В заголовок вынесена цитата из записных книжек Венедикта Ерофеева.  24 октября — день его рождения.

Ну, если кто запавши был на  Венечке, те давно уже прочли воспоминания о нем всех из его ближнего круга, так или иначе упомянутых в Москва — Петушки: Игорь Авдиев: «То был черноусый, в жилетке и коричневом берете...», Вадим Тихонов — «первый ученик», его жена Лидия Любчикова: «И пришли Вадя с Лидой». Но есть и другие,  не упомянутые :  Галина Ерофеева — вдова, Нина Фролова — сестра, и список этот неполный. Есть неподражаемо дерзкий очерк «человека со стороны» — Нины Воронель, с чудесным образом воскрешенным собеседником Венички — Василием Розановым. 

И все-таки лучшие, на мой взгляд, воспоминаниния о нем оставила поэт и переводчик Ольга Седакова, о которой в Москва — Петушки вскользь и скупо  : «Пришел ко мне Боря с какой-то полоумной поэтессой».

Вот те, кто «как и ни я», (человек патологически не пьющий) до сих пор помнят, чем «Ханаанский бальзам» отличается от «Духа Женевы», и что  «Слезу комсомолки» — «пахуч и странен этот коктейль» — надо помешивать веткой жимолости, а ни в коем разе не повелики...Те, кто не забыл о глухонемой бабушке,  с печи увещевающей внучку:  «Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего "я"!»... Вот всем вам, как бы мало вас ни было, будет не безинтересно прочесть мемуар самого тонкого, самого блистательного  из вениных соратников — Ольгу Седакову.
*************************************************

 Я думаю, для каждого, кто знал Венедикта Ерофеева, встреча с ним составляет событие жизни. Прощание не так заметно: Веня, «простившись, остался» со своими знакомыми. Можно уточнить: и оставаясь, он прощался. Много лет — да, собственно, все годы, что я его знала (а это, страшно сказать, двадцать лет), — Веничка прожил на краю жизни. И дело не в последней его болезни, не в обычных для пьющего человека опасностях, а в образе жизни, даже в образе внутренней жизни — «ввиду конца». Остаются все ушедшие, но в Венином случае это особенно ясно: он слишком заметно изменил наше сознание, стал его частью, стал каким-то органом восприятия и оценки.

         — Это бы Веничке понравилось... А на это бы он сказал... — так мы, знавшие его, по разным поводам говорим друг другу. Интересно, что воображаемые нами Венины отзывы не очень расходятся. Споров не возникает. Позиция его, причудливая или просто чудная — как он говорил: «с моей потусторонней точки зрения», — глубоко последовательна. То, что на одну тему он мог говорить противоположные вещи, тоже входит в эту последовательность. При всей эксцентричности и как будто крайней субъективности, его потусторонняя точка зрения близка к тому, что называют «голосом совести». Не знаю, какие у него были отношения с самим собой, то есть ставил ли он себя перед тем судом, какому подвергал происходящее. Но его обыкновенно безапелляционные суждения почему-то принимались без сопротивления. Почему-то мы признавали за ним власть судить так решительно. Чем-то это было оплачено. Может быть, как раз этим его потусторонним, прощающимся положением. Во всяком случае, право «последнего суждения» он приобрел не литературными достижениями. 

Я познакомилась с ним до того, как были написаны всемирно известные «Петушки», — и уже тогда меня поразило, что все присутствующие как бы внутренне стояли перед ним навытяжку, ждали его слова по любому поводу — и, не споря, принимали. Сначала мне показалось, что они какие-то заколдованные, но очень быстро такой же заколдованной стала и я. Он судил — мы чувствовали, — как не-вовлеченный свидетель, как человек, отвлеченный от суеты собственных «интересов». Легко сказать, что отвлечен он был прежде всего своим главным интересом — алкогольной страстью.

          — Это все ерунда, — обрывал он, бывало, какой-нибудь разговор, — а вот у меня есть идея...

          Идею все знали: скинуться или собрать посуду — ив ближайший винный отдел. Я вспоминаю мысль Александра Попа (Веня бы сразу назвал даты жизни этого английского классициста и перечислил его сочинения в хронологическом порядке; его энтузиазм по поводу точных знаний всегда меня поражал; любую путаницу в датах, именах и т.п. он переживал как катастрофу) — мысль о том, что борьба со страстями состоит не в их тотальном упразднении, как в стоической атараксии, а в выдвижении одной, ведущей страсти, которая займет все существо и не оставит ни сил, ни времени для других страстей. Вот такой, в своем роде возвышающей страстью был Венин алкоголь. Чувствовалось, что этот образ жизни — не тривиальное пьянство, а какая-то служба. 

Служба Кабаку? Мучения и труда в ней было несравненно больше, чем удовольствия. 

О таких присущих этому занятию удовольствиях, как «развеяться», «забыться», «упростить общение» — не говоря уже об удовольствии от вкуса алкогольного напитка (тому, кто хвалил вкус вина, Веня говорил: «Фу, пошляк!»), — в этом случае и речи не шло. Я вообще не встречала более яростного врага любого общеизвестного «удовольствия», чем Веничка. Получать удовольствие, искать удовольствий — гаже вещи для него, наверное, не было. Должно быть плохо, «все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек...» — как помнят читатели «Петушков». Впрочем, Венин список «пошляков» и «ненавистных» обширен, и я не уверена, что искатели хорошей жизни занимают в нем первое место. Много там еще чего: самонадеянность и фразерство (во фразерство попадали вообще высокие и неприкрытые слова), погруженность в «дела», бездумная жестокость, азарт, бойкость, суетливость, расчетливость, поклонение авторитетам — и непризнание авторитетов, любознайство — и умственная лень, «чрезмерная склонность к обобщениям» — и неспособность к обобщению... Всего не назовешь...

«Сердца необрезанные» — цитировал он по названным и еще многим поводам. Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что любил он больше всего кротость. Всякое проявление кротости его сражало.

        — Встречаю человека, он говорит: наверное, вы меня не помните... А мы провели вместе целый вечер и совсем недавно.

        — И что тут особенного? — удивляюсь я.

        — Что? Другие говорят: ну хорош ты, видно, был, если меня не помнишь!

       Известно, что в результате коммунистического воспитания чего-чего, а смущение, стыдливость и кротость — вещи у нас почти забытые, и человеку не до того, чтобы, как хотел бы Веничка, «глядеть в какую-нибудь пустячную даль» — или глядеть на себя из этой пустячной дали. Все близко, все под рукой, не зевай, а то другой схватит! Веню мутило от всеприсутствующих «озабоченных придурков», от их начинаний, продолжений и свершений.

         — Зачем это делается? — говорил он с пафосом ветхозаветного пророка, — зачем человек подходит — нет, подползает к письменному столу, чтобы сочинять такие стихи? У, ненавистные...

         Себя он как-то назвал «кротчайшей тварью Божьей», и это не такое безумное хвастовство, как может показаться тем, кто знал его меньше. Я могу привести примеры его никем не воспитанной кротости.

          Однажды, обидевшись за действительно скверную выходку, я собрала все вещи, какие Веня забывал у нас, сложила в забытый же им портфель, и мой муж отнес это владельцу с объявлением конца знакомства. Вернувшись, он рассказал:

         — Веничка лежит, молчит. Мрачный. Мне стало его жалко, я говорю: «Не обижайся на Ольгу, она не святая. Святой бы тебя простил». Тут Веня повернулся: «Ты отличный парень, но в святых ты ничего не понимаешь. Святой бы меня еще не так осудил».

         Или такая история. Однажды Веничка остался ночевать, в кухне, на раскладушке. Среди ночи мы проснулись от невероятной стужи. Оказывается: балконная дверь на кухне настежь открыта (а мороз под 30°), задувает ветер, вьется снег, а Веня лежит не шевелясь.

         — Почему ты не закрыл дверь?

         — Я думал, у вас так принято. Проветривать ночью.

         Я не могу вспомнить другого человека среди тех, кого знаю, который мог бы в этих условиях так подумать и сделать (точнее, не сделать: не закрыть дверь без спроса и не разбудить хозяев, чтобы спросить). Это Венино свойство, нечто противоположное борьбе за место под солнцем, противоположное плебейскому «Имею право!», «Мне это нужно!» и плебейской агрессивной самозащите, — его глубокое смущение перед всем и желание оберечь все это от себя — восхищало меня бесконечно. Когда он был долго трезв, рядом с ним нельзя было не почувствовать собственной грубости: контраст был впечатляющим.

         Вот еще история о Вениной кротости. Однажды мы долго и дружелюбно болтали, втроем или вчетвером: дело дошло даже до чтения стихов. И вдруг, под конец, мне зачем-то понадобилось похвалиться подаренными духами.

         — Ну, покажи, — благодушно сказал Веня. Но духов на месте не было.

        — Ты выпил их, — сказала я, глядя на Веню, как с красноармейских плакатов. — И еще издеваешься: покажи. Это низость и коварство. И зачем нужно было пить французские, когда рядом советские?

        — Не пил я, — уверял Веня. — Не пил. Хочешь, побожусь? Не разубедив меня, Веня, уходя, сказал:

        — Отличная кода поэтического вечера. Ты извинишься, когда узнаешь, что все не так.

        Вернулся мой муж и сообщил, что, зная о Венином приходе, он загодя спрятал духи, опасаясь, что тот их выпьет. Я позвонила Вене извиняться.

         — Да полно, — засмеялся он, — я, как вышел, подумал: до чего же я довел Ольгу, что она такое предполагает. Так что это ты прости.

        Конечно, я видела много непонятного и неприятного мне в Вениной жизни. С годами я реже и реже заходила к нему, чтобы не встретить каких-нибудь гостей. Эти вальпургиевы гости, их застолья, напоминающие сон Татьяны, отвадили и от самого Венички, который с невыразимым страданием на лице, корчась, как на сковородке, иногда — после особо вредных для окружающей среды реплик, — издавая тихие стоны, слушал все, что несут его сомнительные поклонники — и не обрывал.

         Быть может, эти застолья были частным случаем общего принципа: «Все на свете должно происходить медленно и неправильно...» Среди лимериков, которые я когда-то сочиняла, Веня указал: вот этот про меня:

Однажды в гостях у Бодлера

Наклюкались три офицера.

Друг другу в затылки

Кидали бутылки,

Но все попадали в Бодлера.

И в самом деле, все глупости и пошлости, которыми обменивались посетители, попадали в Веничку; обыкновенно лежа, из своего непрекрасного далека он обозревал собравшихся взглядом, описание которого я нашла у Хлебникова:

Безумно русских глаз игла

Вонзилась в нас, проста, светла.

В нем взор разверзнут

Каких-то страшных деревень.

И лица других после него — ревень.

Бывало, впрочем, что и его потусторонней терпимости приходил конец. Он рычал: «Молчи, дура!» И дважды при мне выдворил новых знакомцев: одного за скабрезный анекдот, другого за кощунство. Оба старались этим угодить хозяину: ведь, по расхожему представлению о Веничке, и то и другое должно было быть ему приятно. Они не учли одного: человеку перед концом это нравиться не может. А Веня, как я говорила, жил перед концом. Смертельная болезнь не изменила агонического характера его жизни, только прибавила мучений. Так что, узнав о его смерти, все, наверное, первым словом сказали: «Отмучился».

Его отпевали, и мне это показалось странно: к Церкви — в общепринятом смысле — Веня не имел отношения. Нет, он имел свое, очень напряженное, болезненно, десятилетиями не прояснявшееся отношение. Быть может, слишком серьезное, чтобы просто пойти и стать добрым прихожанином, как многие его знакомые в начале нашего «религиозного ренессанса». О его католическом крещении — уже вблизи смерти — я ничего не могу сказать: этой слишком интимной для себя темы он в разговорах не касался. Политический поступок? Любовь к латыни и Риму? (Веня говорил: «Латынь для меня — род музыки». А выше музыки для него, кажется, ничего не было; разве только трагедия, из духа этой музыки родившаяся, как утверждал хорошо прочитанный им Ницше.) Стилизованное благочестие православных неофитов, нестерпимое самодовольство, которое они приобрели со скоростью света — и стали спасать других «соборностью» и «истиной», которые у них уже как будто были в кармане — все это, несомненно, добавило к Вениным сомнениям в церковности. Он как-то сказал:

       — Они слезут с этого трамвая, помяни мое слово.

       — С трамвая?

       — Ну да. Я хотел пройти пешком, а они вскочили на трамвай.

Так вот, отпевание в православном храме совершенно не вязалось с Веничкой и было до неприличия «в духе момента»: отпевание русского писателя, диссидента, дожившего до «победы» либеральных идей, реабилитированного народного героя в реабилитированной Церкви. «Все в порядке, пьяных нет». И так, не без смущения смотрела я на происходящее... Но когда дошло до Заповедей Блаженства, с первого их стиха, я с полной отчетливостью поняла, что если к кому это имеет отношение, то как раз к Веничке. Многие, многие из людей, несомненно, добропорядочных, вряд ли посмеют спросить себя: правда ли эти страшные блаженства и суть блаженства, которых — говоря высоким слогом — ищет их душа? Правда ли если уж они такого блаженства не просят, то не будут спорить, если оно случится? Веничка не спорил, это точно. «Все на свете должно происходить медленно и неправильно...»

         Однажды я читала ему перевод рассказа о св. Франциске — как тот, узнав от врача, что дни его сочтены, вытянулся на постели, помолчал и сказал радостно: «Добро пожаловать, сестра наша смерть!» Оторвавшись от чтения и поглядев на Веню (я ожидала, что это его также радует), я увидела, что он мрачнее мрачного.

         — Что такое? Чем ты недоволен? (Я думала — моим переводом.)

         — Тем, что мы не такие, — с отчаянием сказал Веня.

        Вначале, заведя речь о «ведущей страсти», я имела в виду идейный «всемирный запой», по Блоку.

А у поэта всемирный запой

И мало ему конституций.

         Но это поверхностно. Настоящей страстью Вени было горе. Он предлагал писать это слово с прописной буквы, как у Цветаевой: Горе. О чем это Горе, всегда как будто свежее, только что настигшее? Веня описывал его в «Петушках» (эпизод с вдовой из «Неутешного горя»), говорил о нем и так. Он сравнивал это с тем, что всем понятно:

        — Когда человек только что похоронил отца, многое ли ему нужно и многое ли интересно? А у меня так каждый день.

         Но о чем это Горе, чьи это ежедневные похороны, вряд ли кто из Вениных знакомых слышал от него. Не слышала и я...

         Но, поскольку его Горе не было бытовым горем, он был скорее веселым человеком, и уж совсем не угрюмым. Его необыкновенно легко можно было рассмешить, и смеялся он до упаду, до слез, приговаривая: «Матушка Царица Небесная!» Кто-то заметил:

          — Ты, Веничка, смеешься, как будто у тебя ни одного смертного греха за душой.

           И Вадя Тихонов, «любимый первенец», нашелся:

           — У него все грехи бессмертные.

          Веня любил всех нелюбимых героев истории, литературы и политики. Все «черные полковники», Моше Даяны, какие-то африканские диктаторы-людоеды (Сомоса, что ли, его звали?) — были его любимцы. В Библии ему был особенно мил Царь Саул. Давиду он многое прощал за случай с Вирсавией. Апостола Петра с любовью вспоминал в эпизоде отречения у костра. Ему нравилось все антигероическое, все антиподвиги, и расстроенное фортепьяно — больше нерасстроенного. На его безумном фортепьяно, не поддающемся ремонту, где ни один звук не похож был на себя — и хорошо еще, если он был один: из отдельно взятой клавиши извлекался обычно целый мерзкий аккорд — на этом фортепьяно игрывали, к великому удовольствию хозяина, видные пианисты и композиторы. Всех гадких утят он любил — и не потому, что провидел в них будущих лебедей: от лебедей его как раз тошнило. Так, прекрасно зная русскую поэзию, всем ее лебедям он предпочитал Игоря Северянина — за откровенный моветон.

        Во всем совершенном и стремящемся к совершенству он подозревал бесчеловечность. Человеческое значило для него несовершенное, и к несовершенному он требовал относиться «с первой любовью и последней нежностью», чем несовершеннее — тем сильнее так относиться. Самой большой нежности заслуживал, по его мнению (цитирую), «тот, кто при всех опысался».

         Не могу сказать, что мне до конца был понятен этот крайний гуманизм. «Да, — говорил по этому поводу Веня, неожиданно переходя на высокий стиль, — снисхождение не постучится в твое сердце».

         Еще непонятнее мне была другая сторона этого гуманизма: ненависть и к героям, и к подвигам. Чемпионом этой ненависти стала у него несчастная Зоя Космодемьянская: за свое поклонение этой Прекрасной Даме он дорого заплатил (говорят, что он был отчислен из Владимирского пединститута за издевательский венок сонетов, посвященный Зое). Даже Буревестник с его «Человек — это звучит гордо» и подобными афоризмами не возбуждал такого гнева: в Буревестнике Веня находил что-то комичное. Буревестник был низок и двоедушен, а это уже примиряло с ним. Но безупречная Зоя, мученица Зоя! При мысли о Зое Веничку покидало даже чувство юмора.

        — А не думаешь ли ты, — спросила как-то я, — что герои коммунистической пропаганды — просто перелицованные образцы подвижников из святцев? Что ты скажешь о настоящих мучениках? Они тоже, по-твоему, извратили человеческое?

         Веня поморщился и ничего не ответил.

         Он часто говорил не только о простительности, но о нормальности и даже похвальности малодушия, о том, что человек не должен быть испытан крайними испытаниями. Был ли это бунт против коммунистического стоицизма, против мужества и «безумства храбрых», за которое пришлось расплатиться не только храбрым и безумным, но миллионам разумных и нехрабрых? (Ведь такому мужеству на чужой счет нас обучали со школьных лет: «ничего, потерпят», ничего, что за прекрасную Зою расстреляют всех жителей Петрищева, а за усердного Стаханова с его коллег сдерут еще по семь шкур — главное, чтобы на земле всегда было место подвигам!) Или мужество и жертвенность и в своем чистом виде были для Вени непереносимы? Я так и не знаю...

        Среди заметок Паскаля (Вениного любимца) есть такая: «Стоит пожелать сделать из человека ангела, и получишь зверя». Можно добавить: «Стоит пожелать найти в человеке ангела, и наткнешься на зверя». «Ангеличность» — несчастный плод европейского идеализма прошлого века в отношении к человеку. Озверение двадцатого века — и теоретическое (философия «жизни») и практическое (ГУЛАГи, Треблинки, да и мирное массовое общество) — отомстило за эту «ангелизацию», за попытку представить человека тем, что вовсе не в его силах. И, не встретив в ком-нибудь искомого ангела, мы, любители «идеалов», уже видим на его месте нечто нестерпимо низкое; не встретив этого ангела в себе, решаем, что жить не стоит. Веня очень не любил мои бесповоротные разочарования в людях, авторах и сочинениях и называл их «комплексом Клеопатры».

          — Ничего, — говорил он после моих безудержных похвал в чей-нибудь адрес, — скоро «глава счастливца отпадет».

          В венином преувеличении «слишком человеческого» как «человеческого по преимуществу» (а не звериного или подонческого) было что-то терапевтическое. Не могу, однако, сказать, что в моем случае этот курс лечения от «ангеличности» оказался успешным. Например, я думаю, Веня больше бы полюбил Мандельштама, узнав о его последних сталинских стихах. Для меня же открытие «Савеловских тетрадей» — глубокое огорчение. Лучше бы все кончалось, как мы знали до этого... Снисходительность так и не стучится мне в сердце — разве что в рассудок...

         В этой точке — «полюбите нас черненькими» — Веня нашел родную душу: Василия Васильевича Розанова. С Розановым его сближало и остро национальное самосознание.

       — Ведь это не обо мне, это о нас они судят, — говорил он, читая зарубежную статью о себе.

       У него вообще была очень сильная русская идентификация. Для него оставались реальными такие категории, как «мы» и «они» («они» — это Европа). Он всерьез говорил: «Мы научили их писать романы (Достоевский), музыку (Мусоргский) и т.п.» Но тянуло его, кажется, как многих очень русских людей, — к «ним». Он не любил «древлего благочестия» и не потрудился даже узнать его поближе. Христианская цивилизация для него воплощалась в Данте, в Паскале, в Аквинате, в Честертоне, а не здесь. Сколько раз он говорил: «Никогда не пойму, что находят в «Троице» Рублева!» (Впрочем, так же он говорил: «Никогда не пойму, почему носятся с Бахом!» — но когда я играла баховские прелюдии, он слушал совсем не как тот, кому до Баха нет дела.) В его русскости не было ничего почвенного, домостроевского, того, что в ходу сейчас. Он не испытывал умиления перед «народом» и «русское» не значило для него «крестьянское». Мужика Марея Веничка не встречал, из того, что относят к «культурному наследию» —

Небылицы, былины

Православной старины, — он предпочитал небылицы. Народ же исторический, конкретный был для него чем-то «совершенно другим», он уверял, что и общаться с ним не умеет, и из так называемых «простых людей» жаловал только крайние случаи — спившихся, дурачков и т.п. Русское значило для него, скорее всего, — достоевское: в кругу героев Достоевского нетрудно представить и главного героя «Петушков». В самом Вене мерещилось иногда что-то версиловское, иногда — ставрогинское. Он очень сочувствовал Дмитрию Писареву — притом что Чернышевского и Добролюбова ненавидел, почти как Зою. Это парадоксальное разделение разночинской когорты — не пустой каприз.

        И я думаю, что Венино Горе с большим основанием можно было бы назвать Русским Горем и точнее: Новейшим Русским Горем. Кошмар коммунистической эпохи был тем Горем, которое он переживал ежедневно. Он как будто не сводил глаз со всей лавины зверства, тупости, надругательства, совершенного его народом. От такого зрелища можно свихнуться серьезнее, чем Гамлет, и оставшееся время «симулировать вменяемость», как Веничка назвал собственное поведение. И страшнее всего, что это и не собиралось кончаться.

         — Мы помрем, а они так и будут дышать на ладан, — говорил он, когда кто-нибудь уверял, что режим дышит на ладан. Все метаморфировало из одного безобразия в другое и обещало продолжаться вечно, до полной победы. Отщепенец тех лет (которые лукаво назвали «застоем») — а Веничка в высшей степени был отщепенцем, тем, кто в доме повешенного говорит о веревке и говорит о ней в доме вешателя, — был окружен страшным обществом. Оно было, быть может, пострашнее легендарного ГБ — как помнят все отщепенцы. В ненависти к «ненашему» и «непонятному» в готовности топить любого, кому «больше всех надо», оно опережало приказы сверху. И при этом лояльный член такого общества был убежден в собственной правоте и непогрешимости с силой необыкновенной. Сомнения были ему неведомы.

          Теперь, когда эти крепости самоутверждения, эта «вера», эти «идеалы» и «принципы» полетели, как карточный домик, я оглядываюсь и ищу: где они? где наши обличители? где эти «честные люди»? (С тяжелым укором они говорили: «я честный человек», «я прожил достойную жизнь».) Эти «патриоты»? Эти «мудрецы»? (Они говорили: «жизнь надо знать», «если б ты пожил с мое».) Эти «хорошие семьянины»? «Скромные и ответственные работники»? Где эти лица, явно опасные и втайне опасающиеся, готовые дать отпор кому нужно? Ими были полны улицы и магазины, учебные заведения и конторы... Где их задушевные и бодрые песни, фильмы, стихи?..

         Растерянность, несчастье, простая детская озлобленность (но не прежняя, взрослая, хозяйская) — вот что теперь на этом месте... Неужели что-нибудь новое вернет им пресловутую «веру» и «идеалы» — то есть возможность отвернуться от совести и реальности: ради «духовности», ради еще чего-нибудь...

         Венина ненависть к «добродетели» («Вы, алмазы, потонете, а мы, дерьмо, поплывем») может быть правильно понята лишь в том повороте событий. Он ненавидел добродетели коллаборационистов (а коллаборационистским было, в общем-то, все общество), потому что это была самая жуткая пародия на добродетель, какую можно вообразить. О том, как активный соучастник преступления может считать себя и считаться всеми «лично порядочным человеком» —да и быть порядочным человеком во всем, кроме главного, — история узнала после Нюрнберга. Что такое жить среди таких порядочных людей, может рассказать только отщепенец. И в мире, где за все требовалось платить продажей души (кстати, Веня долго обдумывал план «Русского Фауста», наброски к которому пропали), участием в сатанизме или потворством ему или, на худой конец, молчанием на его счет — какой образ жизни оказался бы хоть немного приемлемым для совести? Погибание, если уж говорить всерьез.

Мы брать преград не обещали,

Мы будем гибнуть откровенно.

          Но, конечно, это не все о Венином Горе. Он как-то спросил меня:

        — Для тебя как будто какие-то вещи остаются серьезными. Как это возможно?

         — А почему нет?

        — Что может быть серьезным, если главное уже произошло — 194... (у меня нет Вениной памяти на даты) лет назад?

         — Но то, что ты имеешь в виду, еще не конец, — возразила я, — ты как будто дальше Пятницы не читал.

         — Зато ты, — ответил Веня, — прочитала про Рождество и сразу про Пасху, а все между этим пропустила.

          Навязшая у всех в зубах ницшева фраза: «Бог умер» — в Вениной редакции звучала бы так: «Бог убит».

          Но таких тем мы вообще-то никогда не касались и в тот раз коснулись по неосмотрительности. «Пей да помалкивай» — цитатой из Блока Веня прерывал обычно любой «концептуальный» разговор. Или без Блока: «Лучше ешь свое яблоко, ешь, это тебе больше идет, чем говорить про умное»... Он, кстати, очень любил кормить всех — уже с порога спрашивал: «Голодные небось?»

         Веня меньше всего был для меня писателем. Это кажется странным, но все, кто знал его достаточно хорошо, я думаю, согласятся со мной. Веня сам был значительнее своих сочинений. Точнее, если они стали значительными, то как раз благодаря присутствию его личности — в тексте, за текстом, над текстом (нужно ли говорить, что личность писателя par exellence может быть совсем неинтересна читателю? В его замыслах действует иная энергия). Но присутствует там, конечно, не вся личность. Те, кто знал Веню, видели то, чего в принципе не может быть в сочинении: реакции на обстоятельства, которые приходят извне, на всякую встречную мелочь. Не обязательно в словах (а у Вени, чурающегося всех высоких и прямых слов, чаще всего не в словах): в жесте, интонации, взгляде, молчании. И все эти непересказываемые ответы жизни — живые, непредвзятые, поразительно деликатные и точные — это незабываемое в Вене. И этого не расскажешь.

          И — что же бы сказал Веня, поглядев на эти записки?

         — Молчи уж лучше, дуреха! — Или:

         — Ничегошеньки ты не поняла. — Или:

         — Это все ерунда, а вот у меня есть идея...

         И мы бы пошли выпрашивать талон на водку...

Тут в комментариях к посту про домашний телефон, вспомнили ещё один гаджет времён СССР-радио, работающее от проводной трансляционной сети.
Для радио, в каждой квартире существовала специальная розетка-радиоточка.  Предприятия, учреждения и школы тоже были радиофицированы.
В классах в моей школе были вот такие аппараты

У нас дома одно время был  трёхпрограммный громкоговоритель Маяк. Он реально не умолкал целыми днями, поэтому наверно так смешно и назывался: громкоговоритель. Когда надоедал-просто убавляли звук. Утром он служил будильником отцу.
День на радио начинался в 5 часов утра с трансляции Гимна страны.
В школу я собиралась под «Пионерскую зорьку». В 7.40 раздавался пронзительный сигнал горна  и бодрое «Здравствуйте ребята! Слушайте пионерскую зорьку!». Еще помню передачу  «В рабочий полдень». В ней часто звучала музыка по заявкам, во время обеденного перерыва на предприятиях. Трудящиеся любили заказывать современную музыку. Популярные десятилетиями выступления оркестра Поля Мориа, песню Демиса Руссоса «Сувенир», хиты советских ВИА  или музыку из любимых кинофильмов. 

Но существовало на радио и ещё что-то, кроме музыки, передач и прогнозов погоды. Это что-то, тогда было не до конца понятно и объяснимо, но, тем не менее, очень привычно. Речь, о так называемых, сигналах точного времени. Выглядело это, как шесть коротких «пиканьев». На видео ниже, правда, не радио, а старый ламповый стационарный радиоприёмник из 50-х годов, похожий был тогда в бабушкиной квартире, но звуки те же самые.

Во время сигналов можно было отрегулировать стрелки на часах. Но, оказывается, сигналы были не только звуковыми. За звуками скрывались радиосигналы определённой частоты для неведомых мне тогда (да и сейчас) приборов и реле, которые автоматически настраивали время.
После сигналов точного времени диктор объявлял который сейчас час в разных городах страны. Список городов я помнила наизусть. Заканчивался он словами: «В Петропавловске-Камчатском полночь». Этот факт в детстве с трудом укладывался в голове. Как это? Значит, когда мы пойдём спать, где-то уже начнётся новый день? :))
Но, конечно, самым привычным способом узнать точное время в любой момент, был телефонный аппарат. По номеру 100 можно было позвонить в  автоматическую телефонную службу времени городской телефонной сети.

Радиоточки дома давно нет. Радио слушаю только в машине.

Помните эти сигналы?)

В это радостное время когда отменяют ковидные ограничения и космические корабли начинают  бороздить просторы Большого театра, как никогда остро стоит вопрос: где в Торонто и окрестностях самый вкусный фалафель?

Каждый под самым вкусным понимает что-то свое, но я скажу, что такое самый вкусный фалафель на мой взгляд. 

1. Шарики небольшого размера. И именно шарики, а не котлетки
2. Специи в шарики положены в меру, нету злоупотребления чесноком и прочей тяжелой артиллерией (кинзой или петрушкой и т.д.). Ощущается вкус именно  нута в первую очередь.
3.  Масло во фритюрнице меняется достаточно часто, так что его вкус совсем не ощущается.
4.  Питы не протекают.
5.  Тахини правильной констинстеции - не слишком жидкое и не слишком густое.

Ну, вот в принципе и все. Требования весьма демократические. Но как выяснилось найти место где делают такой фалафель задача весьма не тривиальная. Тут старожилы форума вздохнут и прольют слезу, вспоминая хумусию на Хаббад Гейт, где было все это и плюс отличный хумус. Но она, к сожалению, давно почила в бозе . 

Где я уже пробовал фалафель:

Me va Me, Sababa, Doctor Laffa и Jordan Shawarma — все реально злоупотребляют специями

Safta's falafel — по вкусу твёрдая 4 (по пятибалльной системе), из минусов они работают нерегулярно (раз в месяц) и далеко.

Abu Hummus — неплохой хумус (5+) , но сам фалафель большой и зеленый (избыток петрушки)

Urban Falafel — самое лучшее из того, что я пробовал 5- . Почти идеально отвечает требованиям, но я верю, что это не предел.

Если у вас есть место где вам нравится фалафель, а я его не назвал, пожалуйста, отметьтесь в комментариях. А если ваши вкусы совпадают с моими, то  попробуйте Urban Falafel, вам точно понравится.

Всем спасибо.

Это вам не СПА какое-нибудь! Это помыться и не умереть. А умереть можно было еще на подступах. Потому, как в баню шли всем районом, отключенным от благ цивилизации, от горячей воды, то есть. Ну, все же помнят эти летние месячники по апгрейду теплотрасс? Сабянин со своей заменой плитки — бессребреник и добродушный хомячок, по сравнению с советскими градостроителями и их умением освоить бюджет.

Так вот о бане моего семилетнего детства!

В баню заставила идти нужда, мне совершенно неведомая. Точнее, зачем туда идти взрослым, было понятно — им из ковшика сильно не намоешься. Но почему надо было тащить с собой меня, ежедневно отмытую до блеска с одного чайника, непонятно и сейчас.

День был четный и моногендерная очередь из женщин разной степени корпулентности и чистоты змеилась за несколько кварталов от входа в помоечную. Двигалась очередь довольно споро, под хохоточки предвкушающей удовольствие публики и бряцанье личных тазиков.

Мы с маменькой моей, партизанкой Татьяной, подготовлены были плохо, шли без тазика и собственной группы поддержки. Выглядели диковинно на фоне опытных банщиц, оснащенных помимо эмалированной посуды большой емкости еще и баулами с грязным бельем, которое предполагалось там же стирать.

Детей, кроме меня, не стояло, но маменьку мою это почему-то не настораживало. Совсем бдительность потеряла.

Не прошло и двух часов, как подошла наша очередь. А два часа — это ж тьфу, а не очередь, за сливочным маслом «по триста грамм в одни руки» и дольше стояли. 

Ну и вот. Затискиваемся мы внутрь, а там злющие бабки в галошах на босу ногу и растянутых трениках шастают, и обтирая багровые лапищи свои об собственные седалища, пристают ко всем теткам, обвешанным баулами, предлагая свои услуги прачечной. 

Это оказалась китайская, зачеркнуто, постирушечная мафия. Кто им мешок с бельем и рублем сверху сдавал, тому бабка не верещала в ухо «чё застыла корова вислозадая, шевелись, не задёрживай очередь», а выдавала ключ от шкафчика и даже милостиво показывала, где его искать.

Нас, естественно, с порога облаяли — мы ж без баула. Но разглядев отсутствие тазика смягчились. Впарили жестяного монстра общего пользования по сходной цене и таки выдали заветный номерок. 

И вот мы наконец добрались до огромной раздевалки, уставленной длинными занозистыми лавками и шкафчиками из разбухшей от постоянной сырости фанеры. Надолго там никто не задерживался. Электорат мгновенно оголялся и похватав мыльницы с мочалками, торопливо семенил по мокрому полу в следующий зал, окутанный паром и визгливыми криками.

А мне семь и я еще никогда в жизни не раздевалась на людях. Я тогда еще не знала, что эксгибиционизм — это вовсе не моё, но что-то такое заподозрила и стала сопротивляться публичному обнажению. Вцепилась мертвой хваткой в трусы и отказывалась из них выходить. 

Ничем продуктивным сие выступление не закончилось. Мать моя, отстояв очередь и проведя спарринг с мафией, растеряла последние остатки терпения, а потому, не особо церемонясь, одной левой вытряхнула меня из спасительных трусов на метлахскую плитку и поддав хорошего ускорения, направила в нужную сторону. 

Я даже вякнуть не успела, как оказалась сидящей на бетонном сооружении, выложенном щербатым кафелем, в окружении пара и суетящихся нечётких фигур. Маманя выдала мне строгое указание, сидеть на месте и не двигаться, пока она с корытом ходит за горячей водой. И исчезла в тумане. Я и не двигалась, не очень-то и хотелось. 

А вокруг бурлила жизнь. Тетки жизнерадостно перекрикивались между собой, на недоступном мне тогда наречии, где слово «манда» было вторым по популярности. Самих теток видно почти не было, жаркий плотный туман висел сантиметрах в двадцати от пола, оставляя на обозрении только волосатые щиколотки, да чешуйчатые пятки.

И вдруг пар осел. То ли сквозняк кто-то устроил, то ли забыл плеснуть кипятка на раскаленные трубы, но воздух стал прозрачным. И невидимые доселе тетки проявились во всей своей аутентичной красоте.

— Что случилось? Тебя ошпарили? Тебе больно? — пыталась перекричать мой рев моя же мать Татьяна. 

— Да! Нет! Не хочу! Не хочу быть тетенькой, — блажила я, захлебываясь слезами, — они все такие страшные! — выла я хорошо поставленным голосом на весь зал.

Тетки прикрыв пышные животы и длинные груди тазами, разбежались по углам и там угрюмо терли мочалками свои загрязнения, неодобрительно поглядывая в нашу сторону. 

— Как будто в мужской бане красивше, — грустным голосом сказали откуда-то издали и шмыгнули носом.

В общем, помыться нам так и не удалось.

Ещё один "неформатный" пост. :) Гарик Сукачёв...Игорь Иванович Сукачев, "бригадир" знаменитой в 80-х советской   рок-группы "Бригады С". Он из тех, чья музыка "вдруг" ворвалась на советскую эстраду и стала очень популярной среди молодежи 80-х. Гарик Сукачёв и сейчас на сцене, к его творчеству относятся по разному. Однако равнодушными его песни и музыка не оставляют. И он не только музыкант, композитор, поэт, а и киносценарист, режиссер и актер. А ещё он однолюб и семьянин. "...Мы разные, как пламя и лед. Ольга - лед. Однако, лучше неё просто никого нет и быть не может"...

Гарик (Игорь) Сукачёв родился 1 декабря 1959 года в деревне Мякинино Московской области. Сейчас эта деревушка влилась в состав Москвы.

Биография родителей сильно повлияла на становление будущего музыканта. Отец-Иван Фёдорович, строгий, любил порядок и дисциплину. Он воевал на фронте во время Вкликой Отечественной войны. А в конце войны и после находился в составе "СМЕРШ", расположенными на территории Литвы, воевал с "литовским националистическим подпольем и недобитыми немецкими отрядами, скрывающимися в лесах Литвы.

Гарик очень уважал своего отца. И говорил, что если бы родился в это время, так бы он сбежал на фронт и защищал свое Отечество вместе с отцом.

Мать-Валентина Богданова в четырнадцатилетнем возрасте оказалась в немецком концлагере, сумела сбежать оттуда, попала в партизанский отряд, стала минером. После войны работала поваром. У Гарика есть ещё старшая сестра Татьяна

Дед по материнской линии – Елисей Богданов, перед войной возглавлял «Райпротребсоюз». Немцы расстреляли его буквально в первые дни войны.  Спустя годы Гарик снимет картину «Праздник», в основу которой лягут рассказы бабушки о дедовой смерти.

Детство и юность Игоря прошли в Тушино (Москва).  Свои первые стихи Игорь написал в семилетнем возрасте. Отец обратил внимание на творческие задатки сына и приложил усилия, чтобы сын основательно занимался музыкой. Хотя в школьные годы будущего музыканта больше, чем учеба, интересовало общение с ребятами, особенно посиделки во дворе с гитарой. Хулиганская романтика пролетарского района Москвы долго была неотъемлемой частью жизни Игоря.

"Кони привередливые"

Однако творческое начало парня одержало верх. Сукачёв снова идет учиться, на этот раз становится студентом Липецкого областного культурно-просветительского училища.

Творческая биография Гарика Сукачёва стартовала в 1977-м, когда он организовал свою первую группу под названием «Закат Солнца вручную». В 1983 году группа распалась. И тогда же с Евгением Хавтаном создал группу "Постскриптум". А в  1986 году Гарик и Сергей Галанин, его знакомый по Липецкому училищу, создают "Бригаду С". Именно эта группа и получила популярность.

С 1989 по 1993 год группа часто мелькала на экранах телевизоров, проводила музыкальные вечера. В 1993-м группа выпускает свой заключительный альбом, получивший название «Реки».  На запись клипа к песне «Вальс Москвы» Гарик пригласил своего отца.

В 1994 году было принято решение завершить деятельность «Бригады С». Гарик занялся набором участников в новый состав. Так появилась группа «Неприкасаемые», в 1994 году у нее вышел первый альбом.

В их исполнении звучали композиции «Напои меня водой», «Брел, брел, брел»

"Одесский порт"

"выбери меня"

"О море в Гаграх"

«Внезапный будильник», «Самый маленький звук», «Моя бабушка курит трубку», и много других, признанных лучшими в жанре русский рок. Сам же Сукачёв исполнял песни «Я милого узнаю по походке», «За окошком месяц май»

А 27 декабря 2013 года Гарик Сукачёв официально заявил о том, что «Неприкасаемые» завершили своё существование. Гарика часто приглашают на телевидение для участия в музыкальных проектах. Его композиции звучали в исполнении Ивана Охлобыстина, Сергея Мазаева, Пелагеи, Михаила Ефремова, Дарьи Мороз.

В творческой биографии Гарика Сукачёва множество успешных кинолент. В 1988 году с участием артиста вышли работы «Шаг», «Защитник Седов» и «Дама с попугаем».

С 1997 года актера стали активно привлекать к съемках в кино.

Со своей единственной супругой Ольгой Королевой Гарик познакомился еще в подростковом возрасте. Ей было 14, а ему 16. Пара дружила 8 лет, пока родные не заговорили о свадьбе. По словам Сукачёва, у него ни разу не возникало даже мысли изменить супруге с какой-то другой женщиной, потому что Ольга не просто его жена, а самый близкий человек в жизни.

В 1983 году Ольга стала официальной женой Гарика Сукачева.

Ольга во всем поддерживала своего мужа.

Когда Игорь хотел снять фильм «Праздник», но ему не хватало на это средств, продала свой ресторан «Вудсток». Знаменитую песню "Ольга" он посвятил своей жене

В 1985 году у них родился сын Александр. В 2004 году на свет появилась дочь музыканта. Девочке дали имя Анастасия, также как и сын, она получила фамилию матери. Александр стал кинорежиссером. На фото с сыном

И как он сказал в одном из интервью: "...читайте книги, в них все написано. Главное то, что рядом с тобой, главное в жизни обычного чеоловека-это семья. И она у меня есть-моя семья, мои дети и моя Ольга"

"Ольга"-песня, которую Гарик и посвятил своей жене.  Песня просто на все 100500 )

Как вам творчество Гарика Сукачева?!

• Как мы поднимались на самую высокую гору в штате Нью Йорк
  
• Как мы ездили "на листву" три года назад (но мало что увидели)
  
• Природные красоты апстейта летом

Такое нельзя прощать даже таким обворожительным девушкам, как Светлана Лобода или Алеся Кафельникова, например. 

Нельзя прощать даже таким богатым дамам, как Алла Пугачева или Елена Батурина. Или даже девушкам, настолько же хорошо владеющим языком, как...

Впрочем, про навык владения языком — это слишком субъективный критерий. Поэтому пусть будет так: «Или настолько же хорошо владеющим языком, как наиболее владеющие им девушки, из числа тех, кого довелось вам знать близко». Про язык я вообще сказал в угоду широкой публике, которая почему-то ценит язык. Лично я больше ценю умелые руки девушек. Но это не относится к теме.

В общем, суть в том, что никаким девушкам нельзя прощать эти вещи. Даже девушкам, выглядящим самым невинным образом. Поговорим о «красных чертах» в современных отношениях, — для тех, кто совсем запутался, по каким правилам нынче следует играть.

Без сомнения, у девушки, с которой ты общаешься, есть масса всяких достоинств, а нахождение рядом с ней приносит в твою жизнь настолько приятные ощущения, что ты был бы готов простить ей многое. Но не стоит этого делать. Есть вещи, на которые нельзя закрывать глаза и делать вид, что ничего страшного не произошло.

Мужчина, находящийся под воздействием веществ, выделяемых в организм во время любовных горок, будет сильно сомневаться, стоит ли ему закончить отношения, или же уступить девушке, чтобы получить еще одну дозу любовного кайфа. Нет, не стоит.

Кайф, полученный на таких условиях, ведет к разрушению чего-то важного в тебе. Поэтому отказываться от кайфа иногда просто необходимо. Есть в отношениях некие «красные черты», при выходе за которые вашего партнера, вы должны быть готовы расстаться с ним. В вопросе этих «красных черт» все слишком индивидуально и является глубоко внутренним делом каждого человека. Говно-психологи могут выделить лишь некие общие тенденции того, какие вещи могут рассматриваться современными парами в качестве недопустимого нарушения границ.

Например, некоторые г-психологи одним из пунктов, который именно в современных парах считают недопустимым, является просьба показать переписки в телефоне, чтобы убедиться в верности партнера. Дело в том, что в современном мире имеет смысл лишь добровольная верность. А тот волк, который все время смотрит в лес, в наше время имеет миллионы возможностей сходить в лес. Вы не сможете его контролировать. Поэтому просмотр телефона для многих современных пар является индикатором такой степени недоверия, при которой не имеет смысл вообще рассчитывать на верность. Можно расставаться, в общем. В современной говно-психологии считается, что просьба девушки к парню предоставлять свой телефон для контроля — лишь способ унижения и доминирования. 

Но это был пример спорного пункта, а мы давайте проведем очередную инвентаризацию того общепризнанного, что современная говно-психология говорит на тему «красных черт» в отношениях, заходить за которые нельзя позволять вашему партнеру:

1. измену, 

2. флирт с другими в твоем присутствии, 

3. сравнение с другими в негативном смысле, 

Вне зависимости от того, находитесь ли вы в близких отношениях, или же вы коллеги по работе. Послушайте доброго совета: никогда не сравнивайте мужчину с другим. Имеется в виду в негативном сравнении. Нельзя говорить о превосходстве другого мужчины, даже если они мило общающиеся между собой, даже если они друзья детства. Не говоря уже о тех мужчинах, которые являются явными конкурентами друг другу. 

4. позитивное вспоминание бывших, — когда их ставят вам в пример,

5. публичная критика, высказанная в пренебрегающей манере, 

6. неадекватные действия в состоянии истерики, — например, лезет в драку, угрожает уйти к другому, провоцирует конфликты между тобой и другими мужчинами, жесткие угрозы.

Если в ответ на такие вещи делать вид, что ничего страшного, то 

в дальнейшем они повторятся, причем в еще более болезненном виде,

происходит скатывание твоей субъективной значимости в ее глазах к отрицательным значениям,

ты теряешь самоуважение и возможность жить так, как тебе удобно,

твоя жизнь может быть разрушена из-за злой воли другого человека, и в эту волю ты продал себя сам.

Неуважение к мужчине со стороны девушки бывает и из-за испорченности самой девушки, и из-за зависимого поведения этого мужчины. 

Находясь в отношениях, которые их не вполне устраивают, многие люди боятся отказаться от привычного дискомфорта, потому что там за дверью может быть что угодно. И никто не обещает, что за дверью будет лучше. И говно-психологи не обещают. Хотя, обещают. Но здесь они явно врут. Никто не знает, что вас ждет вне отношений.

Бояться некоторых вещей — признак здравомыслия и адекватности. Но делать правильные вещи во имя высших ценностей, даже вопреки своим страхам, — это признак разумного человека.

Россия меня на самом деле  удивляет. И удивляет зачастую неприятно. Иногда складывается впечатление, что это какая-то «страна наоборот». Вроде бы не относится к каким-то диким странам, но время от времени происходят явления, которые не совсем укладываются в голове. Явления, в которых мало логики, мало человечности. Вот сегодня два примера показывающие «страну наоборот».

Некая Лолита Богдагова частично оголилась на фоне храма Василия Блаженного и записала это на видео. По ее словам сделала она это еще несколько лет назад и в сеть это сейчас выложил кто-то другой. На нее завели уголовное дело по статье об оскорблении верующих и грозит ей до года заключения. Причем дело завели очень и очень быстро. Дурацкий поступок конечно, но как-то, на мой взгляд, не тянет на уголовное дело. Тем более, что она пыталась извиниться.

И второй случай. В городе Кисловодск отчим на протяжении долгого времени издевался над своими пасынками (10 и 12 лет). Заставлял их читать псалмы, отбивать иконам по тысячи поклонов за день. Заставлял называть его «товарищ генерал». Всячески унижал, заставляя спрашивать разрешения на все, даже разрешение одеться после ванной. Унижал, выставляя тарелки им на пол, называл детей свиньями и собаками. А еще постоянно избивал детей ремнем и шлангом от пылесоса. И вот самое главное —  настоящий отец детей не один раз обращался с заявлением в правоохранительные органы Российской Федерации и там, раз за разом отказывали в возбуждении уголовного дела! Причем длилось это довольно давно. Только сейчас, после того, как случай получил огласку в интернете и шум, правоохранительные органы стали проводить проверку.

И вот что получается... Кто-то оголил грудь на фоне церкви и почти сразу же получил уголовное дело. А кто-то долго издевался над детьми и истязал их, но уголовного расследования не получал. Вот из таких примеров и получается «страна наоборот». Кстати, в колледже, куда ходил старший ребенок, видели постоянные побои, но просто не обращали на это внимание, делая вид, что ничего не происходит.

Я знаю, что всякие дикости, которые не поддаются логике случаются во многих странах (особенно в последнее время), но я сейчас в России и многое вижу своими глазами и что-то ощущаю на себе, включая общий фон.

https://t.me/lenamiro/10003

https://t.me/lenamiro/10004

В Воронеже пассажиры маршрутки стали убеждать ехавшего с ними африканца надеть маску, упирая на то, что в городе сложная обстановка с заболеваемостью. "Ты бы маску надел". У африканца маска была, только на подбородке. Он наотрез отказывался её надевать-мне трудно через неё дышать. "Ты надевай маску. И не шуми. Здесь ваших БЛМ нету"...

Ну а дальше слово за слово. К перепалке подтянулись другие пассажиры. Его толкнули. Инцидент набирал обороты. В какой то момент африканец не выдержал и нанес удар в нос пассажиру. И получил ответку.

В итоге африканца выставили из маршрутки: "тут тебе не там"

«

»

То немногое, что европейцы слышали о гаремах, они узнали в Османской империи. Из всех исламских государств она ближе всего стояла к Западу и была наводнена многочисленными выходцами из Европы, от наемников и купцов до послов и дипломатов. Через них правда о «запретной зоне» по крупицам просачивалась наружу, хотя и эти сомнительные знания были основаны в основном на фантазиях и слухах.

Свою любовь к ранжированию и порядку турки распространяли и на гарем султана. В женской половине царского дворца существовала строгая субординация, напоминавшая военный табель о рангах. Во главе сераля (так сначала называли весь дворец султана, а потом – и его женскую половину) стояла мать повелителя империи – валиде-султан. 

За ней шла биринджи кадан  – старшая жена, родившая султану сына-наследника, потом хасеки – любимые наложницы, и икбал – женщины, хотя бы раз посещенные и одобренные султаном и получившие за это свою комнату. Вместе они составляли элиту гарема, за уходом которой следил целый штат прислуги: банщицы, массажистки, специалистки по духам и притираниям, парикмахерши, гардеробщицы и пр.

Младшие чины в гареме возглавляли гезде, то есть «присмотренные» или «примеченные»: девушки, выделившиеся своей красотой, умениями в пении и танцах, приготовлении кофе и т.д. и уже обратившие на себя внимание султана. Еще ниже стояли гедикилер – девушки с хорошими внешними данными, потенциальные наложницы, и, наконец, джарийелер – рядовые или прислуга: уборщицы, прачки, ткачихи, кухарки и пр. 

Как и в любой армии, здесь имелись свои интендантши, заведовавшие хозяйством и обладавшие порой огромной властью, казначейши, хранительницы кладовых, гардеробов, столовой посуды, охрана из черных и белых евнухов и т.д.

Жизнь гарема была подчинена суровой дисциплине. За непослушание, нерадивость, недостойное поведение, любые отклонения от распорядка дня женщин избивали, морили голодом или просто высылали из дворца. В тяжелых случаях – вроде плотской связи с другими женщинами или романа с евнухом – «узниц» сераля могли казнить, бросив в мешке в море. Был случай, когда целый гарем утопили только для того, чтобы султан смог завести себе новый.

Обитательницы гарема жили в постоянном напряжении и борьбе: за внимание повелителя, за свой статус, за положение в иерархии, и все это происходило в замкнутом пространстве, откуда не было никаких способов вырваться. Наложницы развлекались общением между собой, разговорами с заходившим к ним торговками и походами на кладбище или в хамам – баню и по совместительству женский клуб, где они проводили долгие часы. 

Редкие выезды в город и присутствие на праздниках, где им позволялось сидеть в зарешеченных кабинках, мало разнообразили это замкнутое существование. В целом атмосфера в серале напоминала смесь женского общежития, элитного борделя и армейской казармы.

У обитавших в Стамбуле христиан возникали другие ассоциации с гаремом. С их точки зрения он выглядел скорей как монастырь – своеобразная женская обитель с такими же строгими порядками, но с противоположной целью: предаваться сладострастию и услаждать мужскую похоть. 

Насельницы этого «монастыря» жили в небольших, но роскошных кельях, где главное место занимала кровать с мягкими тюфяками и подушками. Стены комнаток были щедро расписаны золотом, полы устилали парчовые подушки и персидские ковры, а под самым потолком, как в тюремной камере, имелось маленькое окошко с витражом, до которого невозможно было дотянуться. В холодное время помещения хорошо отапливались: тепло шло снизу от печей, расположенных в подвале. 

В распоряжении наложниц имелась прекрасная баня с мраморными полами и хрустальным куполом. Здесь в трех сообщавшихся друг с другом помещениях, разделенных стеклянными дверями, стояло множество умывальников и ванн, каждая с кранами горячей и холодной воды. 

Вещи «монашки» хранили в общем коридоре в разноцветных шкафчиках: у каждой был отдельный шкафчик в цвет своего статуса, белый, синий или красный. Невольницы младших чинов, не удостоенные собственной комнаты, спали в общих нишах на диванчиках, по 10-15 человек в каждой нише. 

Некоторые европейцы рассказывали, что им удалось попасть в главный зал гарема. Здесь под куполом, расписанным лазурью с золотом, стоял фонтан из яшмы, а вдоль стен у зарешеченных окон, выходивших в сад или на улицу, размещались низкие диванчики: на них наложницы могли сидеть и смотреть из своей тюрьмы на внешний мир.

Наряды и еда

Гаремные девушки одевались со всей возможной роскошью, хотя покрой их платьев был однообразен. Они носили воздушные муслиновые сорочки гемлек, необъятных размеров шальвары (до трех метров в талии), короткие жилеты и халат до пола. Самые высокопоставленные дамы предпочитали платья антери, туго перетянутые кушаком и такие длинные, что их полы приходилось затыкать за пояс, открывая края нижней юбки. Такими же длинными были и обтягивающие рукава – руки тонули в них целиком вместе с пальцами, так что нельзя было разглядеть даже кончиков ногтей. 

Непокрытые волосы женщины переплетали с цветными лентами, которые гроздьями свисали по плечам, потом заплетали их в косы и украшали кисточками из жемчужин. Под конец все это заматывали в разноцветные шарфы из тонкого шелка и закрепляли сверху маленькими, в пол-ладони, круглыми шапочками из бархата или парчи, сидевшими сбоку или прямо на макушке. Из обуви использовали высокие ботинки со шнуровкой, плотно облегавшей лодыжку, или сафьяновые туфли на высоком каблуке и с загнутым кверху носом. 

Когда кто-нибудь из девушек выходил на улицу, поверх всего этого наряда надевалось что-то вроде плотного чехла, скрывавшего всю фигуру. Открытыми оставались только глаза и рот, но и их затягивали вуалью, скрывавшей черты лица. 

Косметикой «гаремлянки» пользовались очень щедро: сурьмили брови, иногда превращая их в сплошную полосу, подводили губы кармином, на щеки ставили «родинки» из амбры. На всем теле выщипывали волосы и красили все, что только можно: волосы, ногти, ступни, кисти рук, интимные места, – пользуясь для этого той же самой хной, которой красили конские хвосты.

Современники утверждали, что большинство наложниц были слишком толстыми, поскольку мало двигались и много ели – «больше мужчин», как писал мемуарист, – раздаваясь в ширину от избытка риса с говядиной. Кроме того, у них были кривые ноги, потому что они постоянно сидели на коврах по-турецки. 

Кроме риса, в гареме ели плов с бараниной, курицу, гусятину, мясо голубей, пастрому (говяжью отбивную), на сладкое – печенье, знаменитые восточные сладости и цукаты из апельсиновой корки. Вино не разрешалось, пили только кофе, послащенную воду, травяное пиво или шербет с медом, который подавали в фарфоровых чашках или хрустале. 

Помимо прочей еды гарем снабжали огромным количеством орехов (фундук, миндаль, фисташки), овощей и фруктов, среди которых особенно ценились дыни, присыпанные льдом. Многие фрукты, вроде чернослива или фиников, ели не в сыром виде, а в вареном или жареном, добавляя их в разные блюда. Во дворец каждый день завозили огромное количество сливочного масла, упакованного в воловьи шкуры, и еще больше льда и снега, доставлявшихся из Греции с горы Олимп. 

Фаворитки

По строгим правилам гарема наложницам позволялось родить только одного сына для султана. Как только у наложницы появлялся мальчик, деторождение прекращалось. Однако в каждом правиле имелось исключение, и одним из таких исключений была Хюррем, родившая Сулейману Великолепному пятерых сыновей. 

Прозвище Хюррем («Смеющаяся») султан дал наложнице, попавшей в его гарем из Восточной Европы. Посол Барагадин писал, что она не блистала красотой, но была «грациозна и изящна». Со временем Судейман влюбился в нее так, что не посещал других женщин в гареме и проводил время только с ней. В конце концов, страсть его дошла до того, что он женился на собственной наложнице, что в то время казалось невероятным для султана (последним, кто имел законную жену, был Баязид I). Очарованный Сулейман в шутку называл ее «мой султан». 

Комната Хюррем располагалась рядом с покоями правителя – переход из одной в другую был переходом из султанского дворца в гарем. Подданные Сулеймана считали, что Хюррем его околдовала, и называли ее ведьмой. 

Влияние Хюррем распространилось так далеко, что она стала вмешиваться в дела империи и частично управлять страной. Это сказалось прежде всего в том, что она постаралась рассорить Сулеймана с его сыном от другой наложницы – Мустафой – и в конце концов добилась его смерти. Благодаря ее интригам следующим на трон взошел ее сын Селим, горький пьяница, оказавшийся несчастьем для империи.

Другой жертвой ее интриг стал Ибрагим-паша, великий визирь и близкий друг султана, которому он в юности безоговорочно доверял. В молодости Ибрагим спал в соседней с султаном спальне и был единственным, кто имел доступ во внутренний дворец Топкапы. Но его заносчивый характер, несколько сказанных им неосторожных слов и тайное влияние Хюррем сделали свое дело: Ибрагим был убит в шатре султана, не успев ничего сказать в свою защиту. Вместо него визирем стал Рустам-паша, женатый на дочери Хюррем. 

Свои «Хюррем» имелись и у других султанов. При Селиме II похожую роль играла фаворитка Нурбану, при Мураде III – Сафие. Мурад настолько зависел от мнений матери и жены, что, по мнению венецианского посла, строил всю свою политику на их советах.

Еще более влиятельной была жена Ахмеда I Анастасия прозвищу Кесем («Глава стайки»), дочь православного священника из Греции. Попав в гарем в 15 лет, она быстро стала любимой наложницей султана и со временем приобрела над Ахмедом такую власть, что, по свидетельствам современников, могла «делать с ним все, что пожелает». В отличие от Хюррем, Кесем была очень красива – султан прозвал ее Махпейкер, «Лунноликой», – обладала прекрасным голосом и отличалась недюжинным умом. 

Влияние гарема и женской половины власти в империи было неявным, но от этого не менее сильным. В любой абсолютной монархии, где вся власть принадлежит одному человеку, ключевым игроком становится тот, кто может управлять самим монархом. А у жен, матерей и дочерей султанов для этого имелись все возможности. 

При восшествии на престол нового султана менялся и весь гарем. Прежний состав ссылали в Старый дворец, прозванный «Домом слез», и набирали новый. Старые жены иногда снова выходили замуж за каких-нибудь вельмож, причем некоторые меняли по пять-шесть мужей. Дочь Ахмеда I Айше в первый раз была выдана замуж в семь лет, а в тридцать девять стала вдовой в шестой раз, похоронив очередного мужа.