали тепло – Никитка чувствовал пряный смолистый запах. Зато в молодой березовой роще веяло нежной прохладой. Говорливый скворец вспорхнул с ветки, приветствуя нежданного гостя заливистым ржанием – выучился в конюшне, не иначе. Потехи ради Никитка ответил ему соколиным кликом и расхохотался, глядя как улепетывает пернатый трусишка.

…С птицами ему сызмальства было легко. Покойная матушка говорила, что пересвистываться с заоконными соловьями и комнатными чижами Никитка начал едва ли не раньше, чем говорить. А как перестал падать, занося ногу через порог, так и пошел якшаться с крылатым народом. По младости возился с утятами и цыплятами, подманивал воробьишек и шустрых лазоревок. Как стал постарше - гонял сизарей и часами пропадал на голубятне. А потом подобрал ястреба, вылечил его и выучил сам, так что птица прилетала на зов и по доброй воле сидела на плече у мальчишки. А еще Никитка наловчился делать манки и дудочки, и ловко подражать голосу любой птахи. Он чирикал, щебетал, каркал, выдавал заковыристые коленца. И умел входить в стаю диких гусей или крикливых ворон – на удивление птицы не разлетались и не трогали наглого мальца. На двенадцатом году жизни он стал не только подражать голосам крылатых народов, но и понимать их. Гутарили сенные девки, что такова же была его прабабушка Ефросинья – пересвистывалсь со всеми садовыми птахами, а под окошком светелки, бывалоча, находили соколиные перья.

Жили они в Дроздовке, в малой вотчине под Юрьев-Польским, небогато, зато несуетно. У матушки родилось еще четверо ребятишек, вот только все они померли раньше, чем научились ходить. Батюшка Роман Анучин Панкратов сын, был служилым, человеком мирным и незлобивым. По протекции шурина, дьяка Хлебного приказа, Андрона Зубатова, слан был в Киев за хлебными закупками – дело невеликое, но важное для государства. Все бы хорошо – и зерно приобрел выгодно и от казачьего бунта царево имущество спас да вывез. Уже на подъездах к Калуге подпростыл, занемог, остановился в сельце, попросил затопить баньку – да в ней и угорел насмерть. Матушка от тоски той же зимой преставилась – любила она мужа и жизни без него не мыслила. Остался Никитка не пришей кобыле хвост. Хозяйство вести, людишкми управлять – мал еще, шестнадцатый год пошел. К ратному делу охоты не выказал, книжной премудрости еле азы освоил и пишет, как курица лапой. Одно и знает – птицам хвосты крутить.

Тут-то дядька Андрон и встрепенулся – умный был человек, расчетливый. Поставил над крестьянами своего человека, чтобы братне наследство берег и преумножал, а племянничка ухватил за ушко, да и отвез в Измайлово. Был Никитка взят сперва в помощники, потом в сокольники – молодых кречетов приручал да приучал для царских забав. Похваливал его начальный сокольник Тулубьев, наставлял да карал самолично, и дядька Андрон похваливал, наделял то поясом узорчатым, то сапогами справными, сулил, покручивая усы, большое будущее. Вот только с птицами у Никитки получалось ладить куда лучше, чем с людьми – два года почитай служит, а все не прижился.

Березовый шепоток напомнил о доме, о матушкиных блинах, грушевых взварах и сладких сказках. Долгими летними вечерами она любила сидеть с сынком на крыльце и баять – про Колобка, которого ели-ели все звери, а лисе и крошечки не досталось, про Финиста-сокола и верную Марьюшку, про гусей-лебедей, что летят на Русь прямо из Ирия и приносят весну на крыльях. Видишь ли ты меня нынче, родимая, знаешь ли, что тоскую по тебе?

В ладанном холоде церкви печаль притихла. Помолившись, Никитка поставил свечи у иконы Богородицы Елеусы – нехорошо так думать, но в скорбном лике ему виделось сходство с усталым матушкиным лицом. И со всякой тревогой хотелось прийти сюда, попросить защиты, совета и помощи. Как замириться с боярскими сынками, как унять свару? Врагов у Никитки отродясь не водилось, как и друзей – крестьянские мальчишки сторонились чудаковатого отрока, у дядьки Андрона рожались одни девчонки, а по соседям батюшка раскатывать не любил и охотой не баловался. Помоги, Мати Пречистая, убереги от всякого зла!

Начинало темнеть. На Мостовой башне сменился стрелецкий караул. Немцы-садовники, завершив дневные дела, собрались у Серебряного пруда, под пиликанье скрипки распевали что-то веселое нестройными голосами. Бородатый священник, проходя мимо, погрозил им пастырским посохом – развели, мол, бесовские игрища. Заухала сова, ей откликнулись борзые с псарни. Печей нигде не топили – жара, только с поварни тянулся легкий серый дымок.

Может помочь Плещееву выучить кречета? Станет сокольником, переедет в Коломенское, в новый дворец. И уймется, наконец, оставит в покое? Нет… власть получит и с высоты власти еще больше пакостить станет. Вроде все же у межеумка есть – батюшка сильный боярин, матушка любящая – что ни неделя, то сластей пришлет, то подарочков. Братья тоже не последние люди – один в Гороховец воеводой назначен, другой в жильцах московских, указы возит, третий, хроменький, в Палате родословных дел пером скрипит. Ан нет, мало ему своего счастья, нужно чтобы вокруг умывались слезами… Вот я олух! У Сирина же воды нет – плошку грохнул, а птица сидит жаждой мучится, пока я себя жалею.

Пришлось бежать на поварню, просить какую ни есть мису, ходить к колодцу, подтягивать тяжелое, пахнущее дождем ведро – и умыться и напиться и кречету хватит. Сирин уже дремал в темной клетушке, Никитка не стал его беспокоить. Проверил только сбрую – с пакостников станется и должик подрезать и кольцо разомкнуть на путцах. Должик оказался цел и кольца целы… А вот перстяной перчатки в сундуке не оказалось, и расшитого парадного клобучка и серебряных бубенцов, жалованных государем. Может сам упустил? Слюдяной фонарь оказался на своем месте, Никитка зажег его от коридорной масляной лампы и вернулся осмотреть помещение – пусто. Раньше супостаты мелочились – то вервь порежут, то кучу в углу наложат. Кража это куда серьезней – только поди докажи, кто вор. Еще и хулить станут – напраслину мол возводишь, наветничаешь. Плещеев, собака, умен – у себя в ларцах покражу прятать не станет и Яшку под плети не подведет. Значит глянуть надо – а ну как тати еще не схоронили добычу, а только ищут местечко.

Сапоги ни к чему – босиком ходишь тише, а вот засапожный ножик – в загашник, мало ли пригодится. В кречатных палатах мирно – кто-то храпит, прикорнув на лавке, кто-то шлепает картами и бранится тихонько, чтобы не услышали. Кошачьим шагом по коридорам крадется ключник, прикладывает к дверям уши, нюхает воздух – не притащил ли кто зелена вина или дьявольского табачного зелья, не бренчит ли на богомерзких сурнах – что немцу сором, то русскому грех. Не привел ли непотребную девку, пахнущую скверной и розовым маслом? Когда Никитка только заступил на службу, пару сокольников застали на чердаке с городской блудницей и изгнали, лишив наград и чинов. Ибо не след водить чужаков в цареву вотчину.

Во дворе тоже никого лишнего не шарахалось. Постукивала колотушка сторожа, пробежали искупаться в пруду молодые конюшие – Никитка даже завидовал, до чего дружный народ ходил за лошадями. Скрылся в роще стрелец, уведя за собой сенную девчонку. И здесь бабы!... Правильно говорится в притчах: мысли женские неустойчивы, как храм без крыши. Все-то им хихикать да перемигиваться да смущать доброго человека ланитами розовыми, зубами белыми, персями сахарными… горьче желчи тот сахар будет. И вообще дуры девки!

Что о них думать? Хуже, что татей и здесь не видать. Никто не крадется по парковым лабиринтам, никто не копошится в кустах у прудов, никто не пробирается вдоль стеночки к кречатным палатам. Никто ли? Острый взор Никитки углядел золотой отблеск в окошке заброшенной Кариотовой башни – кирпичная покосившаяся махина стояла поодаль от царевых хором, поговаривали будто там водится нечистая сила, забраться туда ночью не рискнули бы и бесстрашные кухонные мальчишки.

По спине пробежала струйка пота… А вдруг там и правда черти – сидят кружком, хвастают друг перед дружкой, кто что успел натворить, кого с пути сбить и во грех ввести. Или колдун злочинный порчу творит, на государя беду наводит. Или тати укрылись – прячут царев подарок, срезают жемчуга да лалы с клобучка, кромсают перстяную перчатку, чтоб никому не досталась? От я вам покажу Иерусалим во облацех!

Оригинал и комментарии

Пролог

Пахло птицами, прелью и мокрым сеном. Неуемный июльский дождь пробирался сквозь обветшалую крышу Кариотовой башни. Сонные голуби копошились на балках, жались друг к дружке для теплоты. Теням не сиделось на месте – золотое перо, воткнутое в притолоку, колыхалось и мерцало, временами теряя свет… Но разве это так важно? Текст можно воспроизвести по памяти, пробежавшись пальцами по отсырелому рыхлому листу, споро разбирая островерхие латинские буквы:
«...Учёные и осмотрительные люди не могли найти никакой ошибки в моём рассуждении, и лишь хотели увидеть его опытно проверенным на шаре, который бы сам по себе взлетел в воздух, что я бы и сам охотно совершил до обнародования сего моего изобретения, если бы церковный обет бедности, коий я исповедую, не лишал меня возможности выложить сотню дукатов, каковых было бы более чем довольно для испытания столь дивного устройства: по оной причине, я прошу читателей моей книги, кои возлюбопытствуют сделать таковое испытание, дать мне знать об успехе, а если от неудачи или промашки в действиях с первого раза удача им не возблагоприятствует, я, возможно, смогу указать им путь к исправлению таковой ошибки…»

На гравюре – четыре шара из медной фольги, прикрепленных к лодочке, похожей на ореховую скорлупку. Парус, чтобы направлять ветра и выстраивать путь по небу, как по воде. И звезды – наверное, если так высоко подняться, то можно достать рукой до Луны. В одной немецкой книге писали, что там поселился Каин, чтобы укрыться от гнева Господа. А в сказке про хитрого лиса – что Луна сделана из зеленого сыра… Выдумки – разве сыр бывает зеленым? И на Луну мы не полетим – поднимемся под облака и отправимся в Индию, где водятся олифанты с хвостами на мордах и говорящие обезьяны, увидим Рим, где правил великий Цезарь и Царьград тоже увидим. Город императоров, город Палеологов, наследство императорского рода. Поруганная София, в которой молятся басурманы, и царь Салтан кланяется своему Магомету. Вот бы повесить щит на ворота Царьграда и ударить в колокола – славься, Иисус, царь грядет на белом осляти! И вплыть в покоренный город на летучем корабле – пусть у турок попадают шляпы от удивления. И венчаться Мономаховой шапкой на престол базилевсов, и Патриарх даст помазание и некто, видом сходный со священником, шепнет на ухо: Поспеши: воссядь на колесницу ради истины, кротости и правды!

Суетливая мышь пробежалась по полу, выискивая крошки. А нечего было хрустеть пряником, подманивать пискунов. За мышкой-норушкой кошка-орушка, за кошкой Жучка-подружка, за Жучкой сам царь-батюшка, государь и великий князь Алексей Михайлович явятся… Легок на помине!

В затихающий шум дождя вплелся далекий голос охотничьего рожка. Ветер донес переливчатый собачий лай и усталую перекличку сокольников. Не иначе непогода помешала разбить шатры и остановиться на невысоком берегу Пехорки, в известном месте, где полным-полно уток и лебедей… Хоть бы разок бы вскочить на коня, протрубить охоту и помчатся вскачь мимо сосен по перелеску. Да только кто пустит, кто позволит такую блажь? Знай свое место, сиди у печи, жуй калачи, плачь да молчи!

Золотое перо – между листов гравюр, и за пазуху, от посторонних глаз. Сумерки не пугали – чердак был знаком на ощупь. Засаленную от старости шапку-мурмолку тоже заняли мыши – детеныши угнездились в мягкой подкладке и возмутились, когда их бесцеремонно вытрясли в сено. Узкая деревянная лесенка жалобно пискнула под ногами. Видавший виды суконный охабень зацепился за отщеп и порвался с жалобным треском – не важно, главное успеть вернуться раньше батюшки-государя! Вниз по выглаженным шагами каменным гладким ступеням, притворить двери – не было здесь никого и нет. И тихонько, прячась в тенях, пробираться назад – верная Марфушка ждет у окна светлицы.

Облака расступились, медленная галея луны озарила величавые палаты Измайлово. Загомонили стрельцы, поспешили к воротам встречать батюшку государя, застучали копыта по мокрой спине моста. Звезда, возвещающая великие перемены, камнем упала в пруд. И никто ее не заметил.

Оригинал и комментарии

Родом из Пушкина. Родом из Гумилева.

Родом из писка глупых мышей-полевок,

Серого снега на крыше многоэтажки,

Рамки для бабочки, вазочки для ромашки…

Марки, открытки, тетушка с телеграммой,

Девочка, что к выпускному не стала мамой,

Мальчик с клеймом афганца напротив сердца,

Зона скамейки, на которой не отсидеться.

Правда газеты, правда московских кухонь.

Правда лишиться чести, поста и слуха.

Право сидеть за «мимо ристалищ, капищ»,

Право уехать в Будогощь или Галич.

Плачет врачиха в сельской смурной больничке,

Плачет старуха – судно бы у сестрички.

Плачет принцесса цирка над мертвой львицей.

Родина выбора – удавиться ли, удивиться?

Спиться, сбежаться, спеться, греметь глаголом,

В ласковом Черном море купаться голым,

Модно креститься и не ходить на службу.

Хапнуть пластинку «Битлз» и ее не слушать.

Плакать о ветеранах. Гасить протесты.

Новую дронобойку-китайку тестить.

Тесто месить и плакать, читать на память.

«Я вам пишу и меня не переупрямить».

Родом из Маяковского и Майкова,

Родом из Ломоносова – что ж такого?

Выходцы из сословия русской речи -

Эту любовь время никак не лечит.

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии

Оригинал и комментарии