Недавние тренды рунета

(Начало — здесь)

Как бы нам хотелось, чтобы жизнь шла по максимально простым законам: дурные поступки совершают плохие люди, а добрые дела делают, соответственно, люди хорошие. Добродетель вознаграждается, зло — наказывается. Логика в жизни рулит и любому умственно полноценному индивиду легко понять причинно-следственные связи. 

Ну, и так далее. 

Но — как говаривала одна моя воспиталка, ставя перед детишками серую манную кашу с комками и пенками — хотеть не вредно, а нынче жрите кушайте,  детки, что дают. 

И, что делать, права была мудрая женщина с маленькой зарплатой: уже повзрослевшим детишкам,  даже заработавшим на ресторан-гурмэ, приходится иногда в силу обстоятельств давиться тем, что дают. 

Никто из моих читателей не знаком лично со мной и с моей семьёй. Я так легко бы могла их утешить и сочинить милой моей тётушке Надежде хоть немножко счастливую дальнейшую судьбу в награду за её доброту и кротость — ну, что мне стоило? — пусть бы хоть в виртуальной реальности ей воздалось! Но... как сказал поэт:
Жизнь такова, какова она есть
И больше — никакова...

Я не знаю, как украинская моя бабушка Настя ещё в 1918, с первого взгляда на «босяцьку владу» поняла, что «селянам життя не буде» и последовательно, иногда насильно, всеми правдами-неправдами вытолкала всех восьмерых детей в город, при том, что сама она без земли, без поля, без простора, без своей хаты, без садочка вишнёвого и без вечных мальв за порогом, жизни своей не мыслила. 

И тётя Надежда в 1935, впервые рискнувшая поднять голос на родителей, чтобы Клавушку отправили учиться, сделала это, чтобы сестрёнку в очередной раз спасти. Спасти от беспросветности и от медленного умирания. Спасти от того чудовищного отупения, в котором большую часть жизни пребывала моя несчастная,  смертельно и навечно уставшая бабушка. Есть в психиатрии такой красиво звучащий на латыни термин: «anaesthesia dolorosa» — скорбное бесчувствие — так вот в жизни эта анестезия выглядит совсем некрасиво, поверьте.

 1935-й  — знаковый год. Потому что:
«В период с 1935 по 1974 год колхозникам не разрешалось переезжать в другую местность, и они были привязаны к колхозу и месту жительства. Колхозники (общая численность которых всех возрастов, по данным переписи 1970 года, составляла около 50 миллионов человек, или 20,5 % населения страны), как и ранее, были лишены паспортов и свободы передвижения. Они не могли без них покидать место жительства. Согласно пункту 11 постановления о паспортах это влекло штраф до 100 рублей и выдворение милицией. Повторное нарушение влекло за собою уголовную ответственность. Введённая 1 июля 1934 года в УК РСФСР 1926 года статья 192а предусматривала за это лишение свободы на срок до двух лет».

Я понимаю, что мало кто любит статистику и хронологию, и всё же — перечитайте пару строк в абзаце. Повторю прописью: пятьдесят миллионов человек. Пятая часть населения страны. Вплоть до третьей четверти двадцатого века. Крепостные. 

А мама моя, успевшая в 35-м уехать в Муром с официальным направлением от РОНО, через три года законно получила там же паспорт и перестала быть крепостной. И, получив, как лучшая выпускница — комсомолка-спортсменка-отличница (у неё были разряды по спортивной гимнастике и по лыжному спорту) — направление в Горьковский пединститут, окончательно стала городской жительницей — а хоть бы и на койке в общежитии. Она, знаете ли, до приезда в Муром, вообще не представляла, что каждому, даже случайно рождённому и маленькому человеку, может быть положена отдельная кровать с сереньким и застиранным постельным бельём, а не голый соломенный тюфяк на деревянной лавке. 

И нет, ребята, здесь я не про политику — я про свою семью. В 1954 году мои русские бабушка с дедушкой впервые в жизни, имея на руках приглашение с печатями и подписями, отправились в дальний путь — к родной дочке в гости,  в Луцк, на Волынь, чтобы нянчить маленькую внучку — в ясельки меня, трёхмесячную, папа сдавать не позволил, а декретный отпуск тогда был коротким. В семьдесят с лишним лет они впервые увидели поезд. На луцком вокзале долго боялись садиться в папин служебный «уазик» — страсть какая! это ж «для мильцанеров» машина!

Впервые в жизни они ели каждый день мясо и белый хлеб и клали сахару в чай вволю. В первые дни вообще не притрагивались до прихода хозяев ни к чему наваренному-нажаренному, а на упрёки мамы «что ж вы не едите! я же стараюсь!» бабушка отвечала: 

— Да сыты мы, сыты! Чай пили СЛАДКИЙ с БЕЛЫМ хлебом — куда уж сытее!

А через три месяца их пришлось отправлять обратно. После трёх грозных бумаг  из Меленковского УВД с требованием немедля вернуться  двум злостным нарушителям паспортного режима «по месту постоянного проживания» — иначе: статья 192а со всеми вытекающими! 

Все знают, что я у себя в журнале не матерюсь и другим не велю (только Молли позволяю изредка и по делу). Но когда я думаю про какую-то грёбаную бесполую суку из Меленков, которая три — три, блядь! — раза не ленилась отправлять заказное письмо — повестку для преступников! —  двум старикам, пошатнувшим устои великой державы тем, что приехали понянчить родную внучку, то слова цензурные у меня кончаются. Кстати,  эта держава не платила им ни копейки пенсии (ой, вру — дед у меня дожил до 1966 года и успел, с 1964-го, аж два года получать пенсию — 8 (восемь, блядь!) — самых деревянных твёрдых в мире советских рублей в месяц). 

Поэтому за аргумент «ауминекажныйгодбылабесплатнаяпутёвкавпицунду»  посылаю сразу, сами догадайтесь куда, а то я исчерпала лимит неприличных слов на один пост. 

Вся мамина семья осталась в крепостных. И тётя Надежда — вдова с тремя сиротами. Только Иван и Зинушка ускользнули от органов в лучший из миров, да всё равно работники из них были малоэффективные. 

Как она жила? Как все —  тяжко и скудно. С той малой разницей, что не потеряла способности любить и чувствовать, не отупела и не превратилась в равнодушную рабочую скотину, с проклятиями с утра впрягающуюся в ярмо и с проклятиями же падающую к вечеру от усталости. Как так у людей ангельской породы это получается в жизни, полной мерзостей и вопиющей несправедливости — не знаю. Видно Б-г всё-таки хотя бы малую часть из нас сотворил по своему образу и подобию. Подняла детей — в академики не вывела, но семилетку закончили все.  Младшенький после армии «зацепился» за город, работал на заводе, а так как был рукастым и сообразительным, то быстро выбился в мастера, потом стал мастером производственного обучения в ПТУ, вёл кружок авиамоделирования в Доме пионеров — дети его любили, потому что он возился со своими поделками едва ли не с большей страстью, чем сами пионеры. Дородная супруга важно называла его «педагогом» — и была права, как по-моему — с таким «контингентом», с каким он управлялся, не всякий дипломированный выпускник пединститута, пошёл бы работать. 

Старший и средний остались в деревне. Средний, Петя, был очень похож на мать по характеру, тихий, безотказный, работящий, очень любил свою болезненную жену, преданно за ней, уже лежачей, ухаживал до старости, и двоих сыновей поставил на ноги фактически сам. 

А тётя Надежда жила в основном в семье старшего сына, многодетного (пятеро по лавкам) и самого непутёвого. Всем он был хорош, кроме того, что пил запоями, а так-то — и добрый, и не лодырь, и рукастый, когда трезвый, но трезвым он бывал, увы, нечасто. А тётя Надежда очень любила и жалела несчастную свою невестку и выбрала жить там, где она нужнее — хотя могла бы поселиться у сыновей более благополучных. 

В 1967 году мама забрала сестру к себе. Надежда начала стремительно слепнуть и, как она говорила, «обезноживать». Папа к тому временем был заместителем начальника службы электросвязи в облуправлении связи — замминистра по областным меркам — и никаких бумаг из Меленков уже не боялся. Поднял какие-то свои ещё с фронта связи, кто-то из Киева позвонил аж в Москву и «беспачпортную» преступницу, незаконно занимавшую нашу жилплощадь оставили в покое. 

Кстати, в том же 1967 году вопрос о паспортах для колхозников наконец-то был поднят в верхах:
«О ситуации с паспортами в сельской местности в 1967 году даёт представление доклад первого заместителя председателя Совмина СССР Дмитрия Полянского:

«По данным Министерства охраны общественного порядка СССР, число лиц, проживающих сейчас в сельской местности и не имеющих права на паспорт, достигает почти 58 млн человек (в возрасте 16 лет и старше); это составляет 37 процентов всех граждан СССР. Отсутствие паспортов у этих граждан создает для них значительные трудности при осуществлении трудовых, семейных и имущественных прав, поступлении на учебу, при получении различного рода почтовых отправлений, приобретении товаров в кредит, прописке в гостиницах и т. п…» 

Так что, спасибо запоздалое и простите меня тов. Полянский, за то, что я не помню, как вы выглядели, как ни учили нас опознавать членов правительства на портретах — может, и ваш доклад поспособствовал тому, что моя многострадальная тётушка 10 лет прожила у нас, не опасаясь грозных писем и визитов участкового. 

Ей было всего-то 65 лет.  У неё не было ни одного здорового сустава — всё распухшее и перекорёженное.Страшные искривлённые пальцы. Жуткий варикоз. Почти негнущиеся колени. Сухая, как пергамент, кожа. Почти вылезшие волосы. Ни одного зуба во рту — деньги, которые мама несколько раз посылала ей на то, чтобы заказать вставную челюсть, проваливались в очередную прорву — на крышу, на корову, на обувку детишкам, хорошо, если не пропивались.  

Я безропотно уступила ей свою комнату. Трудно поверить — но старая деревенская женщина, жившая такой далёкой от меня жизнью, была на редкость лёгким человеком, который умел не напрягать. Я не просто любила её — мы с ней дружили. Гораздо больше, чем с мамой, между прочим. Удивительно — но она меня со всеми моими фанабериями, непонятной музыкой, непонятными книжками, театральным кружком, патлатыми приятелями — гораздо лучше понимала, чем мама. У меня тогда была собака, подобранный на улице русский спаниэль Анчар, полгода ушастого счастья, пока вдруг не объявился его разгильдяй-владелец — и только тётя Надежда понимала безутешные мои недельные рыдания по этому поводу и всерьёз сердилась, когда мама требовала «прекратить истерики по пустякам!». А ведь она жила в мире, где собак именовали «кабздохами», держали на цепи и кормили объедками, если вообще. Но с моим Анчаром она с удовольствием гуляла, готовила ему варево из субпродуктов и вместе со мной помогала скрыть «следы преступления» — быстренько подтереть изредка напущенную в нетерпении лужу или срочно заштопать очередное порванное покрывало. И рассказывала нам с Анчаром о разумном Кубаре, пастушьей собаке своего непутёвого сына — сын был пастухом, пас колхозное стадо, иной раз, умудрившись добыть на опохмел шкалик с утра, в ближайшем тенёчке «принимал на грудь» да засыпал, «дак Кубарь-то  за него и пас — и знал ведь, куды коров гнать, чтоб потравы на колхозном поле не было, да не отбилась какая, да домой-то потом сам пригонял, а после схватит меня за подол да ташшит — идём, говорит, хозяина-то подымать да домой вести — во какой! ЛюдЯм бы эдак — и работу знает, и не пьёт, и зла не держит, и платы большой не просит, сухой корочке радёхонек. Я уж его, бедного, баловала, чем могла, ему б такую жизнь, как тебе, ушастому...» — Анчар виновато тыкался к ней в колени, шумно сопел, и она искренне радовалась: 

— Понимат! Ишь — винится, дурашка...

Пока не ослепла окончательно — она читала запоем, и мне сейчас остаётся только гадать, чего она могла бы добиться в жизни, будь у неё возможность получить образование. Она добирала то, чего не было в её детстве, сперва взялась за мои любимые детские книжки: «Серебряные коньки», «Маленький оборвыш», «Приключения Тома Сойера», «Принц и нищий», «Хижина дяди Тома», «Приключения Оливера Твиста». Мы с лучшей подружкой Казей тогда немножко сдвинулись на Гюго — 14 лет, самый возраст — и тётя Надежда всё наше любимое перечитала вместе с нами — и «Отверженных», и «Собор Парижской богоматери», и «Человека, который смеётся». 

К началу 70-х она читать уже не могла, только картинки рассматривать. Я читала ей вслух. Спрашивала, что она хочет — «да што сама читаш, то и мне ладно». Круг чтения у меня тогда был, что называется «модный», вроде бы не подходящий для женщины из деревенской глуши, но она слушала внимательно всё — а я тогда была фанаткой Брэдбери, Грина,  Экзюпери, конечно — что за старшеклассник без Экзюпери! — и Сэллинджера. На Сэллинджере, на рассказе «Лапа-растяпа», она расплакалась: «бессчастная баба, зачем пьёт? молодая ж ишшо, сама понимает и мучается. да, сама-то ладно, а дитё мучает — страшней нет, когда бабы пьют...» 

— Тёть Надежда, — сказала я, расстроившись, — я теперь буду тебе только смешное читать. Поменяю книжки, завтра О-Генри возьму в библиотеке. 

— Глупенька, — сказала она мне с каким-то сочувственным ехидством, — а жизнь-то тоже поменяш? 

Вообще, ошибается тот, кто подумал было, что она была эдаким образцом безответной кротости — она, даже когда ослепла, смотрела жизнь горьким и трезвым взглядом. 

Однажды очень жёстко осадила маму — свою ненаглядную Клавушку. Мама тогда в очередной раз меня запилила за немногие мои пищевые капризы. Я, в принципе, до сей поры человек очень неприхотливый, но, например, до середины 70-х абсолютно не могла есть рыбу. Просто не выносила запаха рыбы — никакой. А рыбу в нашей семье обожали все, включая тётю Надежду. К тому же, каждый раз, когда папа возвращался с очередной аварии линий связи из какой нибудь озёрной любомльской глуши, его непременно нагружали дарами шацких озёр — то угрями копчёными, то сомами солёными, то ещё каким деликатесом. А страшнее всего была свежая рыба, потому что её жарили — брррр!!! — тут я просто из дому сбегала, пока запах не выветрится. 

Папа меня жалел и в «рыбный день» всегда готовил мне что-нибудь отдельно, а мама не теряла надежды доказать, что я просто вбила себе в голову эту чушь! — то борщ сварит на рыбном бульоне, то пирожок с рыбной начинкой подсунет среди мясных в надежде, что я не замечу — и очень удивлялась, когда я замечала, надо же! 

В тот раз очередная кулинарно озабоченная подруга надоумила её приготовить филе судака в сырно-сметанном соусе, а перед этим вымочить рыбу в белом вине — якобы отбивает всякий запах. Этот отбитый запах я, разумеется, учуяла ещё на лестничной клетке, поэтому сразу полезла в холодильник за вчерашними сырниками, и тут мама вспылила. Обидно, понятное дело, готовое филе тогда не продавалось, столько возни с удалением костей, не говоря уж о дорогих продуктах — старалась-мучилась, а дочь нос воротит! Я в ответ тоже психанула, как всякий нормальный бесчувственный тинейджер: кто тебя просил мучиться! пора запомнить, что я рыбу не ем! и вообще — у меня голова болит, горло заложило и снова ангина начинается — дайте мне стакан чаю и оставьте в покое! 

Папа как-то попытался перевести рыбный вопрос в шутку («нам больше достанется»), но мама ещё пуще разозлилась:

— Ты её разбаловал! И все её простуды от баловства! Вот мы росли — никто с нами не нянчился, ели, что дают, если давали — и здоровыми выросли! правда, крёстна? (так она сестру всю жизнь звала — «крёстна»).

— Да уж, — помолчав ответила Надежда неожиданно жёстко, — я-то уж куда как здорова! А у матери до тебя пятеро померли друг за дружкой с голоду да от недогляду — жаль никто не растолковал, что всё — для здоровья, то-то глупые — взяли да и перемёрли ни за што... 

Есть один случай, за который я до сих пор чувствую себя виноватой перед ней. 

Каждый раз мне напоминает о нём книга о Модильяни. О Модильяни я только узнала тогда, в десятом классе, из мемуаров Эренбурга. Не поверила своим глазам, когда в витрине магазина «Мистецтво» увидела книгу, вот эту: 

Стоила она немного — рубль с копейками. Попросила продавщицу отложить на часок (меня в этом магазине хорошо знали) и бросилась домой за деньгами. Мама требуемую сумму выдала, не преминув поворчать, что свой лимит на книги в этом месяце я исчерпала в двойном размере. Но когда я запыхавшись вернулась в магазин, ситуация изменилась — заведующая обнаружила, что на непонятную книжонку есть спрос (магазин находился в одном доме с художественными мастерскими и выставочным залом) и велела продавать только «с нагрузкой» — беднягу Амедео докомплектовали какими-то индустриальными пейзажами с комсомольских строек, обернули в целофан и назначили цену в пять рублей. Мой отложенный подарочный комплект был последним и на него уже зарилось местное художественное светило, чьи скульптуры нынче украшают луцкий парк. Для него пять рублей проблемы не составляли, но знакомая продавщица, когда я чуть не заплакала, сжалилась — девочка раньше просила, подожду ещё час — но не больше! 

А дома вспыхнул скандал. Мама раскричалась, что торговля с нагрузкой — это незаконно! Ты грамотная, комсомолка, требуй жалобную книгу, умей добиваться своего! Пять рублей — совсем обнаглели! не дам и не проси! 

Никакого желания устраивать скандал в магазине, где я постоянно паслась, и устраивать этим неприятности знакомой продавщице, у меня не было. Время плавно истекало, папа был в командировке, а чёртов скульптор наверняка через час выскочит из мастерской с пятью рублями — зная его немножко, я чётко себе представляла, как он с остервенением сдерёт целлофан и демонстративно отправит индустриальные пейзажи в ближайший мусорник. А Модильяни — моего Модильяни! — унесёт в кавярню, листать и хвастаться. 

Мама убежала на свои вечерние факультативы — так что и просить стало некого, а я пошла плакать в гостиную. 

И тут, тихонько шаркая тапочками, подошла и присела на диванчик Надежда. Каюсь, я чуть не закричала на неё — у меня горе-горе — а она лезет! Но плакать и жалеть себя было уютнее —  не закричала. А потом был повод заплакать ещё горше — от стыда. Когда увидела, как она разворачивает клетчатый носовой платок, куда, игнорируя подаренные кошельки, увязывала  свои деньги — она ведь к тому времени уже шесть лет, как получала пенсию. Добрая рабоче-крестьянская власть от щедрот отваливала ей аж по пятнадцать целковых в месяц  — за каторжную работу от зари до зари, за угробленное здоровье, за Ивана, за Зинушку, умерших, не беспокоя докторов — за всё - про всё. 

— Не плачь, милая, — сказала она, протягивая мне пятёрку, — беги быстрей, коль книжка хорошая, надо взять. А Клавушке скажем, что ты за рубль сторговалась — ты не серчай на неё, уж такая она харАктерная, ей ведь тоже деньги-то не задарма достаются, на меня-то, обузу, сколько трат. Ну, давай слёзки вытрем да беги — а потом и мне почиташ... 

Теоретически я понимаю, что вроде и нечего мне стыдится. Десять лет тётя Надежда жила у нас, как она говорила, «на всём готовом» и «как в раю». Я уступила ей свою комнату. Она поправилась немножко, с удовольствием сидела во дворе на лавочке и вела неспешные беседы с местными украинскими бабушками, нимало не озадачиваясь языковым барьером. Читала, пока могла. Когда не могла — слушала по радио «театр у микрофона» — предшественник аудиокниг. Или я ей читала — прочитала, кстати, как она и просила, из новой книжки о Модильяни, чтобы вместе поплакать над горемычным художником («эх, кабы б не пил») и его юной женой («я, как Ивана схоронили, тож жить-то не хотела, чуть грех на душу не взяла — детишек пожалела...»). 

И пенсией своей она для себя особо не пользовалась — большая часть уходила в деревню, как в прорву, что-то она пыталась иногда сама покупать из продуктов, когда могла ещё до магазина дойти, но мама всегда её за это ругала. И всё равно мне каждый раз рвут душу эти пять рублей из платочка... 

В последний раз я видела её в 1977 году, когда приехала из Ташкента к маме рожать старшую дочь. Она уже ослепла совсем, осторожно гладила меня по лицу и волосам, обнимала, сказала озабоченно: «Волосы-то редки стали — маслицем бы репейным хорошо. Да ты не бойся — доченьку родишь, через год ишшо гуще вырастут!» (откуда она знала, что я рожу доченьку?) Через пару недель срочно и деловито засобиралась в деревню — стосковалась вдруг, к детям хочу, внучат повидать хочу, я ж их всех рОстила, дома помереть хочу, не держите! 

Напрасно мы её отговаривали. Напрасно я убеждала её, что всё равно приехала не насовсем, рожу — и уеду к мужу, снова будешь в отдельной комнате, да нам и сейчас не тесно. 

Я до сих пор не знаю — действительно ли она предчувствовала, что скоро умрёт, или с присущей ей деликатностью боялась стеснить — слепая, по стеночке добирающаяся до туалета, а тут младенчик, кроватка-коляска-пелёнки... 

Так мы её и не убедили. Приехал сын, папа заказал им спальный вагон и они уехали. Я, провожая её, заплакала, а она была на удивление спокойна и улыбчива: 

— Что ты, милая — вытри слёзки, чай не в неволю — к родне еду. Ты ж не одна у меня — там сыночек непутёвый да милый, Таисья-сноха, что дочь родная — всем бы таких, внучата уж большие —  Танюшка (помнишь её?), к свадьбе готовится, да Надежда-маленькая, да двойни Любка с Наташкой, да Володюшка-последыш — я ж скучала по ним, хоть напоследок повидаться, — и засмеялась грустно, — глаз-то нет, не повидаемся, услышимся... А плакать нельзя, милая — ребёночек плаксивый рОдится. 

Умерла она, успев узнать, что у меня родилась дочка. 

В годы слепоты она страшно мучилась бездельем. И приспособилась вязать вслепую. Из одежды «на выброс» нарвала тряпок-ленточек длинными полосками, папа выстрогал ей из дерева большой крючок, и она стала вязать наущупь круглые пёстрые деревенские половички — они и у нас были повсюду, и знакомые бабушки со двора, приходившие её проведывать, с удовольствием брали их в подарок, ещё и тряпочек приносили и рвать на полоски помогали — нынче это называется трудотерапия.

Пару лет назад старшая моя дочь вдруг тоже пристрастилась к вязанию таких ковриков — не из рваных полосочек, конечно, а из подобранных в тон покупных лент — но у меня сердце дрогнуло, когда я это увидела. Двоюродная её бабушка Надежда умерла через месяц после её рождения. 

www.kamchat.info

Пытаюсь понять почему люди, которые родились после распада СССР, проявляют по этому государству тоску. Ведь сейчас у человека гораздо больше возможностей во всех сферах жизни.

Я понимаю людей, чья большая часть жизни или детство с юностью прошли в СССР. Лучшая часть жизни это всегда лучшие воспоминания и связаны с местом, где это происходило. Но те, кому сейчас двадцать, двадцать пять лет? Они почему тоскуют по «прекрасной стране СССР»? И таких довольно много. Причем в основном это периоды Брежнева и Сталина.
Такое сильное влияние родителей? Или это острое ощущение социального неравенства, которое человек пережил в определенном детском или подростковом возрасте? Когда, например у твоего ровесника есть модный телефон, а твои родители не могут для тебя его купить. И на это ощущение легло заблуждение о том, что в СССР все равны.
Или может быть это ощущение чувства некой стабильности, когда за тебя всё уже решено, а твое будущее расписано. И еще заблуждение об отсутствии преступности в СССР. 

В принципе понятно, что у всех этих людей в голове каша, скомпилированная из всех заблуждений, которые бытуют о Советском Союзе сейчас, но вот пути попадания и главное способы укоренения всего этого в головах тех кто мало что знает о той стране, мне не совсем понятны.

Я ни в коем случае не хочу сказать, что в СССР абсолютно все было плохо. Но вместе с этим сама система государства была преступна, порочна и утопична. Это не жизнеспособная конструкция.

Заметил еще, что многие молодые «адепты СССР» восхищаются КНДР. Было бы интересно отправить их на какое-то время к Ыну на роль обычных жителей страны. )

29 июля родилась Клара Боу (1905-1965), кинозвезда, чей талант был не так уж важен, ибо все интересовались ее выходящим за рамки морали поведением.

Жизнь Клары начиналась страшно. Папаша Боу настолько не хотел работать, что матери пришлось взять хозяйство в… хотел сказать «в свои руки», но нет, не руки. Сара Боу при явном попустительстве мужа зарабатывала проституцией. Когда заваливался очередной клиент, папа шел в пивную, а девочка убиралась в шкаф. 

Сидя в шкафу, она представляла себя в другом мире, киношном, где красивые платья, гарцующие на лошадях мужчины, танцы в большом зале и летучие поцелуи, а не скрипящая кровать. Тогда Клара вряд ли предполагала что, несмотря на платья, танцы где угодно, славу, уютный дом и вдоволь хлеба ее поступками, так уж получится, все равно будет рулить скрипящая кровать.

В 16 лет Клара приняла участие в конкурсе, где главным призом была ролька в фильме «Дальше радуги». Конкурс она выиграла и в фильме снялась. Вот только не усвоив правил киноиндустрии, отказала в сексе кому-то важному и ее роль отправилась в корзину при монтаже. В дальнейшем Клара таких ошибок не допустит.

Решение дочери стать актрисой возмутило маму проститутку, которая со своей кашей в голове считала актрис шлюхами. Проснувшись ночью, Клара обнаружила маму нависшей с ножиком. Стресс был таков, что до конца жизни кинозвезда страдала бессонницей.

После этого инцидента Сару поместили в психиатричку, откуда она больше не вышла.

Оставшийся «холостым» папа, Роберт Боу, решил, будто дочь отныне должна заменять ему жену не только в плане готовки пищи. Ряд источников настаивает, что девочка была отцом изнасилована.

Как бы там ни было нельзя отрицать две вещи:

А) главной проблемой Клары в Голливуде долгое время был скандалезный папа;

Б) Клара терпела все его выходки.

Жили они вместе. Ревнивый папа шугал ухажеров дочки, непоследовательно водя при этом в дом уличных девок. В дальнейшем он женится на подружке Клары и устроит то еще шоу с разводом.

С 1922 по 1925 карьера Боу развивалась не шатко, не валко. Она снималась на вторых ролях в фильмах студии «Преферд». В 1925 сыграла эмансипированную студентку в комедии «Пластмассовый век» и проснулась знаменитой. Разбитная девка, сбивает с пути праведного спортсмена, но берется за ум, дабы избранник поставил рекорд – это пришлось Америке по нраву.

Когда киностудия «Преферд» была поглощена гигантом киноиндустрии «Парамаунт» перед Кларой открылись невиданные прежде перспективы. В 1926 она снялась в 8 (!) картинах. «Игра для двоих», «Беглянка», «Капкан на мужчину», и главный хит «Это»…

Всюду Боу демонстрировала один и тот же образ: циничная бабенка использует мужиков в хвост и гриву, пока не сталкивается с настоящей любовью и не становится кроткой, как овечка. Мне этот образ почтальона Печкина, который был злой, потому что у него велосипеда не было, кажется нежизненным, от реальности оторванным. Ни разу не встречал Гингему, в которой прячется Элли, зато обратных случаев превращения овечек в Гингем наблюдал многократно.

Однако, у образа Боу был еще один аспект. В ее случае государство внушало расшалившимся девчонкам «Века джаза»: «Танцуйте, девочки танцуйте! Придет время, и вы станете добропорядочными дочерьми нации. Выйдите замуж, родите, будете посещать церковь и ждать мужа с работы. Позабудете свои вольнолюбивые декларации. Никуда не денетесь. Танцуйте, девочки танцуйте!».

Вот этот посыл сама Боу не считывала, перенося экранное поведение в реальную жизнь. Ее закрутил хоровод скандальных романов, где мужские сердца разбивались аки посуда. Когда некий считающий себя поэтом Роберт Севидж из-за любви к Кларе попытался зарезаться, Боу прокомментировала его поведение прессе: «Настоящие мужчины не режут себе вены, а стреляются из пистолета». 

На Клару все время огрызался Легион благопристойности, требующий ее уволить. Но фильмы с Боу приносили большую прибыль в немалой степени благодаря ее скандальному поведению. Девушке удалось исключить из контракта стандартный для тех времен пункт о соблюдении норм морали. Студия попыталась ограничить звезду снижением недельной ставки на 500 долларов. Эти деньги в течение года поступали на счет, который аннулировался при первом скандале.

Эти деньги были для Клары неважны. Ее поведение становилось все более эпатирующим и надо признать, что сексуальная революция симпатичной актрисы была вызовом и голливудскому обществу тоже. Надушенный бомонд тех времен не принял бруклинскую девчонку, и Клара принялась подчеркивать, что пришла с улицы и меняться не собирается. Она могла явиться на пафосное мероприятие в пижаме, расстегнуть партнеру в танце ширинку, а уж очаровательный матерок с ее губок бантиком просто не сходил. 

Все бы ничего, но Клара быстро начала терять популярность. Четырнадцать не блещущих разнообразием картин за два (1926-1927) года сделали свое дело, Боу стало слишком чересчур, она надоела зрителю. Эпатаж дело соленое, он быстро приедается. Настал момент и бульварные газетенки лишь зевнули на сообщение об очередной помолвке актрисы: «Помолвки Клары также часты и продолжительны, как девичья головная боль».

И тут грохнул скандал с секретаршей Дейзи Дево, который Клара никак не планировала. Актриса наняла девушку привести в порядок финансовые счета, а, приревновав к своему жениху Рексу Беллу, выгнала. Увольняясь, Дейзи прихватила любовные письма работодательницы и потребовала 125 000, угрожая иначе слить эксклюзив прессе. Боу, совершенно справедливо расценив эти действия как шантаж, заявила в полицию.

Адвокат секретарши сделал ставку на оглашение интимных сторон жизни актрисы и это были не игрушки. Что там расстегнутая ширинка, если выплыла связь с тремя-четырьмя мужчинами одновременно, бисексуальность и скотоложество. Может, американцы и простили бы Кларе любовь с мишкой-коалой и датским догом, но вот сжигание переставших нравиться платьев... «Век джаза» кончился «Великой депрессией» и рассказы о мотовстве больше не вызывали ироничных улыбок, а раздражали.

«Парамаунт» расторг с актрисой контракт. Она вышла замуж за Рекса Белла и, снявшись еще в двух фильмах, растворилась в пространстве.

Брак с Беллом оказался навсегда, хотя последние годы супруги жили раздельно, но так и не развелись. Формула: «Танцуйте, девочки, танцуйте, все равно кончите добропорядочными!» в случае с Боу сработала. К счастью сработала или нет это знала только она сама. 

Это сегодня журналист в России – в основном переписыватель пресс-релизов о гигантских свершениях и не имеющих аналогов успехах. А еще в начале XX века эта профессия была и опасна, и трудна. И репортеры не боялись раскапывать самые неприятные для власти сюжеты.

Одной из таких фигур был «Л.Львов». Именно под этим псевдонимом часто выступал Лев Клячко, человек любопытной судьбы, настоящий журналист-расследователь. Удивительным образом это удавалось ему в те годы. Клячко прославился статьей «Тактика морского министра», в которой привел данные о совершенно фантастических хищениях при строительстве броненосцев. При этом опубликовал материалы ведомства государственного контролера – информацию строго секретную. Последовала реакция: «Его Императорское Величество высочайше обратился к председателю Совета министров с рескриптом, в котором указывал на совершенную нетерпимость подобных разглашений в печати правительственных документов». 

Клячко лишили доступа в министерства, установили надзор. Но это ни в коей мере не укротило репортерского пыла Львова. В другой раз он передал в газету сведения о тайном совещании двух императоров Николая II и Вильгельма II, прошедшем в финских шхерах на борту императорской яхты «Штандарт». Как он пробрался на яхту - не ведомо было никому.

После февральской революции Лев Клячко - один из учредителей Комитета журналистов при Временном правительстве. Пришедшим к власти большевикам такая фигура явно не могла понравиться. И уже в 1920 году тот был арестован. От расстрела его спасло только личное обращение Максима Горького. После этого Клячко учредил издательство «Радуга», которое работало в Ленинграде до 1930 года.

И вот в 1926 году там он издал свои воспоминания «За кулисами старого режима». Как вы понимаете, мы не могли пройти мимо кулинарной темы. А пронырливый журналист, похоже, получал тогда информацию даже от приближенных ко двору лиц. Во всяком случае о супруге Николая II ему охотно рассказывали.

— До последних дней, - пишет Лев Клячко, - Александра Федоровна не могла попасть в темп русского двора. Происходя из обедневшей немецкой семьи, она принесла с собой чисто немецкую расчетливость, которой не оставляла даже по отношению к своим родным. Ее отец ежегодно получал от царя пособия то на ремонт родового замка, то на лечение и т. д. Она сама урезывала размер этих сумм. 

С размахом русского двора она никак не могла свыкнуться. Когда ей представили смету на Дом Трудолюбия, председательницей которого она состояла, она пришла в ужас оттого, что годичная сумма выражалась в цифре нескольких сот тысяч рублей, и наотрез отказалась утвердить смету. Хитроумные царедворцы нашли способ. Они стали представлять ежемесячную смету вместо годичной. Прошло. 

До последних дней она сама штопала чулки своих детей, что вызывало нескончаемые и часто злые насмешки и толки. Через некоторое время эпитет «гувернантки» сменился эпитетом “кухарки». 

В своих беседах царедворцы так и именовали ее: наша «кухарка». Произошло это по следующему поводу:

Повар при дворе был на положении ресторатора. Он получал за обычные (не торжественные) завтраки по 75 коп., а за обеды по 1 руб. с персоны. Фрукты и вина шли особо и находились в ведении другого лица. Сама царица строго следила за тем, чтобы повар не приписывал числа отпущенных завтраков и обедов. 

Однажды повар подал заявление, в котором просил увеличить плату до 1 р. за завтрак и до 1 р. 25 за обед, мотивируя вздорожанием провизии. Ему прибавили. Но пока он добился этого, ему пришлось выдержать довольно бурную сцену. Царица призвала его и, в присутствии фрейлины Голенищевой-Кутузовой и графа Ламздорфа, пробрала его, настаивая на сохранении прежней расценки. При этом обзывала его мошенником и другими эпитетами, весьма мало подходившими для царственных уст. Придворные, спокойно реагировавшие на Александровские «обкладывания», не могли примириться с таким «мещанством» и с того времени прозвали ее «кухаркой».

With Universal Mail-In Voting (not Absentee Voting, which is good), 2020 will be the most INACCURATE & FRAUDULENT Election in history. It will be a great embarrassment to the USA. Delay the Election until people can properly, securely and safely vote???

— Donald J. Trump (@realDonaldTrump) July 30, 2020

С универсальным голосованием по почте (не путать почтовыми открепительными, они норм), 2020 будут самыми НЕТОЧНЫМИ и ПОДТАСОВАННЫМИ Выборами в истории. Это будет большой позор для США. Отложим Выборы до тех пор, когда люди смогут в установленном порядке, надёжно и безопасно голосовать???

1. По уважительной причине: избиратель отправляет запрос в избирком, объясняет (а иногда - доказывает) почему не может прийти на участок, и тогда получает бюллетень для голосования по почте.
   
2. По любой причине: избиратель всё ещё запрашивает почтовый бюллетень, но не обязан называть причину, почему он не хочет приходить на участок.
   
3. По умолчанию: Ничего запрашивать не надо, власти автоматически высылают всем зарегистрированным избирателям почтовые бюллетени.

Фото: dobriifin

Сижу в электричке, читаю новости. Напротив сидит симпатичная студентка в обтягивающих спортивных штанах. Наверное, ее внешность можно было бы отнести к типу «похотливая блондинка», если бы не серьезное выражение лица. 

Я никогда не пытаюсь идти на контакт с настолько серьезными девушками, поэтому увлекся чтением какой-то пошлой статьи в ленте. Девушка тоже читает, вытянув свои ноги под меня так, что явно залезла на мою территорию. Дальше — больше.

Девушка вольготно вытягивает ноги и касается меня. Я читаю. Она легонько постукивает своей ногой по моей. Я понимаю, что ей от меня чего-то надо. Подняв глаза и увидев все такое же серьезное лицо (без тени флирта), я продолжаю недоуменно читать. Девушка довольно сильно начала давить мне на ногу. Внутренний драматизм сцены нарастает, и уже невозможно просто сидеть и продолжать читать.

Я с немым вопросом вновь гляжу на нее. Но никакой подсказки в ее глазах не нахожу, а только лишь все такое же серьезное лицо. Что я должен сделать? Ведь ничего не делать тоже нельзя. Кто знает, что она сделает еще, чтобы получить то, что ей нужно?

Над как-то разряжать ситуацию. Если продолжать читать, то нельзя уже будет делать вид, что между нами ничего не было. 

Принимаю компромиссное решение. Вырываю из блокнота листок, пишу на нем свой номер и снизу приписка: «Жду сегодня звонка». Делаю вид, что мне нужно выйти на следующей станции и выхожу. Ну а что, по-вашему, я должен был сделать? Жениться мне теперь на ней, что ли?

Поэтому, девушки, если вам что-то нужно от человека, то либо обозначьте словами, либо же как-то намекайте своим выражением лица. Иначе ничего не понятно.

Глядя нa фотографии Регины Тодоренко в бикини никогда не скажешь, что у неё есть проблемы с фигурой.

Но, как оказалось, все это не более, чем банальный фотошоп. В сети появилось видео занятий Регины в спортзале и там хорошо видно, насколько велико её «галифе».

Так что, лучше один раз увидеть человека вживую, чем сто раз в инстаграм.

Не так давно у меня был пост о том, что Герман Стерлигов проехал по обочине. И очень возмущался тем, что дальнобойщик его не стал пропускать..."...был бы сейчас у меня пневматик, я бы этому дальнобою пострелял стопари. Не пропускает по обочине, козёл. Вот что ему жалко что ли?!"

Примерно такой разговор он вёл в этом видео:

https://t.me/lenamiro/6725

• Указанная группа следовала транзитом через Минск в Стамбул, имея на руках все необходимые документы, включая авиабилеты. Всю логистику на территории Беларуси обеспечивала белорусская компания. По неизвестным причинам группа не попала на свой рейс Минск — Стамбул и вынуждена была задержаться в Беларуси в ожидании приобретения новых авиабилетов белорусской компанией, — говорится в сообщении МИД России.

• Россияне, прибывшие в санаторий «Белорусочка» под Минском, были вынуждены это сделать в связи с тем, что опоздали на рейс из Национального аэропорта столицы Беларуси, направляясь транзитом в третью страну. Они намеревались вылететь из Минска в Стамбул 25 июля и не полагали находиться в Беларуси сколь бы то ни было продолжительное время... Основанием для их приезда в страну явился заключенный контракт с одной из коммерческих фирм, которая зарегистрирована здесь в Беларуси, а каждый из приехавших россиян имел с этим предприятием заключенный трудовой договор, — заявил Мезенцев.