ЖЖ Топ-50 постов сегодня
Недавние тренды рунета
вопрос вопрос вопрос от clear-text
ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ! ТЕ, КТО МЕНЯ ЧИТАЕТ
и комментирует здесь, в ЖЖ.
У вас есть аккаунты в ФБ?
Если да, то давайте продолжим общаться там.
Если нет, но это для вас не вопрос принципа - может быть, заведете и станете моими друзьями там?
А если вопрос принципа - то мне хочется понять, что мешает?
Там как-то бодрее и веселее, мне кажется.
Оригинал и комментарии
от prilepin
Уфф. Досмотрел. Вкратце.
Сюжет: чудовище, похожее на Путина, хочет обидеть дедушку, похожего на Шевчука. За Путина - зомби в форме, за Шевчука - цветок в горшке.
Теперь по сути.
1. Очень хороший человек Ю.Ю.Шевчук родился в 1987 году, и с тех пор там живёт, побеждая кровавую диктатуру одной силой голоса.
2. Очень хороший человек Ю.Ю. Шевчук ни одним своим глазком не видит никаких процессов, имеющих место в мире в целом, в таких странах, как США, Англия, Испания, Украина и так далее: всё зло человечества, как и в 1987 году, здесь. Никаких выводов из распада СССР сделано не было категорически.
3. Такие же песни, как Очень хороший человек Ю.Ю. Шевчук, сочиняют нынче такие хорошие люди, как Б,Б. Гребенщиков, Ф. Чистяков и некоторые прочие - в том смысле, что хорошие песни они уже не очень могут сочинять, поэтому припевы в этих песнях "частушечные", зато за счёт пафоса противоборства системе и вообще "бесстрашия художника", а так же за счёт личного очарования, они вытягивают.
Впрочем, я не знаю, что они вытягивают. Кота за яйца.
У меня очень мало симпатий к "режиму", но, как покойный Александр Кабаков говорил: "более всего меня примиряют с режимом его оппоненты".
Люди, воспитавшие нас (боги рок-н-ролла) - вопиюще наивные, очень мало образованные люди. Дети, по сути. Малые бородатые дети, скурившие свой цветок.
Сюжет: чудовище, похожее на Путина, хочет обидеть дедушку, похожего на Шевчука. За Путина - зомби в форме, за Шевчука - цветок в горшке.
Теперь по сути.
1. Очень хороший человек Ю.Ю.Шевчук родился в 1987 году, и с тех пор там живёт, побеждая кровавую диктатуру одной силой голоса.
2. Очень хороший человек Ю.Ю. Шевчук ни одним своим глазком не видит никаких процессов, имеющих место в мире в целом, в таких странах, как США, Англия, Испания, Украина и так далее: всё зло человечества, как и в 1987 году, здесь. Никаких выводов из распада СССР сделано не было категорически.
3. Такие же песни, как Очень хороший человек Ю.Ю. Шевчук, сочиняют нынче такие хорошие люди, как Б,Б. Гребенщиков, Ф. Чистяков и некоторые прочие - в том смысле, что хорошие песни они уже не очень могут сочинять, поэтому припевы в этих песнях "частушечные", зато за счёт пафоса противоборства системе и вообще "бесстрашия художника", а так же за счёт личного очарования, они вытягивают.
Впрочем, я не знаю, что они вытягивают. Кота за яйца.
У меня очень мало симпатий к "режиму", но, как покойный Александр Кабаков говорил: "более всего меня примиряют с режимом его оппоненты".
Люди, воспитавшие нас (боги рок-н-ролла) - вопиюще наивные, очень мало образованные люди. Дети, по сути. Малые бородатые дети, скурившие свой цветок.
Оригинал и комментарии
а чего добились мы? от clear-text
ВОСЕМЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ
Много лет назад, больше сорока лет назад, мы со студентами – то есть, простите, со слушателями Дипломатической Академии – поехали на летний семинар в Костромскую область.
Молодежный лагерь. Три корпуса на берегу Волги. Жаркое лето, теплый залив реки, нас человек сорок общим числом – и две сотни отдыхающих, студенты и студентки. Студенток значительно больше.
Утром и после обеда мы занимались. Жара стояла такая, что начальство разрешило нам заниматься прямо на пляже. Расстелив полотенца и тканые одеяла, разложив бумаги и книги, мы сидели, а то и лежали в кружевной тени невысоких кустов, а мимо ходили красивые, очень красивые и поразительно, безумно, неописуемо красивые девушки.
Вечером развлекались. Танцы через день, кино два раза в неделю. Еще там было что-то вроде бара или кафе. Цены, кстати, совсем не студенческие. Ну а нам что? Пива бутылку, или водки сто грамм, ну и чипсов пакет. С рубля еще сдачи дадут.
Вот мы толчемся в этом баре, и вдруг входит один наш слушатель, со знаменитой генеральской фамилией Гурко (правда, с ударением на «о», и ни капельки не родственник). Сам такой небольшой, но очень крепкий. Кажется, у него был разряд по самбо. Негромкий, уверенный в себе человек.
Входит, значит, этот Гурко, а с ним девушка.
Девушки там, я уже говорил, были трех категорий: просто красивые, очень красивые и обалдеть какие красивые. Эта была просто красивая. Небольшая, даже маленькая, ему под стать – чуть меньше его ростом. Он был примерно метр шестьдесят пять, а она на ладошку короче. Метр шестьдесят, наверное. Слегка подкрашенная блондинка. Милая, стройная, изящная, ну, в общем, всё как надо.
Подходят они к бару, становятся рядом с нами, и он начинает заказывать: коктейль такой, коктейль сякой, два мороженых, два пирожных, рюмочку ликера, то да сё, бармен все это перед ними выставляет на маленький поднос, и говорит:
- Восемь двадцать восемь!
Ого! Для 1975 года это была весьма серьезная сумма! Бутылка водки стоила три рубля с копейками. А вино вообще, рубль с чем-то, ну два, особенно портвейн.
Мой слушатель Сергей, против всей субординации, слегка ткнул меня кулаком в бок. А другой слушатель, не мой, но хороший мой приятель Валя Ковалев – аж крякнул.
Тем временем Гурко достает из заднего кармана бумажник, вынимает червонец, протягивает бармену, и даже, кажется, оставляет ему сколько-то копеек на чай. Берет поднос, и они с девушкой уходят за столик куда-то в угол.
- Οκτώ και είκοσι οκτώ! – негромко сказал слушатель Сергей.
Что по-гречески и означает «восемь двадцать восемь».
Потом мы много раз спугивали Гурко и его девушку в разных камышах и кустах – не нарочно, конечно. Как-то так получалось: пойдешь пройтись по лесу или по бережку, или поищешь скрытую от глаз заводь, чтоб голышом макнуться, да или просто поссать отлучишься в кусты за полсотни шагов – и вот они, красавчики…
- Знаете, Денис Викторович, – сказал мне слушатель Сережа. – А ведь наш «восемь двадцать восемь» ни разу больше в бар не ходил. В смысле – ее не водил.
- То есть? – я не сразу понял, о чем речь.
- А то. Умный человек. Один раз выложил восемь двадцать восемь, и целых две недели никаких проблем.
- Да прямо уж!
- А вот я вам говорю.
Мы этого Гурко потом дразнили «восемь двадцать восемь».
Идет он навстречу, а слушатель Сережа страшным басом:
- Οκτώ και είκοσι οκτώ!!!
- Чего? – вздрогнет Гурко. – Переведи!
- «Восемь двадцать восемь»! – говорит Сережа.
- А что это значит?
- Пароль. Из греческого кино. Комедия-боевик «Победитель блондинок».
- А…
То есть он уже ничего не помнил! Ну и правильно. «Закон Зейгарник». Завершенное действие тут же забывается, а незавершенное – запоминается. Это я объяснил слушателям Сереже и Валентину.
- Да, – сказал Валентин. – В самом деле. Он молодец. Не пожалел восемь двадцать восемь, и прекрасно провел свободное время на выездном семинаре.
- Да, – сказал слушатель Сережа. – А чего добились мы, соображая на троих?
- Хорошо выпивали в мужской компании, – сказал я. – Практически ежедневно.
- А неужели это именно то, к чему мы так стремились на выездном семинаре? – усомнился он. – Там, где кругом девушки просто красивые, очень красивые и безумно прекрасные?
Но у нас со слушателем Валентином не было ответа.
Много лет назад, больше сорока лет назад, мы со студентами – то есть, простите, со слушателями Дипломатической Академии – поехали на летний семинар в Костромскую область.
Молодежный лагерь. Три корпуса на берегу Волги. Жаркое лето, теплый залив реки, нас человек сорок общим числом – и две сотни отдыхающих, студенты и студентки. Студенток значительно больше.
Утром и после обеда мы занимались. Жара стояла такая, что начальство разрешило нам заниматься прямо на пляже. Расстелив полотенца и тканые одеяла, разложив бумаги и книги, мы сидели, а то и лежали в кружевной тени невысоких кустов, а мимо ходили красивые, очень красивые и поразительно, безумно, неописуемо красивые девушки.
Вечером развлекались. Танцы через день, кино два раза в неделю. Еще там было что-то вроде бара или кафе. Цены, кстати, совсем не студенческие. Ну а нам что? Пива бутылку, или водки сто грамм, ну и чипсов пакет. С рубля еще сдачи дадут.
Вот мы толчемся в этом баре, и вдруг входит один наш слушатель, со знаменитой генеральской фамилией Гурко (правда, с ударением на «о», и ни капельки не родственник). Сам такой небольшой, но очень крепкий. Кажется, у него был разряд по самбо. Негромкий, уверенный в себе человек.
Входит, значит, этот Гурко, а с ним девушка.
Девушки там, я уже говорил, были трех категорий: просто красивые, очень красивые и обалдеть какие красивые. Эта была просто красивая. Небольшая, даже маленькая, ему под стать – чуть меньше его ростом. Он был примерно метр шестьдесят пять, а она на ладошку короче. Метр шестьдесят, наверное. Слегка подкрашенная блондинка. Милая, стройная, изящная, ну, в общем, всё как надо.
Подходят они к бару, становятся рядом с нами, и он начинает заказывать: коктейль такой, коктейль сякой, два мороженых, два пирожных, рюмочку ликера, то да сё, бармен все это перед ними выставляет на маленький поднос, и говорит:
- Восемь двадцать восемь!
Ого! Для 1975 года это была весьма серьезная сумма! Бутылка водки стоила три рубля с копейками. А вино вообще, рубль с чем-то, ну два, особенно портвейн.
Мой слушатель Сергей, против всей субординации, слегка ткнул меня кулаком в бок. А другой слушатель, не мой, но хороший мой приятель Валя Ковалев – аж крякнул.
Тем временем Гурко достает из заднего кармана бумажник, вынимает червонец, протягивает бармену, и даже, кажется, оставляет ему сколько-то копеек на чай. Берет поднос, и они с девушкой уходят за столик куда-то в угол.
- Οκτώ και είκοσι οκτώ! – негромко сказал слушатель Сергей.
Что по-гречески и означает «восемь двадцать восемь».
Потом мы много раз спугивали Гурко и его девушку в разных камышах и кустах – не нарочно, конечно. Как-то так получалось: пойдешь пройтись по лесу или по бережку, или поищешь скрытую от глаз заводь, чтоб голышом макнуться, да или просто поссать отлучишься в кусты за полсотни шагов – и вот они, красавчики…
- Знаете, Денис Викторович, – сказал мне слушатель Сережа. – А ведь наш «восемь двадцать восемь» ни разу больше в бар не ходил. В смысле – ее не водил.
- То есть? – я не сразу понял, о чем речь.
- А то. Умный человек. Один раз выложил восемь двадцать восемь, и целых две недели никаких проблем.
- Да прямо уж!
- А вот я вам говорю.
Мы этого Гурко потом дразнили «восемь двадцать восемь».
Идет он навстречу, а слушатель Сережа страшным басом:
- Οκτώ και είκοσι οκτώ!!!
- Чего? – вздрогнет Гурко. – Переведи!
- «Восемь двадцать восемь»! – говорит Сережа.
- А что это значит?
- Пароль. Из греческого кино. Комедия-боевик «Победитель блондинок».
- А…
То есть он уже ничего не помнил! Ну и правильно. «Закон Зейгарник». Завершенное действие тут же забывается, а незавершенное – запоминается. Это я объяснил слушателям Сереже и Валентину.
- Да, – сказал Валентин. – В самом деле. Он молодец. Не пожалел восемь двадцать восемь, и прекрасно провел свободное время на выездном семинаре.
- Да, – сказал слушатель Сережа. – А чего добились мы, соображая на троих?
- Хорошо выпивали в мужской компании, – сказал я. – Практически ежедневно.
- А неужели это именно то, к чему мы так стремились на выездном семинаре? – усомнился он. – Там, где кругом девушки просто красивые, очень красивые и безумно прекрасные?
Но у нас со слушателем Валентином не было ответа.
Оригинал и комментарии
направо пойдешь, налево пойдешь от clear-text
ДОРОГИЕ ЖЕНЩИНЫ И МУЖЧИНЫ
Всех ориентаций и гендерных вариаций!
К вам обращаюсь я, друзья мои, вот с каким вопросом. Представьте себе, что вам встретился человек огромной, просто поразительной сексуальной привлекательности. Красота, стройность и статность, глаза и руки, кожа и волосы – но мало того! Манеры, обращение, вкус в одежде, обаяние улыбки и взгляда, красивый звук голоса, умение общаться, вежливость, воспитанность. Эрудиция и ум, кругозор и интересы. В общем, чудо что такое. Можно сразу влюбляться!
Но при этом – это по-человечески отвратительная личность. Предатель, лжец, приспособленец, доносчик, жополиз при сильных мира сего, циник, клеветник, сплетник и вдобавок вороват.
Ваше решение?
Наверное, почти все напишут, что ни за что не смогут полюбить вот такого человека.
Но это же не мелодраматический злодей!
Все эти ужасы можно описать по-другому. Вот так:
В городском законодательном собрании, куда его избрали от СПС, перешел в «Справедливую Россию» (предатель). Работал в УИК и подкладывал бюллетени (лжец). Поменял непроходную тему диссертации на более проходную (приспособленец). Сообщил в полицию, что в квартире ниже этажом собираются наркоманы (доносчик). На ученом совете проголосовал, как надо ректору, и со смехом об этом рассказывал (жополиз и циник). Частенько перепощивает в ФБ или в ЖЖ сообщения с непроверенной и обидной информацией (сплетник и клеветник). Когда писал диплом, был пойман на плагиате (вороват).
Итак?
От ворот поворот немедленно, да?
Всех ориентаций и гендерных вариаций!
К вам обращаюсь я, друзья мои, вот с каким вопросом. Представьте себе, что вам встретился человек огромной, просто поразительной сексуальной привлекательности. Красота, стройность и статность, глаза и руки, кожа и волосы – но мало того! Манеры, обращение, вкус в одежде, обаяние улыбки и взгляда, красивый звук голоса, умение общаться, вежливость, воспитанность. Эрудиция и ум, кругозор и интересы. В общем, чудо что такое. Можно сразу влюбляться!
Но при этом – это по-человечески отвратительная личность. Предатель, лжец, приспособленец, доносчик, жополиз при сильных мира сего, циник, клеветник, сплетник и вдобавок вороват.
Ваше решение?
Наверное, почти все напишут, что ни за что не смогут полюбить вот такого человека.
Но это же не мелодраматический злодей!
Все эти ужасы можно описать по-другому. Вот так:
В городском законодательном собрании, куда его избрали от СПС, перешел в «Справедливую Россию» (предатель). Работал в УИК и подкладывал бюллетени (лжец). Поменял непроходную тему диссертации на более проходную (приспособленец). Сообщил в полицию, что в квартире ниже этажом собираются наркоманы (доносчик). На ученом совете проголосовал, как надо ректору, и со смехом об этом рассказывал (жополиз и циник). Частенько перепощивает в ФБ или в ЖЖ сообщения с непроверенной и обидной информацией (сплетник и клеветник). Когда писал диплом, был пойман на плагиате (вороват).
Итак?
От ворот поворот немедленно, да?
Оригинал и комментарии
как хорошо в уютненьком жж! от clear-text
О МЕРЗОСТИ
Сегодня чуть было не пожалел, что снова стал вывешивать рассказы в милом добром уютном ЖЖ (который, конечно, не сравнишь с ФБ).
Получил порцию мерзости.
Рассказываю. Днем опубликовал юмористический диалог про ученицу и учительницу.
В ответ - замечательный комментарий от некоей https://teffita.livejournal.com/
Сначала она мне рассказала, что эту якобы "блоху" у Пушкина нашел не я, а Барабтарло, а я на него даже не сослался; а главное, что никакой "блохи" нет, ибо слово "запер дверь" значило совсем не то, что сейчас, а просто "закрыл, затворил".
Да, разумеется.
Но не было замечено одно: это не я нашел "нестыковку у Пушкина" - а моя героиня, школьница, и радостно притащила свою находку в школу, а учительница ее высмеяла.
Еще раз: это не Д.Драгунский утверждает, а его персонажи спорят!
Но читательница не поняла этой простой вещи и начала уличать автора в ошибках его героев.
Ну ладно. Не впервой автору отвечать за своих персонажей - это, увы, повсеместное явление.
Но вот нечто интереснее. Г-жа teffita пишет:
"Понимаете, ваш отец был изумительным писателем. Замечательным, настоящим, и он будет всегда любезен народу, и чувства добрые будет пробуждать, и назовет его всяк сущий в этой стране язык. Но вторично заваренный генетический чай - это уже, извините, не то, это уже спитой чай".
На мой взгляд, такие слова про "вторично заваренный генетический чай" - мерзость.
Если читателю не нравятся мои сочинения - он вправе писать об этом со всей резкостью. Но упоминать "генетический чай" - гадко.
Гадко еще и потому, что правила "уютного ЖЖ" подразумевают анонимность. Я ничего не знаю про г-жу teffita. Но она знает про меня всё. Потому что у меня написано в профиле, как меня зовут. Она знает про моего отца, а если захочет, может узнать и про маму, брата и сестру, дочь, жену и друзей. Потому что я человек не секретный. Дело даже не в том, что я публичный человек - а в том, что никогда, даже будучи школьником, не секретничал, не прятался, не скрывал свое имя...
Я думал, что "уютность жежешечки", дающей возможность анонимности, подразумевает некие правила приличия. То есть если твое имя скрыто, но ты знаешь имя, биографию, родственников своего корреспондента или оппонента - не злоупотребляй этим!
Я ответил этой даме и ждал извинений более часа. Дождался издевательского: "по-христиански прошу прощения, поскольку вам это неприятно". То есть эта дама считает себя правой по существу, но просто досадует на причиненные неудобства.
Поэтому ее приходится забанить и опубликовать это письмо.
Оригинал и комментарии
красивая девушка и завидный парень от clear-text
ВСЕМ – ДОБРА И СВЕТА!
Одна женщина написала, как потеряла планшет, и вдруг ей позвонили и сказали: «Мы нашли ваш планшет» (там была какая-то примета, телефон хозяйки на футляре). Она обрадовалась, сказала: «С меня вознаграждение!» - а эти люди сказали: «Ах, да что вы!» Но она все равно им что-то подарила.
Эта женщина написала об этом в Фейсбуке, и попросила поделиться такими же добрыми и светлыми историями про бескорыстных и добрых людей.
Там было много рассказов, как кому-то вернули кольцо, кошелек, портфель с рукописной рукописью романа, как подвезли на машине из Серпухова в Пущино, хотя не по дороге, и так далее.
Надо бы и мне поделиться чем-то похожим. Я долго думал. Полчаса или даже минут сорок.
И вот, вспомнил!
***
Однажды, совсем молодым парнем, я пошел на танцы с девушкой. Это было не в Москве, в одном небольшом русском городе. Там, где бескорыстие и честность еще ценились (а в Москве кругом уже были совсем прожженные ребята, даром что до перестройки и реформ было еще жить и жить). Так вот, пошел я на танцы с девушкой, там было много народу и громкая музыка – и девушка меня потеряла.
Я озираюсь – нет моей девушки, что делать? Танцы тем временем идут, музыка играет, народ веселится, а я - весь потерянный хожу. Постепенно народу становится все меньше. И тут меня находит какая-то девушка. Очень красивая, рослая, ловкая осанкой и слегка бензином пахнет, я прямо обалдел. Стиль техно! Хотя тогда так не говорили, но все равно. Сама из местных. Спрашивает, почему я один. Я честно отвечаю: меня потеряли. Она говорит, что сейчас мы поедем к ней, а там она уже все устроит. Посадила меня на свой мотоцикл марки «Ява», на заднее сиденье, и повезла куда-то далеко.
Приехали. Я слез. Она загнала мотик во двор, пригласила меня войти. В комнате она меня стала раздевать, и тут из кармана у меня выпал номерок от камеры хранения того пансионата, где я жил со своей девушкой. С той, которая меня потеряла.
Эта вторая девушка все сразу поняла, одела меня, завела свою «Яву», усадила меня сзади, велела держаться крепко - и через полчаса мы уже были в пансионате. Название «Заря».
- Эй! - закричала она и забибикала: - Кто тут парня посеял?
Моя девушка прямо с балкона спрыгнула - это был первый этаж, так что ничего.
- Я! - кричит.
- Твой? - спрашивает мотодевушка у моей девушки.
- Мой!
- Забожись!
- Падла буду! - сказала моя девушка. - Ежа мне куда хошь, если брешу, и вообще век счастья не видать!
- Верю, - сказала мотоциклистка. - Бери!
- Я тебе чего должна? Ну типа вознаграждение за возврат?
- И не думай. Здесь не Москва, здесь девки четкие, своего не отдадут, но и чужого не хапнут.
Но моя девушка все равно подарила ей почти целый флакончик польских духов «Пани Валевска». Которые я ей неделю назад подарил.
Ну и что? Ну и не жалко.
Вот такой бескорыстный, светлый и добрый случай был в моей жизни в 1973 году.
***
Когда я рассказал об этом, одна моя знакомая даже удивилась: как это незнакомая девушка, красивая и на мотоцикле, честно вернула меня моей девушке, которая своего парня (т.е. меня) столь небрежно посеяла.
«Ах, как это она могла отдать такого завидного парня!»
Дело, однако, в том, что тогда, в 1973 году, я вовсе не был завидным парнем. Я был беден, неустроен, худ и космат, усат и прокурен, ну вот и все. Жил при маме. Знаменитый папа уже год как умер. Ну, еще я знал латынь и греческий. Делов-то.
Завидным парнем я стал годам к пятидесяти. Известный политический публицист, главный редактор научного журнала, частый гость радио и ТВ. Ну в крайнем случае к сорока: уже начал достаточно широко печататься, а в театре Моссовета шла детская сказка по моей пьесе.
Всерьез завидным парнем я стал примерно к шестидесяти пяти. Автор полутора десятков книг и все такое.
Но уже на танцы не хожу.
Впрочем, и та чудесная девушка в стиле техно, очень красивая, рослая, ловкая осанкой и слегка пахнущая бензином – тоже, наверное, несколько повзрослела с 1973 года.
Вот так обстоят дела с завидным парнем и красивой девушкой.
Как сказал поэт Гумилев:
«О, как божественно соединенье
Извечно созданного друг для друга!
Но люди, созданные друг для друга,
Соединяются, увы, так редко».
Увы.
А может, к счастью.
Одна женщина написала, как потеряла планшет, и вдруг ей позвонили и сказали: «Мы нашли ваш планшет» (там была какая-то примета, телефон хозяйки на футляре). Она обрадовалась, сказала: «С меня вознаграждение!» - а эти люди сказали: «Ах, да что вы!» Но она все равно им что-то подарила.
Эта женщина написала об этом в Фейсбуке, и попросила поделиться такими же добрыми и светлыми историями про бескорыстных и добрых людей.
Там было много рассказов, как кому-то вернули кольцо, кошелек, портфель с рукописной рукописью романа, как подвезли на машине из Серпухова в Пущино, хотя не по дороге, и так далее.
Надо бы и мне поделиться чем-то похожим. Я долго думал. Полчаса или даже минут сорок.
И вот, вспомнил!
***
Однажды, совсем молодым парнем, я пошел на танцы с девушкой. Это было не в Москве, в одном небольшом русском городе. Там, где бескорыстие и честность еще ценились (а в Москве кругом уже были совсем прожженные ребята, даром что до перестройки и реформ было еще жить и жить). Так вот, пошел я на танцы с девушкой, там было много народу и громкая музыка – и девушка меня потеряла.
Я озираюсь – нет моей девушки, что делать? Танцы тем временем идут, музыка играет, народ веселится, а я - весь потерянный хожу. Постепенно народу становится все меньше. И тут меня находит какая-то девушка. Очень красивая, рослая, ловкая осанкой и слегка бензином пахнет, я прямо обалдел. Стиль техно! Хотя тогда так не говорили, но все равно. Сама из местных. Спрашивает, почему я один. Я честно отвечаю: меня потеряли. Она говорит, что сейчас мы поедем к ней, а там она уже все устроит. Посадила меня на свой мотоцикл марки «Ява», на заднее сиденье, и повезла куда-то далеко.
Приехали. Я слез. Она загнала мотик во двор, пригласила меня войти. В комнате она меня стала раздевать, и тут из кармана у меня выпал номерок от камеры хранения того пансионата, где я жил со своей девушкой. С той, которая меня потеряла.
Эта вторая девушка все сразу поняла, одела меня, завела свою «Яву», усадила меня сзади, велела держаться крепко - и через полчаса мы уже были в пансионате. Название «Заря».
- Эй! - закричала она и забибикала: - Кто тут парня посеял?
Моя девушка прямо с балкона спрыгнула - это был первый этаж, так что ничего.
- Я! - кричит.
- Твой? - спрашивает мотодевушка у моей девушки.
- Мой!
- Забожись!
- Падла буду! - сказала моя девушка. - Ежа мне куда хошь, если брешу, и вообще век счастья не видать!
- Верю, - сказала мотоциклистка. - Бери!
- Я тебе чего должна? Ну типа вознаграждение за возврат?
- И не думай. Здесь не Москва, здесь девки четкие, своего не отдадут, но и чужого не хапнут.
Но моя девушка все равно подарила ей почти целый флакончик польских духов «Пани Валевска». Которые я ей неделю назад подарил.
Ну и что? Ну и не жалко.
Вот такой бескорыстный, светлый и добрый случай был в моей жизни в 1973 году.
***
Когда я рассказал об этом, одна моя знакомая даже удивилась: как это незнакомая девушка, красивая и на мотоцикле, честно вернула меня моей девушке, которая своего парня (т.е. меня) столь небрежно посеяла.
«Ах, как это она могла отдать такого завидного парня!»
Дело, однако, в том, что тогда, в 1973 году, я вовсе не был завидным парнем. Я был беден, неустроен, худ и космат, усат и прокурен, ну вот и все. Жил при маме. Знаменитый папа уже год как умер. Ну, еще я знал латынь и греческий. Делов-то.
Завидным парнем я стал годам к пятидесяти. Известный политический публицист, главный редактор научного журнала, частый гость радио и ТВ. Ну в крайнем случае к сорока: уже начал достаточно широко печататься, а в театре Моссовета шла детская сказка по моей пьесе.
Всерьез завидным парнем я стал примерно к шестидесяти пяти. Автор полутора десятков книг и все такое.
Но уже на танцы не хожу.
Впрочем, и та чудесная девушка в стиле техно, очень красивая, рослая, ловкая осанкой и слегка пахнущая бензином – тоже, наверное, несколько повзрослела с 1973 года.
Вот так обстоят дела с завидным парнем и красивой девушкой.
Как сказал поэт Гумилев:
«О, как божественно соединенье
Извечно созданного друг для друга!
Но люди, созданные друг для друга,
Соединяются, увы, так редко».
Увы.
А может, к счастью.
Оригинал и комментарии
от prilepin
Программа партии «За Правду». Спрашивали - вот.
https://zapravdu.org/2020/07/06/predvybornaya-programma-politicheskoj-partii-za-pravdu/
https://zapravdu.org/2020/07/06/predvybornaya-programma-politicheskoj-partii-za-pravdu/
Оригинал и комментарии
пять остановок на автобусе от clear-text
ОБЫЧНАЯ НОРМАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
Чудесным летним днем 1960 года молодой человек в светлой рубашке с короткими рукавами, но все же с галстуком – стоял перед калиткой в невысоком каменном заборе. Это была недальняя окраина Москвы; дом из-за забора не был виден. Молодой человек посмотрел на часы и вспомнил наставление мамы: «прийти раньше не значит прийти вовремя». Ему было назначено на семнадцать тридцать.
Секундная стрелка обежала последний круг, и он нажал на кнопку звонка. Прислушался. Ничего не услышал, тем более что по улице как раз проезжала машина. Хотел нажать еще, но решил, что это будет невежливо. Лучше подождать минуту.
Скоро он услышал быстрые легкие шаги.
- Кто здесь? – спросил женский голос.
- К Дмитрию Леонидовичу, – сказал он. – Окунев Станислав, журнал «Наука и знание».
Калитка отворилась, и красивая почти молодая женщина сказала:
- Заходите! – протянула ему руку. – Калерия Павловна. А вас как по отчеству?
- Станислав Игоревич, а можно, а лучше просто…
- Просто Стасик? – подхватила она и неожиданно потрепала его по плечу. – Идемте, Стасик! За мной.
По дорожке, мощеной желтым камнем, он пошел за ней, продолжая чувствовать на своем плече тепло ее сильных пальцев.
Кругом был стриженый газон, тут и там украшенный маленькими клумбами и цветущими кустами. В отдалении, под навесом, стоял автомобиль, большой и черный, похожий на «ЗИС», но на радиаторе было что-то другое, какая-то фигурка… Дорожка обогнула небольшую рощицу – кажется, это были липы – и уже за деревьями был дом – квадратный, двухэтажный, с плоской крышей.
Калерия Павловна, стройная и узкобедрая, молча шагала в двух шагах впереди. На ней было красивое летнее платье и плоские туфли на босу ногу. Поверх платья была накинута тончайшая шерстяная кофточка; на воротничке выскочила и отогнулась наружу этикетка, и глазастый Стасик тут же увидел иностранные буквы. Импортная, значит. И вообще все вокруг – и газон, и кусты, и мощеная дорожка – было какое-то не наше. Странно было, что это маленькое поместье («не меньше, чем полгектара!» - прикинул он) расположилось, можно сказать, прямо в самой Москве, пять остановок на автобусе от конечной станции метро.
Он почувствовал непонятную настороженность, но потом подумал: «А ничего! Так даже интереснее!».
Это было очень лестное редакционное задание – взять интервью у академика Алданова, крупнейшего ученого, Героя Соцтруда, лауреата Ленинской и трех Сталинских премий, который внес важный вклад… ну, сами понимаете, во что!
Стасик вообще-то хотел написать о другом академике, но главный редактор поднес ему кулак к носу и сказал, чтоб он забыл ту фамилию. Но зато намекнул: если интервью с Алдановым получится, можно будет подумать над книгой о нем. Как бы ЖЗЛ. «Но он ведь живой!» - возразил Стасик. «Ну и хорошо. О живых тоже пишут, еще как! А умрет – тем более». «Вас понял!» «Алданов не сильно засекречен, – объяснил главный редактор, – и это большая удача. А так-то на самом деле великий ученый. Лучше иных засекреченных».
***
- Посидим здесь, – Калерия Павловна показала на диван в углу просторной гостиной. – Дмитрий Леонидович сейчас придет, он говорит по телефону с коллегой. – Наташа! – крикнула она куда-то в даль коридора. – К Дмитрию Леонидовичу пришел журналист! Я, кажется, предупреждала!
А сама села на тот же диван, по-молодому натянув платье на колени, и почему-то засмеялась:
- Вам сколько лет, Стасик? Где оканчивали?
- Двадцать шесть. Факультет журналистики.
- Ах, так вы гуманитарий? – засмеялась еще громче. – Как же вы собираетесь беседовать с Алдановым?
- Интервью будет не о предмете его исследований, разумеется, – вежливо, но уверенно объяснил Стасик. – О роли науки в строительстве социализма. Даже шире, о роли ученого в жизни общества. О науке и морали. А также какие-то личные черточки.
- Наука и мораль! – всплеснула руками Калерия Павловна. – С ума сойти!
Вошла девушка в белом фартуке, внесла большой поднос. Там стояла ваза с фруктами, фарфоровая корзиночка с конфетами, тарелки, салфетки, и ножички в специальной стойке.
Фрукты были невиданно прекрасные: апельсины, груши, персики, абрикосы и ананас, нарезанный кусочками, которые были выложены на длинный лоскут его колючей шкурки. От запаха ананаса защекотало под языком.
- Кофе или чай? – спросила горничная.
- Кофе, если можно.
- По-турецки или в кофейнике?
- Все равно.
- Наташе тоже все равно! – строго сказала Калерия Павловна.
- Тогда в кофейнике.
- Молоко, сливки?
- Нет, спасибо.
***
Академик Алданов пришел минут через десять. Он оказался мил, прост, дружелюбен и остроумен. Похож на свою фотографию из книги «Советская наука на службе мира и прогресса». Большие широко расставленные глаза. Пестро-седая шевелюра. Добрая улыбка. Мягкое теплое рукопожатие. Персик ел, как яблоко – кусая сбоку, обливаясь соком, вытирая подбородок льняной салфеткой и чуть-чуть любуясь собой.
Потом пошли к нему в кабинет, на второй этаж. Стасик осматривался, запоминал широкую лестницу, просторный коридор, филенчатые двери, тройное окно, огромный письменный стол, книжный шкаф размером в стену.
Сидели на креслах вокруг журнального столика. Алданов скупо и четко отвечал на вопросы. Говорил, что атомная бомба – это вынужденный ответ СССР на агрессивные планы империализма, и что будущее – за освоением космоса, за АЭС и ЭВМ. «Вот три кита прогресса!» Стасик не удержался и задал стандартный вопрос – а вдруг сверхмощные ЭВМ все пересчитают, и ученым будет нечего делать? Алданов ответил столь же стандартной притчей о том, что знание – это остров в океане неведомого, и чем больше этот остров, тем длиннее его береговая линия. «Вы меня поняли?» Стасик понял, но это было скучно.
Но зато как оживился Алданов, когда Стасик стал расспрашивать его просто о жизни, особенно о школе и студенчестве! Алданов вырос в Нахичевани, но не в Нахичеванской АССР, а в пригороде Ростова-на-Дону с таким названием. Двор, дети, друзья и враги, драки и влюбленности, мама и папа, дед и бабка, голуби и рыбная ловля, школа и гениальный учитель математики. У академика сияли глаза. Казалось, его впервые за много лет расспрашивают о простых вещах, о его детстве и юности, и он счастлив. Вот тут-то Стасик и заикнулся о большом биографическом очерке – и Алданов с радостью согласился.
Стасик понял, что судьба его решена.
***
Они спустились в столовую ужинать.
- Товарищ Окунев Станислав Игоревич, – сказал он Калерии Павловне, – теперь будет моим Эккерманом. – повернулся к Стасику: – Вы знаете, кто такой Эккерман?
- Знаю, – сказал Стасик, но постеснялся прямо сразу брякнуть «друг Гёте», и сказал аккуратнее: – Биограф великого поэта и ученого, Иоганна-Вольфганга…
- Правильно! – хлопнул Алданов ладонью по скатерти. – Рюмочку? Коньяк, водку, или бокал вина?
- Спасибо, нет.
- Тоже правильно! Я тоже не пью. Вообще!
Горничная Наташа подошла слева и положила Стасику большую котлету. Потом стала накладывать гарнир – мелко нарезанную обжаренную картошку, горошек и какие-то зеленые стебли, сваренные в масле.
Было как-то даже слишком вкусно и сытно.
Не дождавшись чая, Алданов вдруг встал и сказал Стасику:
- Начнем работать прямо завтра в девять ноль-ноль. У меня президиум в половине второго, так что успеем что-то набросать. Наташа, спасибо за ужин. Принесёте нам завтрак прямо ко мне в кабинет.
Встал, помахал рукой Калерии Павловне и вышел.
Стасик подумал, что это какое-то невероятное везение, что его журналистская карьера уже сделана – но была крошечная даже не обида, и изумление: как, однако, Дмитрий Леонидович им распорядился, быстро и беспрекословно. А он тут же согласился. Но как тут не согласишься? Идиотом надо быть, и невежей вдобавок. Тем более он ведь сам предложил, это академик согласился диктовать ему свою биографию! Так что нечего дурака валять.
Горничная принесла чай и тарелку пирожных.
Они остались с Калерией Павловной вдвоем.
Была уже половина десятого. Стасик встал и сказал, что ему пора бежать. Ведь завтра с утра надо будет опять приезжать, а это довольно далеко от дома. То есть от квартиры, где он живет у дяди.
- Господи! – всплеснула руками Калерия Павловна. – Ночуйте у нас! Дмитрий Леонидович именно это имел в виду. Ведь Эккерман жил в доме Гёте…
Стасик сказал, что родители в Ленинграде ждут его звонка. Он должен заехать на переговорный пункт на улице Огарева.
- Пойдемте, – она повела его наверх, в кабинет Алданова.
Сняла телефонную трубку, долго набирала какой-то длинный номер, дождалась гудка и сказала:
- Диктуйте ленинградский телефон.
Стасик продиктовал, она набрала и протянула ему трубку:
- Говорите. И не торопитесь.
Потом объяснила, что Дмитрий Леонидович, как и некоторые его коллеги, может звонить в любую точку СССР бесплатно и без «заказа разговора».
***
Стасик лежал и думал, что ему невероятно повезло. Сам Алданов сделал его своим биографом. Он спит в чистейших простынках, только что вымывшись заграничным жидким мылом, вытершись огромным пушистым полотенцем, посидев в кресле в белом махровом халате. Сон! Мечта! Везение! Но – справедливо ли это? В редакции были ребята не глупее. Некоторые писали лучше него. Почему так бывает? В окно светила луна, мешала спать. Он подложил кулаки под затылок. Когда завтра вставать? Где здесь будильник? Или горничная его разбудит? Она симпатичная, кстати. Черт знает, что!
Он тихонько рассмеялся.
Дверь беззвучно открылась, и вошла Калерия Павловна в коротком халате. Ее гладкие ноги блестели в лунном свете.
- Не спится? – она присела к нему на кровать. – Ты мне нравишься, Эккерманчик. Я рада, что ты теперь будешь с нами.
- Вы…
- Не «вы», а «ты». Лера. Просто Лера.
Она нагнулась и поцеловала его.
- А… А как же Дмитрий Леонидович? – испугался Стасик.
- Никак!
- Вы вообще кто? – Стасик на миг понадеялся, что это секретарша или какая-то помощница, так что ничего страшного.
- Я? Жена. Законная супруга. А он сейчас у любовницы. Будет не раньше половины девятого. У нас полно времени. Он не обидится. У нас с ним свободный брак, понимаешь? – она сняла халат, у нее была очень спортивная фигура; и сдернула одеяло со Стасика.
***
- Мне было трудно, - объясняла она потом, лежа рядом и глядя в потолок. – Но я привыкла. Ему, наверное, тоже было нелегко, как ни смешно… Он меня заставлял изменять.
- Странно.
- Он гений. Не просто гений, а любимец родины, партии и правительства. Сначала товарища Сталина, теперь вот товарища Хрущева. Ему можно. Ни товарищеский суд, ни партком, – усмехнулась она, – ему не грозят.
- Странно, – повторил Стасик. – Ты такая красивая, и моложе него. Зачем он от тебя бегает?
- Ничего странного! – она приподнялась на локте. – Вообрази, что тебе всё можно! Всё на свете! Неужели ты не попользуешься? – помолчала и сказала, вставая с постели: – Я к тебе буду приходить сама. Когда и если захочу, понял?
***
Стасик лежал и думал, как он будет жить дальше. Он сдаст интервью. Напишет книгу. Перейдет из «Науки и знания» в «Известия» или даже в «Правду». Алданов его познакомит с другими крупными академиками. Он станет своим в этих кругах: известный научный обозреватель. Напишет еще две, три, пять таких книг: беседы с великими учеными, биографии. В газете станет завотделом. Или даже зам главного. Конечно, ему никогда не будет «всё можно», не тот факультет оканчивал… Но ничего. Посмотрим, как жизнь повернется. В конце концов, даже великому Алданову можно не всё. Выступить против линии партии – нельзя. Переехать в Америку – нельзя. Просто бросить работу – ни в коем случае нельзя. Можно удобно жить, вкусно есть и безнаказанно изменять жене, точка… Но тоже неплохо! – цинически подумал Стасик и заснул, наконец.
***
Наутро он сам удивился, как легко ему было говорить с Алдановым; он боялся, что покраснеет, смутится и во всем признается – но нет. Он пил кофе, ел волшебные бутерброды – нежную розовую ветчину на кусках белого чуть поджаренного хлеба, и внимательно косился на горничную Наташу: у нее, в отличие от спортивной Калерии Павловны, которую он в уме уже звал Лерой, – была очень женственная фигурка. Талия, бедра и все такое прочее. «Если тут всем всё можно, то что ж…», – ласково думал Стасик.
Алданов меж тем объяснял, как они будут работать. Вот магнитофон. Прекрасный «Грундиг». Они будут беседовать, потом секретари перепечатают, потом отдадут секретчикам. «А после их визы машинопись поступит товарищу Эккерману! – радовался Алданов. – Для окончательной обработки! Ну, нажимаю кнопку!».
У Алданова была отличная память на детали, на тонкие подробности предметов, событий и чувств. Полузакрыв глаза, он описывал дорогу в школу, узелок с сушеными абрикосами, щербатую парту, первый упоительный восторг перед доказательством теоремы, сравнимый лишь с тем восторгом, когда в восьмом классе впервые обнимаешь соседскую девочку, в которую влюблен уже полгода…
- Вы, я знаю, великий ученый, хотя я не могу это в полной мере оценить, – сказал Стасик, когда пленка кончилась, и Алданов жадно ставил следующую бобину. – Образование не позволяет! Но могу сказать точно, в вас погиб великий художник слова.
- Ну ладно вам, ладно! – отмахнулся Алданов и вдруг захохотал: – Почему же сразу «погиб»? Может быть, еще не родился? Рано хороните!
Видно было, что ему эти слова понравились.
***
Назавтра Лера – то есть Калерия Павловна – отвезла Стасика на дачу. Была пятница. Так распорядился Дмитрий Леонидович. Она, конечно, сказала «попросил», но таким тоном, что ясно было – это не просьба и даже не приказ. Как бы констатация факта. Мы едем на дачу, и всё.
Оказывается, в дополнение к этому особняку на зеленом участке прямо в Москве, у них была еще и дача. Большая, кирпичная, а кусок земли – совсем огромный. Полтора гектара, огороженные высоким дощатым забором.
Стасик с Алдановым проработали половину субботы и все воскресенье. Еще три-четыре таких больших диктовки – и каркас книги практически готов.
В понедельник Стасик – ну совсем как журналист из американского фильма – продиктовал интервью по телефону. Он сидел, положив ноги на низкий столик и любуясь импортными летними туфлями и легкими серыми брюками: подарки Калерии Павловны – от имени мужа, разумеется. Еще ему был подарен новый бритвенный прибор и французский одеколон.
Ночью опять пришла Лера, потому что Дмитрий Леонидович уехал в Москву.
***
Было очень хорошо, гладко, свежо и ловко.
Но потом, по древней поговорке, Стасик вдруг опечалился и стал вспоминать о той жизни, которая за забором.
Маму и папу вспомнил, их комнату в коммунальной квартире, утреннюю очередь жильцов в сортир и ванную; мамино единственное шерстяное синее платье, которое она обвешивала пакетиками с нафталином, чтоб не поела моль, а перед походом в гости проветривала у открытого окна, но все равно пахло. Вспомнил свое жилье, дядину комнату на Садово-Черногрязской, где каждый вечер надо расставлять раскладушку, и дядю, инвалида войны без ноги и руки. Вспомнил милых девушек в застиранных кофточках и штопаных нитяных чулочках, редакционных умников в потных ковбоечках и ботинках со сбитыми носами, вспомнил бедные окраинные продмаги и пирамиды банок с икрой и крабами в «Елисеевском» по немыслимым ценам.
Вспомнил все наше скудное, застиранное, линялое и голодноватое житье-бытье, и вздохнул:
- Какая у вас тут необыкновенная жизнь.
- Отчего же? – весело возразила Лера. – Объясняй!
- Ну сама гляди! – он повел рукой вокруг. – Какой дом. Какая еда. Какое кругом удобство. Какой простор. Какие у тебя платья, какие духи, – уткнулся носом в ее шею за ухом.
- Чего же тут необыкновенного? – спросила она даже с некоторым азартом.
- Ты что, – почти разозлился Стасик, – за забор не выходишь? Не знаешь, как люди живут? На самом деле? В Москве, и вообще в СССР?
- Что ты! – она улыбнулась, и в полутьме ее белозубая улыбка показалась Стасику даже опасной. – Я знаю, как живут люди. Не с луны свалилась. Но я знаю и другое. Это они, все остальные, живут ненормально. Необычно тяжело и плохо. Вот тебе маленький секрет. После войны товарищ Сталин сказал – уж не помню, кому, то ли Курчатову, то ли Берия: «Найдите хороших ученых, а мы обеспечим условия. Стране тяжело, но для пяти тысяч человек мы можем обеспечить нормальную жизнь. Не хуже, чем в Америке». Понял? У нас здесь нормальная обычная жизнь. Вот так и должны жить люди.
- А как же все остальные? – он ее обнял и прижался к ней от страха и удивления.
Калерия Павловна чуть отстранилась от него и сказала:
- Эккерманчик мой хороший. Лев Толстой однажды сказал, даже написал: «Я богат и знатен. Я понимаю, что это великое счастье. Но от того, что это счастье принадлежит не всем, я не вижу причин от него отказываться». Понял?
- Что? – не понял Стасик.
- Поцелуй меня. Ты ведь не откажешься от меня потому, что ни у кого нет такой женщины? Красивой, умной, гладкой, модно одетой, которая чудесно все умеет, да еще жена великого ученого? Иди ко мне, ну же…
***
На другой день после обеда Стасик гулял по дачному участку – на задах, там, где кусты старой смородины, где сыро и забор уже начал подгнивать, и зеленая краска слезала с него влажной чешуей.
Услышал, что с той стороны забора кто-то копошится и тихонько ругается.
Стал вышатывать самую хлипкую доску. Гвозди были совсем гнилые. Сделалась широкая щель. Он высунул голову, огляделся. Там мальчик лет восьми пас козу. Тащил ее за веревку, чтобы привязать к колышку.
- Эй! – позвал Стасик.
- Чего? – шарахнулся мальчик.
- Не бойся, – Стасик вытащил из нагрудного кармана конфету «Мишка». – Держи.
Мальчик развернул конфету, понюхал ее, откусил уголок и завернул снова.
- Ты что? Ешь, не стесняйся!
- Мамке снесу, – сказал мальчик.
- Ты вот что, – сказал Стасик. – Ты меня здесь обожди.
Сбегал в дом, схватил жменю конфет из вазочки, хотел было подняться на второй этаж за блокнотом, но вспомнил, что интервью он уже продиктовал, а книжка – да черт с ней, с книжкой.
Прибежал к забору. Вылез наружу. Мальчик показал ему, как выйти на дорогу. Там он дошел до станции и зайцем доехал на электричке до Ленинградского вокзала. А тут уже пешком недалеко.
***
Калерию Павловну он иногда вспоминал по ночам. Иногда думал, что она или сам академик будут его искать. Но нет. Не искали.
А Дмитрий Леонидович Алданов в конце февраля 1961 года выходил из машины с левой стороны, и его сбил грузовик. Он больше месяца пробыл без сознания, кремлевские врачи боролись за его жизнь, но увы – он скончался 11 апреля 1961 года, не дожив до полета Гагарина буквально одного дня. Некрологов в центральных газетах не было, и похороны были скромные – чтобы не портить народу праздник.
Чудесным летним днем 1960 года молодой человек в светлой рубашке с короткими рукавами, но все же с галстуком – стоял перед калиткой в невысоком каменном заборе. Это была недальняя окраина Москвы; дом из-за забора не был виден. Молодой человек посмотрел на часы и вспомнил наставление мамы: «прийти раньше не значит прийти вовремя». Ему было назначено на семнадцать тридцать.
Секундная стрелка обежала последний круг, и он нажал на кнопку звонка. Прислушался. Ничего не услышал, тем более что по улице как раз проезжала машина. Хотел нажать еще, но решил, что это будет невежливо. Лучше подождать минуту.
Скоро он услышал быстрые легкие шаги.
- Кто здесь? – спросил женский голос.
- К Дмитрию Леонидовичу, – сказал он. – Окунев Станислав, журнал «Наука и знание».
Калитка отворилась, и красивая почти молодая женщина сказала:
- Заходите! – протянула ему руку. – Калерия Павловна. А вас как по отчеству?
- Станислав Игоревич, а можно, а лучше просто…
- Просто Стасик? – подхватила она и неожиданно потрепала его по плечу. – Идемте, Стасик! За мной.
По дорожке, мощеной желтым камнем, он пошел за ней, продолжая чувствовать на своем плече тепло ее сильных пальцев.
Кругом был стриженый газон, тут и там украшенный маленькими клумбами и цветущими кустами. В отдалении, под навесом, стоял автомобиль, большой и черный, похожий на «ЗИС», но на радиаторе было что-то другое, какая-то фигурка… Дорожка обогнула небольшую рощицу – кажется, это были липы – и уже за деревьями был дом – квадратный, двухэтажный, с плоской крышей.
Калерия Павловна, стройная и узкобедрая, молча шагала в двух шагах впереди. На ней было красивое летнее платье и плоские туфли на босу ногу. Поверх платья была накинута тончайшая шерстяная кофточка; на воротничке выскочила и отогнулась наружу этикетка, и глазастый Стасик тут же увидел иностранные буквы. Импортная, значит. И вообще все вокруг – и газон, и кусты, и мощеная дорожка – было какое-то не наше. Странно было, что это маленькое поместье («не меньше, чем полгектара!» - прикинул он) расположилось, можно сказать, прямо в самой Москве, пять остановок на автобусе от конечной станции метро.
Он почувствовал непонятную настороженность, но потом подумал: «А ничего! Так даже интереснее!».
Это было очень лестное редакционное задание – взять интервью у академика Алданова, крупнейшего ученого, Героя Соцтруда, лауреата Ленинской и трех Сталинских премий, который внес важный вклад… ну, сами понимаете, во что!
Стасик вообще-то хотел написать о другом академике, но главный редактор поднес ему кулак к носу и сказал, чтоб он забыл ту фамилию. Но зато намекнул: если интервью с Алдановым получится, можно будет подумать над книгой о нем. Как бы ЖЗЛ. «Но он ведь живой!» - возразил Стасик. «Ну и хорошо. О живых тоже пишут, еще как! А умрет – тем более». «Вас понял!» «Алданов не сильно засекречен, – объяснил главный редактор, – и это большая удача. А так-то на самом деле великий ученый. Лучше иных засекреченных».
***
- Посидим здесь, – Калерия Павловна показала на диван в углу просторной гостиной. – Дмитрий Леонидович сейчас придет, он говорит по телефону с коллегой. – Наташа! – крикнула она куда-то в даль коридора. – К Дмитрию Леонидовичу пришел журналист! Я, кажется, предупреждала!
А сама села на тот же диван, по-молодому натянув платье на колени, и почему-то засмеялась:
- Вам сколько лет, Стасик? Где оканчивали?
- Двадцать шесть. Факультет журналистики.
- Ах, так вы гуманитарий? – засмеялась еще громче. – Как же вы собираетесь беседовать с Алдановым?
- Интервью будет не о предмете его исследований, разумеется, – вежливо, но уверенно объяснил Стасик. – О роли науки в строительстве социализма. Даже шире, о роли ученого в жизни общества. О науке и морали. А также какие-то личные черточки.
- Наука и мораль! – всплеснула руками Калерия Павловна. – С ума сойти!
Вошла девушка в белом фартуке, внесла большой поднос. Там стояла ваза с фруктами, фарфоровая корзиночка с конфетами, тарелки, салфетки, и ножички в специальной стойке.
Фрукты были невиданно прекрасные: апельсины, груши, персики, абрикосы и ананас, нарезанный кусочками, которые были выложены на длинный лоскут его колючей шкурки. От запаха ананаса защекотало под языком.
- Кофе или чай? – спросила горничная.
- Кофе, если можно.
- По-турецки или в кофейнике?
- Все равно.
- Наташе тоже все равно! – строго сказала Калерия Павловна.
- Тогда в кофейнике.
- Молоко, сливки?
- Нет, спасибо.
***
Академик Алданов пришел минут через десять. Он оказался мил, прост, дружелюбен и остроумен. Похож на свою фотографию из книги «Советская наука на службе мира и прогресса». Большие широко расставленные глаза. Пестро-седая шевелюра. Добрая улыбка. Мягкое теплое рукопожатие. Персик ел, как яблоко – кусая сбоку, обливаясь соком, вытирая подбородок льняной салфеткой и чуть-чуть любуясь собой.
Потом пошли к нему в кабинет, на второй этаж. Стасик осматривался, запоминал широкую лестницу, просторный коридор, филенчатые двери, тройное окно, огромный письменный стол, книжный шкаф размером в стену.
Сидели на креслах вокруг журнального столика. Алданов скупо и четко отвечал на вопросы. Говорил, что атомная бомба – это вынужденный ответ СССР на агрессивные планы империализма, и что будущее – за освоением космоса, за АЭС и ЭВМ. «Вот три кита прогресса!» Стасик не удержался и задал стандартный вопрос – а вдруг сверхмощные ЭВМ все пересчитают, и ученым будет нечего делать? Алданов ответил столь же стандартной притчей о том, что знание – это остров в океане неведомого, и чем больше этот остров, тем длиннее его береговая линия. «Вы меня поняли?» Стасик понял, но это было скучно.
Но зато как оживился Алданов, когда Стасик стал расспрашивать его просто о жизни, особенно о школе и студенчестве! Алданов вырос в Нахичевани, но не в Нахичеванской АССР, а в пригороде Ростова-на-Дону с таким названием. Двор, дети, друзья и враги, драки и влюбленности, мама и папа, дед и бабка, голуби и рыбная ловля, школа и гениальный учитель математики. У академика сияли глаза. Казалось, его впервые за много лет расспрашивают о простых вещах, о его детстве и юности, и он счастлив. Вот тут-то Стасик и заикнулся о большом биографическом очерке – и Алданов с радостью согласился.
Стасик понял, что судьба его решена.
***
Они спустились в столовую ужинать.
- Товарищ Окунев Станислав Игоревич, – сказал он Калерии Павловне, – теперь будет моим Эккерманом. – повернулся к Стасику: – Вы знаете, кто такой Эккерман?
- Знаю, – сказал Стасик, но постеснялся прямо сразу брякнуть «друг Гёте», и сказал аккуратнее: – Биограф великого поэта и ученого, Иоганна-Вольфганга…
- Правильно! – хлопнул Алданов ладонью по скатерти. – Рюмочку? Коньяк, водку, или бокал вина?
- Спасибо, нет.
- Тоже правильно! Я тоже не пью. Вообще!
Горничная Наташа подошла слева и положила Стасику большую котлету. Потом стала накладывать гарнир – мелко нарезанную обжаренную картошку, горошек и какие-то зеленые стебли, сваренные в масле.
Было как-то даже слишком вкусно и сытно.
Не дождавшись чая, Алданов вдруг встал и сказал Стасику:
- Начнем работать прямо завтра в девять ноль-ноль. У меня президиум в половине второго, так что успеем что-то набросать. Наташа, спасибо за ужин. Принесёте нам завтрак прямо ко мне в кабинет.
Встал, помахал рукой Калерии Павловне и вышел.
Стасик подумал, что это какое-то невероятное везение, что его журналистская карьера уже сделана – но была крошечная даже не обида, и изумление: как, однако, Дмитрий Леонидович им распорядился, быстро и беспрекословно. А он тут же согласился. Но как тут не согласишься? Идиотом надо быть, и невежей вдобавок. Тем более он ведь сам предложил, это академик согласился диктовать ему свою биографию! Так что нечего дурака валять.
Горничная принесла чай и тарелку пирожных.
Они остались с Калерией Павловной вдвоем.
Была уже половина десятого. Стасик встал и сказал, что ему пора бежать. Ведь завтра с утра надо будет опять приезжать, а это довольно далеко от дома. То есть от квартиры, где он живет у дяди.
- Господи! – всплеснула руками Калерия Павловна. – Ночуйте у нас! Дмитрий Леонидович именно это имел в виду. Ведь Эккерман жил в доме Гёте…
Стасик сказал, что родители в Ленинграде ждут его звонка. Он должен заехать на переговорный пункт на улице Огарева.
- Пойдемте, – она повела его наверх, в кабинет Алданова.
Сняла телефонную трубку, долго набирала какой-то длинный номер, дождалась гудка и сказала:
- Диктуйте ленинградский телефон.
Стасик продиктовал, она набрала и протянула ему трубку:
- Говорите. И не торопитесь.
Потом объяснила, что Дмитрий Леонидович, как и некоторые его коллеги, может звонить в любую точку СССР бесплатно и без «заказа разговора».
***
Стасик лежал и думал, что ему невероятно повезло. Сам Алданов сделал его своим биографом. Он спит в чистейших простынках, только что вымывшись заграничным жидким мылом, вытершись огромным пушистым полотенцем, посидев в кресле в белом махровом халате. Сон! Мечта! Везение! Но – справедливо ли это? В редакции были ребята не глупее. Некоторые писали лучше него. Почему так бывает? В окно светила луна, мешала спать. Он подложил кулаки под затылок. Когда завтра вставать? Где здесь будильник? Или горничная его разбудит? Она симпатичная, кстати. Черт знает, что!
Он тихонько рассмеялся.
Дверь беззвучно открылась, и вошла Калерия Павловна в коротком халате. Ее гладкие ноги блестели в лунном свете.
- Не спится? – она присела к нему на кровать. – Ты мне нравишься, Эккерманчик. Я рада, что ты теперь будешь с нами.
- Вы…
- Не «вы», а «ты». Лера. Просто Лера.
Она нагнулась и поцеловала его.
- А… А как же Дмитрий Леонидович? – испугался Стасик.
- Никак!
- Вы вообще кто? – Стасик на миг понадеялся, что это секретарша или какая-то помощница, так что ничего страшного.
- Я? Жена. Законная супруга. А он сейчас у любовницы. Будет не раньше половины девятого. У нас полно времени. Он не обидится. У нас с ним свободный брак, понимаешь? – она сняла халат, у нее была очень спортивная фигура; и сдернула одеяло со Стасика.
***
- Мне было трудно, - объясняла она потом, лежа рядом и глядя в потолок. – Но я привыкла. Ему, наверное, тоже было нелегко, как ни смешно… Он меня заставлял изменять.
- Странно.
- Он гений. Не просто гений, а любимец родины, партии и правительства. Сначала товарища Сталина, теперь вот товарища Хрущева. Ему можно. Ни товарищеский суд, ни партком, – усмехнулась она, – ему не грозят.
- Странно, – повторил Стасик. – Ты такая красивая, и моложе него. Зачем он от тебя бегает?
- Ничего странного! – она приподнялась на локте. – Вообрази, что тебе всё можно! Всё на свете! Неужели ты не попользуешься? – помолчала и сказала, вставая с постели: – Я к тебе буду приходить сама. Когда и если захочу, понял?
***
Стасик лежал и думал, как он будет жить дальше. Он сдаст интервью. Напишет книгу. Перейдет из «Науки и знания» в «Известия» или даже в «Правду». Алданов его познакомит с другими крупными академиками. Он станет своим в этих кругах: известный научный обозреватель. Напишет еще две, три, пять таких книг: беседы с великими учеными, биографии. В газете станет завотделом. Или даже зам главного. Конечно, ему никогда не будет «всё можно», не тот факультет оканчивал… Но ничего. Посмотрим, как жизнь повернется. В конце концов, даже великому Алданову можно не всё. Выступить против линии партии – нельзя. Переехать в Америку – нельзя. Просто бросить работу – ни в коем случае нельзя. Можно удобно жить, вкусно есть и безнаказанно изменять жене, точка… Но тоже неплохо! – цинически подумал Стасик и заснул, наконец.
***
Наутро он сам удивился, как легко ему было говорить с Алдановым; он боялся, что покраснеет, смутится и во всем признается – но нет. Он пил кофе, ел волшебные бутерброды – нежную розовую ветчину на кусках белого чуть поджаренного хлеба, и внимательно косился на горничную Наташу: у нее, в отличие от спортивной Калерии Павловны, которую он в уме уже звал Лерой, – была очень женственная фигурка. Талия, бедра и все такое прочее. «Если тут всем всё можно, то что ж…», – ласково думал Стасик.
Алданов меж тем объяснял, как они будут работать. Вот магнитофон. Прекрасный «Грундиг». Они будут беседовать, потом секретари перепечатают, потом отдадут секретчикам. «А после их визы машинопись поступит товарищу Эккерману! – радовался Алданов. – Для окончательной обработки! Ну, нажимаю кнопку!».
У Алданова была отличная память на детали, на тонкие подробности предметов, событий и чувств. Полузакрыв глаза, он описывал дорогу в школу, узелок с сушеными абрикосами, щербатую парту, первый упоительный восторг перед доказательством теоремы, сравнимый лишь с тем восторгом, когда в восьмом классе впервые обнимаешь соседскую девочку, в которую влюблен уже полгода…
- Вы, я знаю, великий ученый, хотя я не могу это в полной мере оценить, – сказал Стасик, когда пленка кончилась, и Алданов жадно ставил следующую бобину. – Образование не позволяет! Но могу сказать точно, в вас погиб великий художник слова.
- Ну ладно вам, ладно! – отмахнулся Алданов и вдруг захохотал: – Почему же сразу «погиб»? Может быть, еще не родился? Рано хороните!
Видно было, что ему эти слова понравились.
***
Назавтра Лера – то есть Калерия Павловна – отвезла Стасика на дачу. Была пятница. Так распорядился Дмитрий Леонидович. Она, конечно, сказала «попросил», но таким тоном, что ясно было – это не просьба и даже не приказ. Как бы констатация факта. Мы едем на дачу, и всё.
Оказывается, в дополнение к этому особняку на зеленом участке прямо в Москве, у них была еще и дача. Большая, кирпичная, а кусок земли – совсем огромный. Полтора гектара, огороженные высоким дощатым забором.
Стасик с Алдановым проработали половину субботы и все воскресенье. Еще три-четыре таких больших диктовки – и каркас книги практически готов.
В понедельник Стасик – ну совсем как журналист из американского фильма – продиктовал интервью по телефону. Он сидел, положив ноги на низкий столик и любуясь импортными летними туфлями и легкими серыми брюками: подарки Калерии Павловны – от имени мужа, разумеется. Еще ему был подарен новый бритвенный прибор и французский одеколон.
Ночью опять пришла Лера, потому что Дмитрий Леонидович уехал в Москву.
***
Было очень хорошо, гладко, свежо и ловко.
Но потом, по древней поговорке, Стасик вдруг опечалился и стал вспоминать о той жизни, которая за забором.
Маму и папу вспомнил, их комнату в коммунальной квартире, утреннюю очередь жильцов в сортир и ванную; мамино единственное шерстяное синее платье, которое она обвешивала пакетиками с нафталином, чтоб не поела моль, а перед походом в гости проветривала у открытого окна, но все равно пахло. Вспомнил свое жилье, дядину комнату на Садово-Черногрязской, где каждый вечер надо расставлять раскладушку, и дядю, инвалида войны без ноги и руки. Вспомнил милых девушек в застиранных кофточках и штопаных нитяных чулочках, редакционных умников в потных ковбоечках и ботинках со сбитыми носами, вспомнил бедные окраинные продмаги и пирамиды банок с икрой и крабами в «Елисеевском» по немыслимым ценам.
Вспомнил все наше скудное, застиранное, линялое и голодноватое житье-бытье, и вздохнул:
- Какая у вас тут необыкновенная жизнь.
- Отчего же? – весело возразила Лера. – Объясняй!
- Ну сама гляди! – он повел рукой вокруг. – Какой дом. Какая еда. Какое кругом удобство. Какой простор. Какие у тебя платья, какие духи, – уткнулся носом в ее шею за ухом.
- Чего же тут необыкновенного? – спросила она даже с некоторым азартом.
- Ты что, – почти разозлился Стасик, – за забор не выходишь? Не знаешь, как люди живут? На самом деле? В Москве, и вообще в СССР?
- Что ты! – она улыбнулась, и в полутьме ее белозубая улыбка показалась Стасику даже опасной. – Я знаю, как живут люди. Не с луны свалилась. Но я знаю и другое. Это они, все остальные, живут ненормально. Необычно тяжело и плохо. Вот тебе маленький секрет. После войны товарищ Сталин сказал – уж не помню, кому, то ли Курчатову, то ли Берия: «Найдите хороших ученых, а мы обеспечим условия. Стране тяжело, но для пяти тысяч человек мы можем обеспечить нормальную жизнь. Не хуже, чем в Америке». Понял? У нас здесь нормальная обычная жизнь. Вот так и должны жить люди.
- А как же все остальные? – он ее обнял и прижался к ней от страха и удивления.
Калерия Павловна чуть отстранилась от него и сказала:
- Эккерманчик мой хороший. Лев Толстой однажды сказал, даже написал: «Я богат и знатен. Я понимаю, что это великое счастье. Но от того, что это счастье принадлежит не всем, я не вижу причин от него отказываться». Понял?
- Что? – не понял Стасик.
- Поцелуй меня. Ты ведь не откажешься от меня потому, что ни у кого нет такой женщины? Красивой, умной, гладкой, модно одетой, которая чудесно все умеет, да еще жена великого ученого? Иди ко мне, ну же…
***
На другой день после обеда Стасик гулял по дачному участку – на задах, там, где кусты старой смородины, где сыро и забор уже начал подгнивать, и зеленая краска слезала с него влажной чешуей.
Услышал, что с той стороны забора кто-то копошится и тихонько ругается.
Стал вышатывать самую хлипкую доску. Гвозди были совсем гнилые. Сделалась широкая щель. Он высунул голову, огляделся. Там мальчик лет восьми пас козу. Тащил ее за веревку, чтобы привязать к колышку.
- Эй! – позвал Стасик.
- Чего? – шарахнулся мальчик.
- Не бойся, – Стасик вытащил из нагрудного кармана конфету «Мишка». – Держи.
Мальчик развернул конфету, понюхал ее, откусил уголок и завернул снова.
- Ты что? Ешь, не стесняйся!
- Мамке снесу, – сказал мальчик.
- Ты вот что, – сказал Стасик. – Ты меня здесь обожди.
Сбегал в дом, схватил жменю конфет из вазочки, хотел было подняться на второй этаж за блокнотом, но вспомнил, что интервью он уже продиктовал, а книжка – да черт с ней, с книжкой.
Прибежал к забору. Вылез наружу. Мальчик показал ему, как выйти на дорогу. Там он дошел до станции и зайцем доехал на электричке до Ленинградского вокзала. А тут уже пешком недалеко.
***
Калерию Павловну он иногда вспоминал по ночам. Иногда думал, что она или сам академик будут его искать. Но нет. Не искали.
А Дмитрий Леонидович Алданов в конце февраля 1961 года выходил из машины с левой стороны, и его сбил грузовик. Он больше месяца пробыл без сознания, кремлевские врачи боролись за его жизнь, но увы – он скончался 11 апреля 1961 года, не дожив до полета Гагарина буквально одного дня. Некрологов в центральных газетах не было, и похороны были скромные – чтобы не портить народу праздник.
Оригинал и комментарии
светит незнакомая звезда от clear-text
ГОРОД, УЛИЦА, ДОМ И КВАРТИРА
Ему показалось, что она похожа на провинциальную школьную учительницу литературы, которая вдобавок пишет стихи, и тайком, под псевдонимом, посылает в их столичный журнал, и потом, умирая от сердцебиения, открывает почтовый ящик – но увы, увы, увы…
Провинциальная? Смешно. Потому что городок, где он сейчас оказался, был ну просто провинциальней некуда. Однако девушка – ну, скажем так, молодая дама – была еще более провинциальна, периферийна, черт знает, что – но это было видно. Возможно, она была деревенской учительницей.
Она была полновата, с густыми черными чуть вьющимися волосами, в отчасти нарядном, но очень дешевом платье. Из-под ремешков потрепанных босоножек виднелись толстые пальцы с разноцветно покрашенными ногтями. Стопы были широкие. Мизинец свисал с подошвы, едва не касался пола малиновым ноготком.
Она сидела на деревянной скамейке гостиничного кафе, на террасе. Пила кофе из большой кружки, что-то перебирала в сумке.
Потом надела на нос тонкие очки и посмотрела на него. Он был единственным мужчиной в этом кафе – у стойки возилась пожилая барменша, настраивала кофейную машину: машина взвизгивала, взрёвывала, свистела и умолкала. Барменша чертыхалась себе под нос, шла к двери, ведущей в кухню, кого-то безуспешно выкликала, потом возвращалась, и снова будоражила это никелированное чудище.
Да, он был не только единственным мужчиной в кафе, но, кажется, и единственным постояльцем этой крохотной гостиницы.
Ему почему-то показалось, что «училка» - он так назвал эту молодую даму – сразу это поняла. Потому что она долго на него смотрела, а потом вдруг спросила:
- Надолго здесь остановились?
Ничего себе вопросики. Но он усмехнулся и ответил:
- Это зависит от массы обстоятельств.
- Кто предскажет нам судьбу, кто укажет на звезду, путь которой обозначит наш провал или удачу? – спросила она.
- Вы поэт? – улыбнулся он.
- Поэт – это Гораций или Верлен, – сказала она. – В крайнем случае Кавафис. А я просто складываю слова в кучки. Так вы здесь надолго? – повторила она
- Это зависит от обстоятельств, – тоже повторил он. – Видите ли, я ехал на юг, к морю, отпуск, понимаете, да? И жутко навернул свою тачку. Сдал в ремонт, жду.
- Так и ехали бы на автобусе или на поезде. Или взяли бы в прокат. Тратить отпуск… А на обратном пути заберёте.
- Боюсь оставлять, – сказал он. – Тачка у меня жутко крутая. «Ягуар» пятьдесят девятого года. Мелкой серии.
- Круто! – присвистнула она. – «Ягуар»! Старинный! И на ходу?
- В полной заводской неприкосновенности.
- Дико дорогой?
- Страшное дело… – вздохнул он. – Вот я как бы типа сторожу и охраняю. Три раза в день проведываю, как он там. Его зовут Шер-Хан! Я его обожаю!
- Красиво! – она пересела к ему. – Вы обожаете своего Шер-Хана, и вам наплевать на женщин?
- Да, – серьезно сказал он. – Я активный машиносексуал.
- Страдаете этаким половым извращением? – она словно бы кинула мячик, чтобы он отбил его словами известной репризы.
- Что вы, доктор! – засмеялся он. – Я им наслаждаюсь!
- Раз ваша машина в ремонте, мы можем выпить вина!
- Можем, – он и подозвал барменшу.
***
Да, она в самом деле оказалась деревенской учительницей, которая приехала сюда на какие-то курсы. Комнатку она снимала тут неподалеку. От нее странно пахло – как, наверное, пахнет от деревенских теток, сколько бы они ни мылись в речке, в тазу или под краном. Здоровьем, свежестью и чуточку землей, и животными, и фруктами, и бутылью с самодельной яблочной водкой, и соломенной крышей, и горячими каменьями печки.
Они болтали о том, о сем, постепенно спускался вечер, он заказал ужин, они поели, было воскресенье, она никуда не спешила, он тоже, он уже почти забыл, почему он тут застрял, а еще барменша включила музыку.
«Училка» встала, вытерла губы и пригласила его на танец.
Барменша, наверное, смеялась, глядя, как они сначала изображали церемонный вальс, а потом просто топтались посреди террасы.
Стемнело. Часы на старой башне пробили девять раз.
- Ну, нам, кажется, пора разбегаться, – сказал он, поклонившись и поцеловав ей руку.
- А навестить своего Шер-Хана? – засмеялась она.
- Воскресенье. Мастерская закрыта.
Вдруг она придвинулась к нему и сказала:
- Не хочу уходить… Не хочу оставлять тебя…
Вся его ирония куда-то делась, испарилась, исчезла. Он почувствовал, что хочет ее. Но он боялся, что эта провинциальная девица вдруг начнет ломаться, ставить условия, или вообще скандал устроит – в последний момент или, хуже того, наутро. Поэтому он прошептал ей прямо в ухо:
- Ты хочешь? Меня?
- Да!
- Ты мне дашь? – еще раз спросил на всякий случай.
- Да, да, да! Ну пойдем, пойдем скорее.
***
- Прости меня, – сказала она, высунувшись из ванной. – Прости, у тебя не найдется станочка?
- А? – он не сразу понял.
- Бритвенного станочка. Понимаешь, у меня так давно не было секса, я вся заросла…
- Там на полке несессер. Там есть.
И буквально через пять минут:
- Ой! Миленький! Прости! У тебя нет пластыря? Я порезалась!
Господи, твоя воля! Вот ведь беда! Идиотка безрукая! Да и зачем было скоблить себе манду? Ты мне и так нравишься! Фу. Ладно. Она не нарочно. Она хотела, как лучше. А руки дрожат от волнения. Бедняжка.
- Пластырь там же, в несессере! – крикнул он.
Она вышла из ванной, распахнула и сбросила халат. Нелепо недобритый лобок, два пластыря, один на ляжке, другой ниже пупа.
- Иди ко мне… – он, лежа поверх одеяла, выключил лампу.
- Я хочу при свете! – застонала она.
Боже правый. Ну, раз ты так хочешь… Он нащупал кнопку на лампе, снова нажал.
Обнялись. Стали целоваться.
- Почему ты мне смотришь только в лицо, только в глаза? – забормотала она. – Смотри на меня на всю, рассматривай меня всю, везде, иначе я не смогу… Поцелуй меня там!
Он, сдерживая вздох, губами и языком прошел по всему ее телу – шея, грудь, живот - дошел до самого низа и вздрогнул, и коротко выдохнул.
Под выбритыми волосами шариковой ручкой было бледно, но вполне отчетливо нацарапано: «Nîmes, rue Aubert, 14, ap. 21. ShereKhan».
- Записывать нельзя, – сказала она.
- Спасибо, знаю. Пойди смой, там есть жесткая губка.
- А как же секс? – спросила она то ли со смехом, то ли с обидой.
- Давай уж побрей все как следует.
- Я опять порежусь! – сказала она. – Я не умею! Побрей меня сам.
- Да, конечно, пошли в ванную, – сказал он, чувствуя к ней какую-то особую, редчайшую, драгоценную, доселе ни к кому на свете не испытанную нежность.
Как к верному товарищу, с которым он больше не увидится никогда, никогда.
Ему показалось, что она похожа на провинциальную школьную учительницу литературы, которая вдобавок пишет стихи, и тайком, под псевдонимом, посылает в их столичный журнал, и потом, умирая от сердцебиения, открывает почтовый ящик – но увы, увы, увы…
Провинциальная? Смешно. Потому что городок, где он сейчас оказался, был ну просто провинциальней некуда. Однако девушка – ну, скажем так, молодая дама – была еще более провинциальна, периферийна, черт знает, что – но это было видно. Возможно, она была деревенской учительницей.
Она была полновата, с густыми черными чуть вьющимися волосами, в отчасти нарядном, но очень дешевом платье. Из-под ремешков потрепанных босоножек виднелись толстые пальцы с разноцветно покрашенными ногтями. Стопы были широкие. Мизинец свисал с подошвы, едва не касался пола малиновым ноготком.
Она сидела на деревянной скамейке гостиничного кафе, на террасе. Пила кофе из большой кружки, что-то перебирала в сумке.
Потом надела на нос тонкие очки и посмотрела на него. Он был единственным мужчиной в этом кафе – у стойки возилась пожилая барменша, настраивала кофейную машину: машина взвизгивала, взрёвывала, свистела и умолкала. Барменша чертыхалась себе под нос, шла к двери, ведущей в кухню, кого-то безуспешно выкликала, потом возвращалась, и снова будоражила это никелированное чудище.
Да, он был не только единственным мужчиной в кафе, но, кажется, и единственным постояльцем этой крохотной гостиницы.
Ему почему-то показалось, что «училка» - он так назвал эту молодую даму – сразу это поняла. Потому что она долго на него смотрела, а потом вдруг спросила:
- Надолго здесь остановились?
Ничего себе вопросики. Но он усмехнулся и ответил:
- Это зависит от массы обстоятельств.
- Кто предскажет нам судьбу, кто укажет на звезду, путь которой обозначит наш провал или удачу? – спросила она.
- Вы поэт? – улыбнулся он.
- Поэт – это Гораций или Верлен, – сказала она. – В крайнем случае Кавафис. А я просто складываю слова в кучки. Так вы здесь надолго? – повторила она
- Это зависит от обстоятельств, – тоже повторил он. – Видите ли, я ехал на юг, к морю, отпуск, понимаете, да? И жутко навернул свою тачку. Сдал в ремонт, жду.
- Так и ехали бы на автобусе или на поезде. Или взяли бы в прокат. Тратить отпуск… А на обратном пути заберёте.
- Боюсь оставлять, – сказал он. – Тачка у меня жутко крутая. «Ягуар» пятьдесят девятого года. Мелкой серии.
- Круто! – присвистнула она. – «Ягуар»! Старинный! И на ходу?
- В полной заводской неприкосновенности.
- Дико дорогой?
- Страшное дело… – вздохнул он. – Вот я как бы типа сторожу и охраняю. Три раза в день проведываю, как он там. Его зовут Шер-Хан! Я его обожаю!
- Красиво! – она пересела к ему. – Вы обожаете своего Шер-Хана, и вам наплевать на женщин?
- Да, – серьезно сказал он. – Я активный машиносексуал.
- Страдаете этаким половым извращением? – она словно бы кинула мячик, чтобы он отбил его словами известной репризы.
- Что вы, доктор! – засмеялся он. – Я им наслаждаюсь!
- Раз ваша машина в ремонте, мы можем выпить вина!
- Можем, – он и подозвал барменшу.
***
Да, она в самом деле оказалась деревенской учительницей, которая приехала сюда на какие-то курсы. Комнатку она снимала тут неподалеку. От нее странно пахло – как, наверное, пахнет от деревенских теток, сколько бы они ни мылись в речке, в тазу или под краном. Здоровьем, свежестью и чуточку землей, и животными, и фруктами, и бутылью с самодельной яблочной водкой, и соломенной крышей, и горячими каменьями печки.
Они болтали о том, о сем, постепенно спускался вечер, он заказал ужин, они поели, было воскресенье, она никуда не спешила, он тоже, он уже почти забыл, почему он тут застрял, а еще барменша включила музыку.
«Училка» встала, вытерла губы и пригласила его на танец.
Барменша, наверное, смеялась, глядя, как они сначала изображали церемонный вальс, а потом просто топтались посреди террасы.
Стемнело. Часы на старой башне пробили девять раз.
- Ну, нам, кажется, пора разбегаться, – сказал он, поклонившись и поцеловав ей руку.
- А навестить своего Шер-Хана? – засмеялась она.
- Воскресенье. Мастерская закрыта.
Вдруг она придвинулась к нему и сказала:
- Не хочу уходить… Не хочу оставлять тебя…
Вся его ирония куда-то делась, испарилась, исчезла. Он почувствовал, что хочет ее. Но он боялся, что эта провинциальная девица вдруг начнет ломаться, ставить условия, или вообще скандал устроит – в последний момент или, хуже того, наутро. Поэтому он прошептал ей прямо в ухо:
- Ты хочешь? Меня?
- Да!
- Ты мне дашь? – еще раз спросил на всякий случай.
- Да, да, да! Ну пойдем, пойдем скорее.
***
- Прости меня, – сказала она, высунувшись из ванной. – Прости, у тебя не найдется станочка?
- А? – он не сразу понял.
- Бритвенного станочка. Понимаешь, у меня так давно не было секса, я вся заросла…
- Там на полке несессер. Там есть.
И буквально через пять минут:
- Ой! Миленький! Прости! У тебя нет пластыря? Я порезалась!
Господи, твоя воля! Вот ведь беда! Идиотка безрукая! Да и зачем было скоблить себе манду? Ты мне и так нравишься! Фу. Ладно. Она не нарочно. Она хотела, как лучше. А руки дрожат от волнения. Бедняжка.
- Пластырь там же, в несессере! – крикнул он.
Она вышла из ванной, распахнула и сбросила халат. Нелепо недобритый лобок, два пластыря, один на ляжке, другой ниже пупа.
- Иди ко мне… – он, лежа поверх одеяла, выключил лампу.
- Я хочу при свете! – застонала она.
Боже правый. Ну, раз ты так хочешь… Он нащупал кнопку на лампе, снова нажал.
Обнялись. Стали целоваться.
- Почему ты мне смотришь только в лицо, только в глаза? – забормотала она. – Смотри на меня на всю, рассматривай меня всю, везде, иначе я не смогу… Поцелуй меня там!
Он, сдерживая вздох, губами и языком прошел по всему ее телу – шея, грудь, живот - дошел до самого низа и вздрогнул, и коротко выдохнул.
Под выбритыми волосами шариковой ручкой было бледно, но вполне отчетливо нацарапано: «Nîmes, rue Aubert, 14, ap. 21. ShereKhan».
- Записывать нельзя, – сказала она.
- Спасибо, знаю. Пойди смой, там есть жесткая губка.
- А как же секс? – спросила она то ли со смехом, то ли с обидой.
- Давай уж побрей все как следует.
- Я опять порежусь! – сказала она. – Я не умею! Побрей меня сам.
- Да, конечно, пошли в ванную, – сказал он, чувствуя к ней какую-то особую, редчайшую, драгоценную, доселе ни к кому на свете не испытанную нежность.
Как к верному товарищу, с которым он больше не увидится никогда, никогда.
Оригинал и комментарии
письмо в редакцию от clear-text
ОБМЕН. НО СОВСЕМ НЕ ПО ТРИФОНОВУ
Дорогая редакция!
Мы с моим мужчиной уже много лет состоим в «гостевом браке».
У нас у каждого есть хорошая отдельная жилплощадь, в хороших районах.
Я живу на Второй Фрунзенской улице, а он – на Кутузовском проспекте, в самом начале.
Мы встречаемся то у него, то у меня.
Но вот идут годы, ему уже 73 года, а мне 69, и нам бывает трудновато встречаться чисто территориально. Встал вопрос, как бы нам оказаться поближе друг к другу. Мы начали думать насчет съезда. Я подобрала ему квартиру буквально через дорогу от себя, в переулке Хользунова, у метро «Фрунзенская», и предложила ему поменяться туда. В смысле, продать свою квартиру и купить ту, которую я ему нашла.
А он в ответ сказал, что не хочет уезжать с Кутузовского, и что он подобрал мне квартиру на набережной Тараса Шевченко, вообще рядом со своей.
Но я боюсь, что там будет шумновато (так-то у меня все окна во двор) – и вообще мне в мои годы не хочется менять обжитого места. Я ему это объясняю, а он – ни в какую, и выставляет точно такие же аргументы. Да еще говорит, что он старше, и что я должна это учесть. Ну и подумаешь! Четыре года – не такая уж разница.
Мы даже начали ссориться, впервые за двадцать два года прекрасных отношений! Как обидно – дети выросли, внуки тоже, и мы могли бы пожить друг для друга в близком соседстве. А он уперся. Ну что ему этот Кутузовский! Как ему объяснить, что наш район не хуже, у нас есть прекрасные парки – и рядом клиники Сеченовского медицинского института! Это ведь тоже важно!
Обидно будет, если мы расстанемся из-за такой ерунды.
Что нам делать?
Оригинал и комментарии
отключите проверку орфографии от clear-text
СТЕНДАЛЬ И СИНЕВА
Митя Волков когда-то в юности прочитал у Стендаля: «Меня эта женщина больше не интересует: я видел у нее на ногах чулки в сборках».
«Ну ни фига себе! – подумал Митя. – Вот ведь аристократ-эстет-пижон-говнюк!». Потому что Мите в молодости не очень везло с девушками, и такая мелочь и ерунда, как чулки в сборках, его никак не могла бы смутить. Наоборот! Он представлял себе эту женщину, в шумном пышном платье, в шляпе, в перчатках, в шелковых или лаковых туфельках, едва видных из-под оборок длинной юбки, в каких-то бесконечно соблазнительных перчатках, корсетах, турнюрах, буфах и лифах, не известных ему в точности, но сладостных в фантазии – и как только он видел в своих фантазиях эту чуть приподнятую юбку и на миг мелькающий чулок в сборках, у него в глазах темнело, и сердце начинало биться.
Он был согласен на чулки в сборках. Ему был смешон весь этот эротический снобизм. Он читал у Чехова: «Бывало, помню, в дни моего ловеласничества я бросал женщин из-за пятна на чулке, из-за одного глупого слова, из-за нечищеных зубов…» - и смеялся над героем; впрочем, чеховский герой в этом рассказе смеялся над собою сам, ибо все это было в прошлом, а сейчас он горячо и нежно любил неряху-растеряху Сашеньку.
Так что торопливо зашитые черной ниткой коричневые теплые рейтузы, или неправильная пуговица на кофте, или пальчик, выглядывавший из дырочки чулка – все это вызывало у Мити Волкова умиление и даже, как он сам себе с удивлением признавался, нечто вроде добавочного влечения.
Митя окончил институт, стал редактором, потом начал «помаленечку пописывать», как он сам говорил, нарочно напрашиваясь на неприличный вопрос, и когда этот вопрос следовал – радостно смеялся. «Какой милый и легкий человек!» - говорили все.
Тем временем девушки – то есть уже женщины – вокруг Мити менялись. Они становились куда более строго следящими за своей внешностью, чем в годы его студенческой юности. Никаких дырок на чулках, штопок, разноцветных пуговиц – не говоря уже о сапожках со сношенными каблуками; и уж конечно, не говоря о совсем интимных неувязках, которые умиляли Митю в юности, но уж совсем перестали ему встречаться в его зрелые годы. Непонятно – то ли это был общий прогресс, то ли круг общения Мити стал вот таким – красивым, аккуратным, подтянутым, отглаженным, причесанным и уложенным.
Но я, собственно, не о том.
***
Случилось так, что он познакомился с одной женщиной. Она была само изящество, сама прелесть и радость, и поэтому он в гостях попросил хозяйку представить его, а потом долго искал минутку, чтобы с ней о чем-то поговорить. В конце концов эта удача ему выпала, и они долго сидели на диване, беседуя о самых разных материях, в том числе о литературе. Через несколько дней он позвонил ей; они встретились, пообедали, потом немного погуляли. В беседе он вызнал, что она разведена, дети-подростки уехали с отцом и мачехой в Германию, но она не очень-то страдает: детям хорошо, да и ей, честно говоря, неплохо – и она засмеялась, чуть запрокинув голову, показывая еще совсем молодо-свежую шею, чудесные зубы и красиво вырезанные ноздри тонкого носа, розовые в свете внезапного солнечного луча, пробившегося сквозь листву – они гуляли в парке Трубецких, выйдя из кафе «Ти-Тайм».
- Неплохо? – переспросил Митя.
- Даже хорошо! – сказала она. – Дело в том, что я пишу…
Слава богу, она не сказала «немного пописываю», а то Мите пришлось бы сдерживать улыбку.
- Пишете? – обрадовался он. - Ого! Прекрасно А что можно вашего почитать, и где?
- Кое-что есть в сети, - ответила она, - кое-что и в журналах… Была книга года три назад.
- Подарите?
- Нет! – она покачала головой, своей красивой сухой головкой на высокой шее. – Я уже изжила тот стиль, ту тематику, вообще весь тот дискурс. Сейчас я пишу уже совсем иначе…
- Что же мне делать? – Митя поднял брови и развел руками, изображая шутливую растерянность.
- Я была бы рада, - с неожиданной доверительностью сказала она, вдруг положив палец на верхнюю пуговицу его пиджака, вернее, на то место, где перед пуговицей сходятся борта; Мите показалось, что ее миндалевидный ноготь сквозь рубашку коснулся его тела между ребрами и животом; коснулся как раз того самого места, которое древние греки называли «френ», и где они располагали душу.
Митя одновременно окаменел и сомлел.
- Я была бы рада, - негромко повторила она, - если бы вы прочитали мою новую повесть. Нет, я не жду от вас поправок, редактуры, а тем более рекомендаций в ваше издательство. Тут другое… Мне нужен взгляд, ощущение…
Митя ухватил ее за палец и сжал его.
- Вы мне давали визитку? – он кивнул. – Там есть ваш мейл? – он кивнул снова. – Ну, пустите же! – она засмеялась и выдернула свой палец из его кулака. – Не провожайте, я возьму такси, ну в смысле «Убер»…
Повернулась и ушла; она шагала по аллее, красивая, как итальянка из дневников Стендаля. Мите казалось, что у нее чулки чуточку в сборках, и это была прекрасная фантазия; он был влюблен, как в ранней юности.
Он еще в метро посмотрел почту в своем смартфоне; ну нет, конечно, она еще не доехала до дому.
Письмо пришло назавтра, ближе к вечеру.
Митя выгрузил прикрепленный файл, пересохранил его на рабочий стол, потом создал отдельную папку – но не в Документах, а в разделе «Windows», чтоб никто не разыскал в случае чего. Назвал «TAT-1» (потому она звалась Татьяной), переместил туда и, наконец, раскрыл.
***
Он даже не запомнил название опуса. То ли «Южный ветер с севера», то ли наоборот. Не в том дело.
Весь текст пестрел синими волнистыми подчеркиваниями. Сначала Митя подумал, что его новая знакомая слишком вольно обращается с запятыми и тире – ну хорошо, ладно, русский синтаксис штука сложная. Но почему так много? Ага. Вот оно что. Эта писательница ставила запятую после пробела! И точку, и точку с запятой. Пробелы между словами тоже были то в один удар, то в два, то в три.
Митя перевел дыхание. Читать вот так он не мог. С помощью «найти и заменить» он стал удалять лишние пробелы. Но текст все равно был пятнисто-синий, как далматин на детской картинке. В чем дело? Вот в чем: она ставила кавычки, потом пробел, потом текст. Или без пробела тире после кавычек! Абзацы эта дрянь тоже набирала пробелами: тыц-тыц-тыц, и все дела. Иногда шесть раз, иногда восемь, а иногда прямо на треть! Текст был больше восьми листов. Абзацы синели. Митя вспомнил ее, как она смеялась, чуть запрокинув голову и хвастаясь красивыми зубами. Еще синева – обнаружились пробелы перед двоеточиями. Зато после двоеточий пробелы не всегда были. Митя почесал живот – то самое место, куда она вчера днем вдруг уткнула свой палец – и вдруг, обнаружив два пробела перед вопросительным знаком, почувствовал едва ли не физическую неприязнь к ней. Как тот персонаж Стендаля, который увидел на ножках красавицы чулки в сборках; Митя вдруг это вспомнил.
- Вот черт!!! – громко закричал он.
- Что такое? – из-за двери спросила жена.
- Да тут какая-то графоманка свой бред прислала!
Он закрыл файл, потом перенес папку в корзину, а из корзины стер.
Компьютер спросил его: «Вы действительно хотите безвозвратно удалить эту папку?»
Митя ему ответил: «Да».
Митя Волков когда-то в юности прочитал у Стендаля: «Меня эта женщина больше не интересует: я видел у нее на ногах чулки в сборках».
«Ну ни фига себе! – подумал Митя. – Вот ведь аристократ-эстет-пижон-говнюк!». Потому что Мите в молодости не очень везло с девушками, и такая мелочь и ерунда, как чулки в сборках, его никак не могла бы смутить. Наоборот! Он представлял себе эту женщину, в шумном пышном платье, в шляпе, в перчатках, в шелковых или лаковых туфельках, едва видных из-под оборок длинной юбки, в каких-то бесконечно соблазнительных перчатках, корсетах, турнюрах, буфах и лифах, не известных ему в точности, но сладостных в фантазии – и как только он видел в своих фантазиях эту чуть приподнятую юбку и на миг мелькающий чулок в сборках, у него в глазах темнело, и сердце начинало биться.
Он был согласен на чулки в сборках. Ему был смешон весь этот эротический снобизм. Он читал у Чехова: «Бывало, помню, в дни моего ловеласничества я бросал женщин из-за пятна на чулке, из-за одного глупого слова, из-за нечищеных зубов…» - и смеялся над героем; впрочем, чеховский герой в этом рассказе смеялся над собою сам, ибо все это было в прошлом, а сейчас он горячо и нежно любил неряху-растеряху Сашеньку.
Так что торопливо зашитые черной ниткой коричневые теплые рейтузы, или неправильная пуговица на кофте, или пальчик, выглядывавший из дырочки чулка – все это вызывало у Мити Волкова умиление и даже, как он сам себе с удивлением признавался, нечто вроде добавочного влечения.
Митя окончил институт, стал редактором, потом начал «помаленечку пописывать», как он сам говорил, нарочно напрашиваясь на неприличный вопрос, и когда этот вопрос следовал – радостно смеялся. «Какой милый и легкий человек!» - говорили все.
Тем временем девушки – то есть уже женщины – вокруг Мити менялись. Они становились куда более строго следящими за своей внешностью, чем в годы его студенческой юности. Никаких дырок на чулках, штопок, разноцветных пуговиц – не говоря уже о сапожках со сношенными каблуками; и уж конечно, не говоря о совсем интимных неувязках, которые умиляли Митю в юности, но уж совсем перестали ему встречаться в его зрелые годы. Непонятно – то ли это был общий прогресс, то ли круг общения Мити стал вот таким – красивым, аккуратным, подтянутым, отглаженным, причесанным и уложенным.
Но я, собственно, не о том.
***
Случилось так, что он познакомился с одной женщиной. Она была само изящество, сама прелесть и радость, и поэтому он в гостях попросил хозяйку представить его, а потом долго искал минутку, чтобы с ней о чем-то поговорить. В конце концов эта удача ему выпала, и они долго сидели на диване, беседуя о самых разных материях, в том числе о литературе. Через несколько дней он позвонил ей; они встретились, пообедали, потом немного погуляли. В беседе он вызнал, что она разведена, дети-подростки уехали с отцом и мачехой в Германию, но она не очень-то страдает: детям хорошо, да и ей, честно говоря, неплохо – и она засмеялась, чуть запрокинув голову, показывая еще совсем молодо-свежую шею, чудесные зубы и красиво вырезанные ноздри тонкого носа, розовые в свете внезапного солнечного луча, пробившегося сквозь листву – они гуляли в парке Трубецких, выйдя из кафе «Ти-Тайм».
- Неплохо? – переспросил Митя.
- Даже хорошо! – сказала она. – Дело в том, что я пишу…
Слава богу, она не сказала «немного пописываю», а то Мите пришлось бы сдерживать улыбку.
- Пишете? – обрадовался он. - Ого! Прекрасно А что можно вашего почитать, и где?
- Кое-что есть в сети, - ответила она, - кое-что и в журналах… Была книга года три назад.
- Подарите?
- Нет! – она покачала головой, своей красивой сухой головкой на высокой шее. – Я уже изжила тот стиль, ту тематику, вообще весь тот дискурс. Сейчас я пишу уже совсем иначе…
- Что же мне делать? – Митя поднял брови и развел руками, изображая шутливую растерянность.
- Я была бы рада, - с неожиданной доверительностью сказала она, вдруг положив палец на верхнюю пуговицу его пиджака, вернее, на то место, где перед пуговицей сходятся борта; Мите показалось, что ее миндалевидный ноготь сквозь рубашку коснулся его тела между ребрами и животом; коснулся как раз того самого места, которое древние греки называли «френ», и где они располагали душу.
Митя одновременно окаменел и сомлел.
- Я была бы рада, - негромко повторила она, - если бы вы прочитали мою новую повесть. Нет, я не жду от вас поправок, редактуры, а тем более рекомендаций в ваше издательство. Тут другое… Мне нужен взгляд, ощущение…
Митя ухватил ее за палец и сжал его.
- Вы мне давали визитку? – он кивнул. – Там есть ваш мейл? – он кивнул снова. – Ну, пустите же! – она засмеялась и выдернула свой палец из его кулака. – Не провожайте, я возьму такси, ну в смысле «Убер»…
Повернулась и ушла; она шагала по аллее, красивая, как итальянка из дневников Стендаля. Мите казалось, что у нее чулки чуточку в сборках, и это была прекрасная фантазия; он был влюблен, как в ранней юности.
Он еще в метро посмотрел почту в своем смартфоне; ну нет, конечно, она еще не доехала до дому.
Письмо пришло назавтра, ближе к вечеру.
Митя выгрузил прикрепленный файл, пересохранил его на рабочий стол, потом создал отдельную папку – но не в Документах, а в разделе «Windows», чтоб никто не разыскал в случае чего. Назвал «TAT-1» (потому она звалась Татьяной), переместил туда и, наконец, раскрыл.
***
Он даже не запомнил название опуса. То ли «Южный ветер с севера», то ли наоборот. Не в том дело.
Весь текст пестрел синими волнистыми подчеркиваниями. Сначала Митя подумал, что его новая знакомая слишком вольно обращается с запятыми и тире – ну хорошо, ладно, русский синтаксис штука сложная. Но почему так много? Ага. Вот оно что. Эта писательница ставила запятую после пробела! И точку, и точку с запятой. Пробелы между словами тоже были то в один удар, то в два, то в три.
Митя перевел дыхание. Читать вот так он не мог. С помощью «найти и заменить» он стал удалять лишние пробелы. Но текст все равно был пятнисто-синий, как далматин на детской картинке. В чем дело? Вот в чем: она ставила кавычки, потом пробел, потом текст. Или без пробела тире после кавычек! Абзацы эта дрянь тоже набирала пробелами: тыц-тыц-тыц, и все дела. Иногда шесть раз, иногда восемь, а иногда прямо на треть! Текст был больше восьми листов. Абзацы синели. Митя вспомнил ее, как она смеялась, чуть запрокинув голову и хвастаясь красивыми зубами. Еще синева – обнаружились пробелы перед двоеточиями. Зато после двоеточий пробелы не всегда были. Митя почесал живот – то самое место, куда она вчера днем вдруг уткнула свой палец – и вдруг, обнаружив два пробела перед вопросительным знаком, почувствовал едва ли не физическую неприязнь к ней. Как тот персонаж Стендаля, который увидел на ножках красавицы чулки в сборках; Митя вдруг это вспомнил.
- Вот черт!!! – громко закричал он.
- Что такое? – из-за двери спросила жена.
- Да тут какая-то графоманка свой бред прислала!
Он закрыл файл, потом перенес папку в корзину, а из корзины стер.
Компьютер спросил его: «Вы действительно хотите безвозвратно удалить эту папку?»
Митя ему ответил: «Да».
Оригинал и комментарии
от bormor
Мы бывали в таких походах,
Что не очень-то и пройдёшь,
Убивали таких уродов,
Что дракон перед ними - вошь.
Мы в воде ледяной не плачем,
И в огне не горим никак -
Потому что с последним патчем
Появился и новый баг.
Мы сражались за дело Света,
Мы боролись за дело Тьмы.
Заслужили за то и это
По четыреста лет тюрьмы.
Заработали честь и славу,
И мешок боевых наград.
Мы искали везде халяву,
Чтоб не тратиться на донат.
Мы работали в тайной страже,
Мы раскрыли мильон интриг.
Нас в пример приводили даже
Тем, кто этого не достиг.
В каждой гильдии и шараге
Мы до первых дошли ролей:
Архиворы, и архимаги,
И создатели королей.
Мы курили такие травки,
Мы творили такой атас!
Даже в правилах есть поправки
Исключительно из-за нас!
Мы сильны и полны отваги,
Мы бодры и полны идей,
И про нас сочиняют саги,
Чтобы ими пугать детей.
Что не очень-то и пройдёшь,
Убивали таких уродов,
Что дракон перед ними - вошь.
Мы в воде ледяной не плачем,
И в огне не горим никак -
Потому что с последним патчем
Появился и новый баг.
Мы сражались за дело Света,
Мы боролись за дело Тьмы.
Заслужили за то и это
По четыреста лет тюрьмы.
Заработали честь и славу,
И мешок боевых наград.
Мы искали везде халяву,
Чтоб не тратиться на донат.
Мы работали в тайной страже,
Мы раскрыли мильон интриг.
Нас в пример приводили даже
Тем, кто этого не достиг.
В каждой гильдии и шараге
Мы до первых дошли ролей:
Архиворы, и архимаги,
И создатели королей.
Мы курили такие травки,
Мы творили такой атас!
Даже в правилах есть поправки
Исключительно из-за нас!
Мы сильны и полны отваги,
Мы бодры и полны идей,
И про нас сочиняют саги,
Чтобы ими пугать детей.
Оригинал и комментарии
из записной книжки неудачника от clear-text
ПРОПАЛА ЖИЗНЬ!
Женщины пишут про горькую и страшную любовь своей юности.
Он был талантлив, красив и добр. Он был беден и неустроен. Он работал в котельной, он чистил клетки в зоопарке, он сбрасывал с крыши снег на такой обледенелой крутизне, что остальные дворники отказывались. А он не боялся. Только требовал бутылку сверх оплаты.
Конечно, он пил.
Но он сочинял стихи, или играл на гитаре, или писал картины на фанерках от посылочных ящиков.
Он был очень худой. Курил дешевые сигареты без фильтра.
Жить ему было негде. Он приехал из поселка Каменный Мыс.
Поэтому он жил в котельной или сторожке. Зато он рассказывал, какие там, в его родных местах – скалы, камни, объеденные лисами скелеты медведей, какая нищета, злоба и пьянство.
Она приходила к нему в сторожку. Они любили друг друга на жестком топчане, под шорох мышей.
Потом он пел.
Или читал стихи.
Или, пальцем разводя краску, писал ее портрет обнаженной. На фанерке от посылочного ящика.
Она бросила школу. Убежала из дому. Жила в его сторожке, она же котельная. У папы случился инфаркт. Мама ее прокляла.
Ей было всё равно.
Она умирала от любви к нему.
Но он умер первым. Вдруг. От внезапной тяжелой болезни, от водки и дешевых сигарет.
Ему было всего тридцать.
А ей и вовсе семнадцать лет, шесть месяцев и четыре дня.
Она думала, что умрет тоже.
В морге была только она и еще какая-то тетка в синем халате. Потому что она не знала его адреса в поселке Каменный Мыс. Он не говорил, а она не спрашивала.
После кремации она шла пешком через всю Москву. Натыкалась лицом на людей, на стены, на фонарные столбы. Разбила нос до крови. Она не могла плакать. Она просто знала, что жизнь кончилась.
Но ей не хватило духу умереть самой, по своей воле. Она провалялась полгода в дурдоме.
Потом выписалась. Как следует попросила прощения у мамы. Стала заботиться о папе. Еще через полгода совсем пришла в себя. Окончила десятый класс, поступила в хороший вуз.
Вышла замуж. Потом еще раз. Родила ребенка.
Устроилась на работу и даже сделала небольшую, но приличную карьеру.
Но все равно!
На самом деле ее жизни не было ничего, кроме него. При всей любви к мужу, и ко второму мужу, и еще к одному человеку, неважно… не говоря уже о ребенке, ради которого она готова жизнь отдать и всех порвать – все равно!
Главное, самое бесценное и незабвенное в ее жизни – это вот та любовь, этот пахнущий перегаром, прокуренный, красивый, дико талантливый, худой, так быстро погибший…
И сейчас она – втайне ото всех – отмечает день его рождения; день его смерти; день, когда она его впервые увидела и тут же ему отдалась; и еще день, когда она убежала к нему из дома.
Четыре раза в год она пробуждает в себе все эти сладчайше-кошмарные воспоминания, и горько жалуется, и горько слезы льет, но строк печальных не смывает.
***
«Пропала жизнь!» – думаю я, читая такие записи в Фейсбуке.
«Бедный я, несчастный!» – думаю я.
Я не приезжал в Москву из Каменного Мыса, где нищета, пьянство и злоба.
Я не чистил клетки в зоопарке и не работал дворником.
Не умел играть на гитаре, не писал ни стихов, ни обнаженных девочек на фанерках от посылочных ящиков.
Мне бы и в голову не пришло трахаться со школьницей в грязной сторожке, да еще и подговаривать ее бросить школу и родителей. Да и девочке семнадцати лет не пришло бы в голову отдаться мне через полчаса после первого знакомства… Почему? Да очень просто. Потому что я был воспитан, вежлив, аккуратен. Фу, какая гадость! Мылся, брился, изучал языки. Носил чистые свитера, вельветовые брюки. На экзамены или на юбилей к другу отца – костюм с галстуком. Нет, конечно, у меня были романы, были приключения, не так уж мало – но без вот этих штучек.
Какая тоска.
А главное – я не умер в тридцать лет от водки и бестолочи.
Поэтому обо мне не вспомнит прекрасная женщина, с мужем, любовником, ребенком и неплохой карьерой.
Что, дескать, все это в смысле семьи и карьеры очень мило, но ведь была и у нее настоящая – нет, вы понимаете, настоящая, смертельная, чтобы головой в омут! – вот такая любовь.
К худому, нищему и талантливому.
А мне уже поздно что-то переигрывать.
Пропала жизнь, я же говорю.
Женщины пишут про горькую и страшную любовь своей юности.
Он был талантлив, красив и добр. Он был беден и неустроен. Он работал в котельной, он чистил клетки в зоопарке, он сбрасывал с крыши снег на такой обледенелой крутизне, что остальные дворники отказывались. А он не боялся. Только требовал бутылку сверх оплаты.
Конечно, он пил.
Но он сочинял стихи, или играл на гитаре, или писал картины на фанерках от посылочных ящиков.
Он был очень худой. Курил дешевые сигареты без фильтра.
Жить ему было негде. Он приехал из поселка Каменный Мыс.
Поэтому он жил в котельной или сторожке. Зато он рассказывал, какие там, в его родных местах – скалы, камни, объеденные лисами скелеты медведей, какая нищета, злоба и пьянство.
Она приходила к нему в сторожку. Они любили друг друга на жестком топчане, под шорох мышей.
Потом он пел.
Или читал стихи.
Или, пальцем разводя краску, писал ее портрет обнаженной. На фанерке от посылочного ящика.
Она бросила школу. Убежала из дому. Жила в его сторожке, она же котельная. У папы случился инфаркт. Мама ее прокляла.
Ей было всё равно.
Она умирала от любви к нему.
Но он умер первым. Вдруг. От внезапной тяжелой болезни, от водки и дешевых сигарет.
Ему было всего тридцать.
А ей и вовсе семнадцать лет, шесть месяцев и четыре дня.
Она думала, что умрет тоже.
В морге была только она и еще какая-то тетка в синем халате. Потому что она не знала его адреса в поселке Каменный Мыс. Он не говорил, а она не спрашивала.
После кремации она шла пешком через всю Москву. Натыкалась лицом на людей, на стены, на фонарные столбы. Разбила нос до крови. Она не могла плакать. Она просто знала, что жизнь кончилась.
Но ей не хватило духу умереть самой, по своей воле. Она провалялась полгода в дурдоме.
Потом выписалась. Как следует попросила прощения у мамы. Стала заботиться о папе. Еще через полгода совсем пришла в себя. Окончила десятый класс, поступила в хороший вуз.
Вышла замуж. Потом еще раз. Родила ребенка.
Устроилась на работу и даже сделала небольшую, но приличную карьеру.
Но все равно!
На самом деле ее жизни не было ничего, кроме него. При всей любви к мужу, и ко второму мужу, и еще к одному человеку, неважно… не говоря уже о ребенке, ради которого она готова жизнь отдать и всех порвать – все равно!
Главное, самое бесценное и незабвенное в ее жизни – это вот та любовь, этот пахнущий перегаром, прокуренный, красивый, дико талантливый, худой, так быстро погибший…
И сейчас она – втайне ото всех – отмечает день его рождения; день его смерти; день, когда она его впервые увидела и тут же ему отдалась; и еще день, когда она убежала к нему из дома.
Четыре раза в год она пробуждает в себе все эти сладчайше-кошмарные воспоминания, и горько жалуется, и горько слезы льет, но строк печальных не смывает.
***
«Пропала жизнь!» – думаю я, читая такие записи в Фейсбуке.
«Бедный я, несчастный!» – думаю я.
Я не приезжал в Москву из Каменного Мыса, где нищета, пьянство и злоба.
Я не чистил клетки в зоопарке и не работал дворником.
Не умел играть на гитаре, не писал ни стихов, ни обнаженных девочек на фанерках от посылочных ящиков.
Мне бы и в голову не пришло трахаться со школьницей в грязной сторожке, да еще и подговаривать ее бросить школу и родителей. Да и девочке семнадцати лет не пришло бы в голову отдаться мне через полчаса после первого знакомства… Почему? Да очень просто. Потому что я был воспитан, вежлив, аккуратен. Фу, какая гадость! Мылся, брился, изучал языки. Носил чистые свитера, вельветовые брюки. На экзамены или на юбилей к другу отца – костюм с галстуком. Нет, конечно, у меня были романы, были приключения, не так уж мало – но без вот этих штучек.
Какая тоска.
А главное – я не умер в тридцать лет от водки и бестолочи.
Поэтому обо мне не вспомнит прекрасная женщина, с мужем, любовником, ребенком и неплохой карьерой.
Что, дескать, все это в смысле семьи и карьеры очень мило, но ведь была и у нее настоящая – нет, вы понимаете, настоящая, смертельная, чтобы головой в омут! – вот такая любовь.
К худому, нищему и талантливому.
А мне уже поздно что-то переигрывать.
Пропала жизнь, я же говорю.
Оригинал и комментарии
об искусстве новеллы от clear-text
ОЖЕРЕЛЬЕ И ПРЕДСКАЗУЕМОСТЬ
Поговорим чуть-чуть о новелле. Мне иногда говорят о моих расскаах: «Ну, тут всё предсказуемо!» Вы знаете, очень часто в таких словах есть какая-то правда. Я бы сказал так: в новелле любая, особенно финальная «непредсказуемость» - предсказуема сама по себе.
Так сказать, по определению жанра.
Когда в новелле О.Генри «Пока ждет автомобиль» юная красавица-аристократка исповедуется скромному клерку – то любой читатель с минимальным читательским опытом – да просто жизненным опытом! – понимает, что сейчас будет какое-то «qui pro quo», он окажется не тем, и она не той. Почему читатель это понимает? Да хотя бы потому, что если бы девушка действительно была аристократкой и богачкой, а молодой человек – в самом деле клерком, то это было бы началом длиннющего слащавого романа. Страниц на 200 самое малое. А тут всего четыре странички. А если все так и есть на четырех страничках, то зачем было огород городить?
Ведь даже в быту мы, слушая рассказ приятеля о субботней поездке на дачу, где он встретил кого-то (странного оборванного мужика; заплутавшего туриста; соседку, которая приехала к себе на дачу без мужа и ребенка) – мы все время подстегиваем рассказчика: «ну и что? а дальше? а что она? а ты? и что потом?» - а если выясняется, что «потом ничего» - мы разочарованы. Зачем все это рассказывать, если не произошло ничего интересного, неожиданного? Но когда что-то неожиданное происходит, мы невольно, совсем не желая обидеть рассказчика или автора новеллы, восклицаем: «Я так и знал!» - или: «Ой, как всё предсказуемо!»
Давайте вспомним знаменитый рассказ Мопассана «Ожерелье».
***
Скромный чиновник Луазель скопил четыреста франков на покупку охотничьего ружья. Но отдал эти деньги на платье Матильде, своей красавице-жене, пойти на бал. Вдобавок она взяла у богатой подруги, госпожи Форестье, бриллиантовое ожерелье. Она блистала на балу – кажется, сам министр заметил ее…
А по дороге домой она потеряла ожерелье.
Нашли почти точно такое же в ювелирном магазине. 36.000 франков! Муж назанимал денег, где только можно было. И где нельзя тоже, у ростовщиков, под ужасные проценты. Супруги Луазель начали упорно и медленно отдавать долг, отказывая себе во всем. Через десять лет они выплатили всё. Матильда подурнела и постарела, стала жёстче, грубее, как бывают хозяйки в бедных семьях.
Однажды она встретила на улице госпожу Форестье и рассказала всю эту историю.
- Вы купили новое ожерелье взамен моего? – изумилась Форестье.
- Да! А ты так ничего и не заметила? Они были очень похожи!
Она улыбнулась торжествующе и простодушно.
Госпожа Форестье схватила ее за руки.
- Бедная моя Матильда! Ведь мои бриллианты были фальшивые! Они стоили самое большое пятьсот франков!
***
Вот так заканчивается эта классическая, очень трогательная новелла о жестокой судьбе, о мелких случайностях, которые правят миром.
У новеллы «Ожерелье» есть два родовых качества этого жанра. Если угодно, два недостатка.
Первый недостаток – это та самая пресловутая предсказуемость, возникающая сама по себе. Что-то должно случиться. Потому что без горького финала о том, что ожерелье фальшивое – получается какой-то бессмысленный рассказ ни о чем. Одолжила, потеряла, раздобыла денег и отдала. Ну в крайнем случае с плоской моралью: нехорошо быть растеряхой; а честно отдавать долги – хорошо. Но уверен, что в любом воспитательном журнальчике его бы забраковали: скучно, неинтересно. Так что читатель ждет резкого финала, и при этом с языка рвется: «Я так и знал!»
Второй недостаток – это некоторое неправдоподобие. В чем оно? В поведении героев этой новеллы. Оно строится на какой-то их нереальной наивности, нереальной гордыне и нереальной скрытности – что странно для молодого нацеленного на карьеру мужчины и его юной, стремящейся к удовольствиям жены. Это какие-то герои сказок! Какие-то средневековые персонажи! Ведь это же реальные почти современные люди (всего-то 1880-е годы), это парижане! Чтоб такие люди не сказали: «Дорогая Форестье! Мы потеряли твое ожерелье! Мы отдадим тебе все до сантима, только скажи сколько оно стоит. И подожди месячишко, пока мы соберем деньги!» И все бы сразу разрешилось. Форестье бы сказала правду, добывать бы пришлось всего 500 франков, а не 36.000. В 72 раза меньше! Долг можно было бы отдать не за 10 лет, а за 2 месяца!
Но тогда не было бы никакой новеллы, вообще ничего. Просто случай из жизни двух подружек.
**
Но вернемся к финалу этой новеллы Мопассана.
«Госпожа Форестье схватила ее за руки.
- Бедная моя Матильда! Ведь мои бриллианты были фальшивые! Они стоили самое большое пятьсот франков!»
Ну, а дальше-то что? Так они и остались стоять посреди Парижа?
Нет, конечно!
У этой новеллы вполне может быть новеллистическое продолжение.
Вот такое:
***
Форестье схватила Матильду за руку и повела к себе. Она усадила Матильду в кресло и вытащила из комода черный атласный футляр. Тот самый! Матильда огрубевшими пальцами раскрыла его, и зажмурилась, ослепленная радугой бриллиантов, и заплакала, вспомнив тот бал и эти десять лет.
- Теперь это ожерелье стоит самое малое сорок, а может, и пятьдесят тысяч франков, - говорила Форестье, обнимая Матильду. – Это твои деньги, моя бедняжка, твои!
Подруги побежали к ювелиру.
Ювелир пожевал губами и отложил увеличительное стекло.
- Пятьсот франков, мадам, - сказал он.
- Как? – вскрикнули Форестье и Матильда.
- Неплохая подделка. Где и когда вы это купили? В марте 1874 года? В Пале-Рояле, у Флавиани? О, мадам! Вы разве не читали газеты? Это была афера десятилетия! Этот Флавиани продавал подделки. Осрамил наше сословие! Сейчас он на каторге, слава создателю… Будете продавать?
Они вышли из ювелирного магазина.
- Пятьсот франков все равно твои, - сказала Форестье.
- Спасибо, - Матильда взяла деньги и быстро пошла по улице.
Вечером, когда ее муж пришел со службы, его ждал роскошный ужин - половина зайца, грушевый пирог и бутылка хорошего вина.
- В чем дело, Матильда? – удивился он.
- Мне отдали старый долг, - сказала она и протянула ему пачку ассигнаций. – Вот, ты давно хотел купить себе ружье.
***
Вывод: хорошая новелла может быть продолжена именно как новелла. То есть сюжет может – даже должен! – преподнести нам новую «ожидаемую неожиданность».
Ибо будет скучно, если все получится так, как расположила в уме добрая Форестье: ну, получила Матильда назад свои тридцать шесть, или даже сорок, даже пятьдесят тысяч. Приоделись они с мужем. Сменили квартиру. Наняли служанку. Отложили на старость. Получается нравоучительная повесть для девиц, под названием «Матильда, или вознагражденная добродетель».
Фу, как скучно! А вот если брильянтовое ожерелье, ради которого Матильда с мужем горбатились целых десять лет, истратили свою молодость, вдруг оказалось фальшивым – ого! Вот это финал. Но тоже как будто бы «предсказуемый».
А что дальше?
Да что угодно! Вот, например:
***
Через месяц господин Луазель купил за четыреста франков не просто легкую двустволку для утиной охоты, а тяжелое ружье с длинным стволом и массивным прикладом.
- Что это за артиллерия? – удивилась Матильда.
- Хочу поехать в Алжир, поохотиться на львов!
На самом деле он узнал, что в Алжире, в старой арабской крепости, находится каторжная тюрьма, где влачит свои дни мошенник-ювелир Флавиани. Уже скоро его срок окончится, он выйдет на волю. Он вряд ли возвратится в Париж, а поселится где-то там же, в Алжире, у моря. Нищий, но уже как будто бы честный обыватель. Бывший преступник, который искупил свою вину.
От таких мыслей у Луазеля кровь приливала к голове. Он не мог простить этого человека, который украл их последнюю надежду на обеспеченную жизнь. Луазель все разузнал у знакомого репортера. Каждое утро каторжники выходят на работы в каменоломню. Они идут, сопровождаемые ленивым охранником, по пересохшему дну реки; вокруг громоздятся скалы. Там спрячется Луазель и подстрелит его.
В роковой миг у Луазеля не хватило духа спустить курок, но в каменоломне он подошел к изможденному старику и рассказал ему всю свою историю.
- А теперь выслушай меня, - сказал Флавиани, - Я виноват не только перед тобой, продав тебе фальшивые бриллианты. Два десятка человек было обмануто мною, включая тебя. Колье, серьги, подвески, ожерелья, перстни… Зачем я это сделал? Наверное, ты уже догадался. Женщина! Женщина, молодая и прекрасная, которую я любил больше жизни, а она любила мои подарки. Моих честных заработков не хватало – она хотела все больше и больше. Я купил ей дом, обставил его модной мебелью, я давал ей деньги на платья и украшения, присылал ей корзины деликатесов, нанимал ей слуг и экипаж. Но когда меня арестовали, она не пришла посетить меня в тюрьме. И не ответила ни на одно из моих писем с каторги. Я истратил на нее ровным счетом полмиллиона франков. Из этого полумиллиона тридцать шесть тысяч – твои. Дай лист бумаги, я напишу ей записку.
С трудом сжимая карандаш в грубых, со сбитыми ногтями пальцах каменотеса – Луазель вспомнил, что когда-то это были тонкие ловкие пальцы ювелира – старик написал:
«Жанна! Если в тебе осталась хоть капля совести и страха Божьего, продай что-нибудь и возврати подателю сего 36.000 франков, ибо я обокрал его ради тебя. Когда-то любимый, а теперь забытый тобою, но до сих пор обожающий тебя Пьер Флавиани».
Сложил записку вчетверо и надписал сверху:
«Париж, Шоссе д'Антен, Рю Монтескье, 14. Мадам Форестье».
***
Но если Луазель все-таки постарается вытрясти из Жанны Форестье эти деньги – то получится уже роман.
Поговорим чуть-чуть о новелле. Мне иногда говорят о моих расскаах: «Ну, тут всё предсказуемо!» Вы знаете, очень часто в таких словах есть какая-то правда. Я бы сказал так: в новелле любая, особенно финальная «непредсказуемость» - предсказуема сама по себе.
Так сказать, по определению жанра.
Когда в новелле О.Генри «Пока ждет автомобиль» юная красавица-аристократка исповедуется скромному клерку – то любой читатель с минимальным читательским опытом – да просто жизненным опытом! – понимает, что сейчас будет какое-то «qui pro quo», он окажется не тем, и она не той. Почему читатель это понимает? Да хотя бы потому, что если бы девушка действительно была аристократкой и богачкой, а молодой человек – в самом деле клерком, то это было бы началом длиннющего слащавого романа. Страниц на 200 самое малое. А тут всего четыре странички. А если все так и есть на четырех страничках, то зачем было огород городить?
Ведь даже в быту мы, слушая рассказ приятеля о субботней поездке на дачу, где он встретил кого-то (странного оборванного мужика; заплутавшего туриста; соседку, которая приехала к себе на дачу без мужа и ребенка) – мы все время подстегиваем рассказчика: «ну и что? а дальше? а что она? а ты? и что потом?» - а если выясняется, что «потом ничего» - мы разочарованы. Зачем все это рассказывать, если не произошло ничего интересного, неожиданного? Но когда что-то неожиданное происходит, мы невольно, совсем не желая обидеть рассказчика или автора новеллы, восклицаем: «Я так и знал!» - или: «Ой, как всё предсказуемо!»
Давайте вспомним знаменитый рассказ Мопассана «Ожерелье».
***
Скромный чиновник Луазель скопил четыреста франков на покупку охотничьего ружья. Но отдал эти деньги на платье Матильде, своей красавице-жене, пойти на бал. Вдобавок она взяла у богатой подруги, госпожи Форестье, бриллиантовое ожерелье. Она блистала на балу – кажется, сам министр заметил ее…
А по дороге домой она потеряла ожерелье.
Нашли почти точно такое же в ювелирном магазине. 36.000 франков! Муж назанимал денег, где только можно было. И где нельзя тоже, у ростовщиков, под ужасные проценты. Супруги Луазель начали упорно и медленно отдавать долг, отказывая себе во всем. Через десять лет они выплатили всё. Матильда подурнела и постарела, стала жёстче, грубее, как бывают хозяйки в бедных семьях.
Однажды она встретила на улице госпожу Форестье и рассказала всю эту историю.
- Вы купили новое ожерелье взамен моего? – изумилась Форестье.
- Да! А ты так ничего и не заметила? Они были очень похожи!
Она улыбнулась торжествующе и простодушно.
Госпожа Форестье схватила ее за руки.
- Бедная моя Матильда! Ведь мои бриллианты были фальшивые! Они стоили самое большое пятьсот франков!
***
Вот так заканчивается эта классическая, очень трогательная новелла о жестокой судьбе, о мелких случайностях, которые правят миром.
У новеллы «Ожерелье» есть два родовых качества этого жанра. Если угодно, два недостатка.
Первый недостаток – это та самая пресловутая предсказуемость, возникающая сама по себе. Что-то должно случиться. Потому что без горького финала о том, что ожерелье фальшивое – получается какой-то бессмысленный рассказ ни о чем. Одолжила, потеряла, раздобыла денег и отдала. Ну в крайнем случае с плоской моралью: нехорошо быть растеряхой; а честно отдавать долги – хорошо. Но уверен, что в любом воспитательном журнальчике его бы забраковали: скучно, неинтересно. Так что читатель ждет резкого финала, и при этом с языка рвется: «Я так и знал!»
Второй недостаток – это некоторое неправдоподобие. В чем оно? В поведении героев этой новеллы. Оно строится на какой-то их нереальной наивности, нереальной гордыне и нереальной скрытности – что странно для молодого нацеленного на карьеру мужчины и его юной, стремящейся к удовольствиям жены. Это какие-то герои сказок! Какие-то средневековые персонажи! Ведь это же реальные почти современные люди (всего-то 1880-е годы), это парижане! Чтоб такие люди не сказали: «Дорогая Форестье! Мы потеряли твое ожерелье! Мы отдадим тебе все до сантима, только скажи сколько оно стоит. И подожди месячишко, пока мы соберем деньги!» И все бы сразу разрешилось. Форестье бы сказала правду, добывать бы пришлось всего 500 франков, а не 36.000. В 72 раза меньше! Долг можно было бы отдать не за 10 лет, а за 2 месяца!
Но тогда не было бы никакой новеллы, вообще ничего. Просто случай из жизни двух подружек.
**
Но вернемся к финалу этой новеллы Мопассана.
«Госпожа Форестье схватила ее за руки.
- Бедная моя Матильда! Ведь мои бриллианты были фальшивые! Они стоили самое большое пятьсот франков!»
Ну, а дальше-то что? Так они и остались стоять посреди Парижа?
Нет, конечно!
У этой новеллы вполне может быть новеллистическое продолжение.
Вот такое:
***
Форестье схватила Матильду за руку и повела к себе. Она усадила Матильду в кресло и вытащила из комода черный атласный футляр. Тот самый! Матильда огрубевшими пальцами раскрыла его, и зажмурилась, ослепленная радугой бриллиантов, и заплакала, вспомнив тот бал и эти десять лет.
- Теперь это ожерелье стоит самое малое сорок, а может, и пятьдесят тысяч франков, - говорила Форестье, обнимая Матильду. – Это твои деньги, моя бедняжка, твои!
Подруги побежали к ювелиру.
Ювелир пожевал губами и отложил увеличительное стекло.
- Пятьсот франков, мадам, - сказал он.
- Как? – вскрикнули Форестье и Матильда.
- Неплохая подделка. Где и когда вы это купили? В марте 1874 года? В Пале-Рояле, у Флавиани? О, мадам! Вы разве не читали газеты? Это была афера десятилетия! Этот Флавиани продавал подделки. Осрамил наше сословие! Сейчас он на каторге, слава создателю… Будете продавать?
Они вышли из ювелирного магазина.
- Пятьсот франков все равно твои, - сказала Форестье.
- Спасибо, - Матильда взяла деньги и быстро пошла по улице.
Вечером, когда ее муж пришел со службы, его ждал роскошный ужин - половина зайца, грушевый пирог и бутылка хорошего вина.
- В чем дело, Матильда? – удивился он.
- Мне отдали старый долг, - сказала она и протянула ему пачку ассигнаций. – Вот, ты давно хотел купить себе ружье.
***
Вывод: хорошая новелла может быть продолжена именно как новелла. То есть сюжет может – даже должен! – преподнести нам новую «ожидаемую неожиданность».
Ибо будет скучно, если все получится так, как расположила в уме добрая Форестье: ну, получила Матильда назад свои тридцать шесть, или даже сорок, даже пятьдесят тысяч. Приоделись они с мужем. Сменили квартиру. Наняли служанку. Отложили на старость. Получается нравоучительная повесть для девиц, под названием «Матильда, или вознагражденная добродетель».
Фу, как скучно! А вот если брильянтовое ожерелье, ради которого Матильда с мужем горбатились целых десять лет, истратили свою молодость, вдруг оказалось фальшивым – ого! Вот это финал. Но тоже как будто бы «предсказуемый».
А что дальше?
Да что угодно! Вот, например:
***
Через месяц господин Луазель купил за четыреста франков не просто легкую двустволку для утиной охоты, а тяжелое ружье с длинным стволом и массивным прикладом.
- Что это за артиллерия? – удивилась Матильда.
- Хочу поехать в Алжир, поохотиться на львов!
На самом деле он узнал, что в Алжире, в старой арабской крепости, находится каторжная тюрьма, где влачит свои дни мошенник-ювелир Флавиани. Уже скоро его срок окончится, он выйдет на волю. Он вряд ли возвратится в Париж, а поселится где-то там же, в Алжире, у моря. Нищий, но уже как будто бы честный обыватель. Бывший преступник, который искупил свою вину.
От таких мыслей у Луазеля кровь приливала к голове. Он не мог простить этого человека, который украл их последнюю надежду на обеспеченную жизнь. Луазель все разузнал у знакомого репортера. Каждое утро каторжники выходят на работы в каменоломню. Они идут, сопровождаемые ленивым охранником, по пересохшему дну реки; вокруг громоздятся скалы. Там спрячется Луазель и подстрелит его.
В роковой миг у Луазеля не хватило духа спустить курок, но в каменоломне он подошел к изможденному старику и рассказал ему всю свою историю.
- А теперь выслушай меня, - сказал Флавиани, - Я виноват не только перед тобой, продав тебе фальшивые бриллианты. Два десятка человек было обмануто мною, включая тебя. Колье, серьги, подвески, ожерелья, перстни… Зачем я это сделал? Наверное, ты уже догадался. Женщина! Женщина, молодая и прекрасная, которую я любил больше жизни, а она любила мои подарки. Моих честных заработков не хватало – она хотела все больше и больше. Я купил ей дом, обставил его модной мебелью, я давал ей деньги на платья и украшения, присылал ей корзины деликатесов, нанимал ей слуг и экипаж. Но когда меня арестовали, она не пришла посетить меня в тюрьме. И не ответила ни на одно из моих писем с каторги. Я истратил на нее ровным счетом полмиллиона франков. Из этого полумиллиона тридцать шесть тысяч – твои. Дай лист бумаги, я напишу ей записку.
С трудом сжимая карандаш в грубых, со сбитыми ногтями пальцах каменотеса – Луазель вспомнил, что когда-то это были тонкие ловкие пальцы ювелира – старик написал:
«Жанна! Если в тебе осталась хоть капля совести и страха Божьего, продай что-нибудь и возврати подателю сего 36.000 франков, ибо я обокрал его ради тебя. Когда-то любимый, а теперь забытый тобою, но до сих пор обожающий тебя Пьер Флавиани».
Сложил записку вчетверо и надписал сверху:
«Париж, Шоссе д'Антен, Рю Монтескье, 14. Мадам Форестье».
***
Но если Луазель все-таки постарается вытрясти из Жанны Форестье эти деньги – то получится уже роман.
Оригинал и комментарии
истинное происшествие, рассказанное главной героиней от clear-text
О ГОРДОЙ НЕРЯХЕ ЗАМОЛВИТЕ СЛОВО!
К одной девушке пришел ее молодой человек. Не просто так пришел, сами понимаете, а с целью переночевать. Она его сама пригласила, потому что они были в отношениях, уже довольно давно.
Вот они сначала сели поужинать, а потом молодой человек взял свою и ее тарелку, и вилки тоже, и понес в раковину. А она в комнату пошла. А он стал тарелки мыть. Моет себе и моет.
Она ему кричит из комнаты:
- Ты чего там закопался?
То есть намекает, что она его уже ждет.
А он в ответ:
- Сейчас посуду домою! У тебя тут ведь полная раковина! Наверное, дня за три скопилось... Сейчас, пять минут!
Это он, конечно, зря сказал, про полную раковину.
Она прибежала в кухню вся голая, и говорит:
- Что это, блядь, за молчаливые упреки? Посуда скопилась, говоришь? А может, тебе не нравится, что у меня плита грязная? Или что котам лотки давно не меняла?
Он растерялся от такого напора, и говорит:
- Я, собственно, могу и плиту помыть, если надо...
- Не надо! – закричала она. – То есть я неряха, да? Да, блядь, я неряха! Еще раз повторить? Не-ря-ха! Вот такая, какая есть, понял, ты? И не смей мне делать замечания! Тем более таким мерзким манером, исподтишка упреки, типа «дай я тебе плиту помою!» – передразнила она.
Тут и он разозлился.
- А котам-то лотки пора поменять! – захихикал. – Ой, пора!
- Ах, так?
- А что, не так? – и носом нарочно потянул и сморщился.
- Ну и вали! – сказала она.
- В смысле на хер? – уточнил он.
- Шутки еще шутить будет! Посудомой нашелся! – кричала она, пока он натягивал ботинки в прихожей.
Хлопнула дверь.
- Ну и не надо! – громко сказала она сама себе. – Допустим, я неряха. А он не мужик после всего этого. Если ему чистая раковина важней, чем я!
К одной девушке пришел ее молодой человек. Не просто так пришел, сами понимаете, а с целью переночевать. Она его сама пригласила, потому что они были в отношениях, уже довольно давно.
Вот они сначала сели поужинать, а потом молодой человек взял свою и ее тарелку, и вилки тоже, и понес в раковину. А она в комнату пошла. А он стал тарелки мыть. Моет себе и моет.
Она ему кричит из комнаты:
- Ты чего там закопался?
То есть намекает, что она его уже ждет.
А он в ответ:
- Сейчас посуду домою! У тебя тут ведь полная раковина! Наверное, дня за три скопилось... Сейчас, пять минут!
Это он, конечно, зря сказал, про полную раковину.
Она прибежала в кухню вся голая, и говорит:
- Что это, блядь, за молчаливые упреки? Посуда скопилась, говоришь? А может, тебе не нравится, что у меня плита грязная? Или что котам лотки давно не меняла?
Он растерялся от такого напора, и говорит:
- Я, собственно, могу и плиту помыть, если надо...
- Не надо! – закричала она. – То есть я неряха, да? Да, блядь, я неряха! Еще раз повторить? Не-ря-ха! Вот такая, какая есть, понял, ты? И не смей мне делать замечания! Тем более таким мерзким манером, исподтишка упреки, типа «дай я тебе плиту помою!» – передразнила она.
Тут и он разозлился.
- А котам-то лотки пора поменять! – захихикал. – Ой, пора!
- Ах, так?
- А что, не так? – и носом нарочно потянул и сморщился.
- Ну и вали! – сказала она.
- В смысле на хер? – уточнил он.
- Шутки еще шутить будет! Посудомой нашелся! – кричала она, пока он натягивал ботинки в прихожей.
Хлопнула дверь.
- Ну и не надо! – громко сказала она сама себе. – Допустим, я неряха. А он не мужик после всего этого. Если ему чистая раковина важней, чем я!
Оригинал и комментарии
сцены из жизни элиты от clear-text
АВТОГРАФ
Один мой знакомый писатель рассказывал:
- Дело было в начале 1990-х, и случилось мне попасть в один ну очень эксклюзивный клуб. Впрочем, тогда других и не было – либо кабаки для красных пиджаков, либо что-то уж совсем неприлично утонченное. С антикварной мебелью, официантами во фраках, мраморными каминами, персидскими коврами, и от всего этого шел жгучий запах позавчера проданных цистерн нефти, платформ с мочевиной, и вообще быстрых и опасных денег.
- Ах ты, художник слова! – я усмехнулся.
- Извини, – засмеялся он в ответ. – Но этот запах, наверное, чуял только я, потому что всё было ну очень элегантно и бонтонно. Но не о том речь...
***
А речь идет о том, – продолжал мой приятель, – что я попал на презентацию новой книги какой-то поэтессы. Имя услышал в первый раз. Книга была напечатана роскошно. Стихи – она их читала вслух – сочетание философской зауми с рискованной эротикой при общей гладкости и ремесленной, я бы сказал умелости. Презентация была ну очень элитарная. Десять человек, исключая автора – авторессу то есть. Приятная дама лет тридцати. Я в этой компании был самым, честно скажу, скромным и незаметным. Потому что там было два главных редактора, три знаменитых режиссера, четыре политика, и я, мало кому известный писатель.
Сидели вокруг огромного стола карельской березы, на ампирных полукреслах, пили дорогой коньяк из больших каплеобразных бокалов. Рядом с поэтессой стояла стопка ее книг – десять штук. По числу приглашенных.
Все выступили, сказали какие-то более или менее похвальные слова. Я тоже что-то произнес.
Наконец она приступила к надписыванию своих книг. То есть к раздаче автографов. Сейчас это мероприятие называют «автограф-сессия», но тогда таких слов не знали.
Она взяла книгу, раскрыла ее и долго писала что-то красивой авторучкой. Потом протянула ее человеку, который сидел от меня по левую руку, это был известный политик, депутат, человек из телевизора. Он прочитал, что она ему написала, польщенно заулыбался, поблагодарил. Она взяла из стопки вторую книгу, кивнула тому, кто сидел слева от политика, и тоже писала минуты полторы – это ведь долго!
То есть она шла по часовой стрелке. Я понял, что я в этой очереди последний. Но не уходить же, в самом деле. Я терпеливо наблюдал, как она, морща лоб и потирая висок пальцем, прилежно пишет автографы – по-научному говоря, «инскрипты» на своих книгах.
Наконец, осталась последняя.
Она раскрыла ее, поставила быстрый росчерк, захлопнула и протянула мне, глядя куда-то в сторону – в сторону знаменитого режиссера, который подошел к ней поцеловать руку.
Я кинул книгу в портфель, повернулся и вышел. У меня сердце билось от злости и унижения. Этим важным людям она писала что-то длинное, уважительное, проникновенное, а мне – поскольку я никто и звать меня никак – просто поставила закорючку. Расписалась. Дала автограф, как знаменитость. Хотя на самом деле вот уж кто «никто и звать никак» – так это она. Даже я со своей мизерной известностью – знаменитее ее раз в сто!
«Фу! – гневно думал я. – Какие понты, какая спесь...»
Придя домой, я все-таки достал книгу из портфеля.
Раскрыл ее.
На титульном листе был номер телефона.
***
- Вот это да! – сказал я, завистливо вздохнув. – Вот это я понимаю, поворот сюжета!
- Да, – сказал мой приятель. – Я просто обалдел.
- Ну ты ей, конечно, позвонил?
- Конечно.
- Ну и
- Сначала было долго занято, – сказал он. – А потом никто не взял трубку.
Оригинал и комментарии
от prilepin
Споры о программе нашей партии. Про и контра, как говорится.
https://svpressa.ru/politic/article/270264/
https://svpressa.ru/politic/article/270264/
Оригинал и комментарии
такова литературная жизнь от clear-text
ПОПРАВКИ
Хороший роман, динамичный, объемный, глубокий, интригующий, и написано славно. Беру. Выпускаем к «Нон-Фикшену». Думаю, будем выставлять на «Большую Книгу». Но для этого нужно кое-что поправить, разумеется...
***
Да, да. Уже гораздо лучше. Сюжет классный. Жена читала до утра, честно говорю, просто не могла оторваться. Слушайте! Это ведь готовый сериал!
***
Прекрасный сценарий. Но, знаете ли, в нашем деле без поправок не бывает, вы уж не обижайтесь. Подтяните линию Дарьи и Макса.
***
О! Отлично. Очень эффектно, и актерам есть чем заняться. Роли! Вы умеете писать роли! Зачем вам эти сериалы? Это должен быть нормальный фильм! Сделаете, как я вам скажу, и Канны наши.
***
Да, прекрасно. Очень сжато и глубокомысленно. Но я вижу здесь короткий метр. Иные короткометражки - для искусства дороже блокбастеров. Жана Виго помните? Вперед.
***
Просто прелесть. Даже обидно, что это уйдет в сценарий, что вот этих ваших слов никто не увидит. Мой вам дружеский совет - напишите повесть.
***
Я бы все-таки чуть сжал. Отрежьте начало. Чехов говорил, что писатели всегда врут в начале. Надо с места в карьер.
***
Чудесный рассказ. Только уберите вот тут и тут. Дарья и Макс совсем ни к чему. У нас формат колонки - 3.000 знаков.
***
Очень хорошо. Четко, внятно, афористично. Знаете, что? Давайте дадим это как афоризм? Прямо на обложке, а?
***
Хорошее слово. Но кой-что надо поправить.
- Что? - возмутился автор. - Здесь-то что править?
- Закорючку, - сказал сосед по скамейке в парке, пахнущий пивом дед.
Взял из рук автора перочинный ножичек и четко процарапал запятушку над "и" в слове из трех букв.
Оригинал и комментарии
истинное происшествие в дополнение к предыдущему от clear-text
АМПИР
Мой товарищ, художник Сева Шатурин, рассказывал:
«Была у меня в семьдесят девятом году девушка одна, Аглая ее звали – кажется, на самом деле Аня или Ася, ну, неважно, я ей в паспорт не заглядывал, но жили мы хорошо. Недолго, правда. У нее жили, я как раз тогда с Маринкой развелся. Почему недолго? О, тут своя история!
Эта, значит, Аглая, она была искусствовед, и еще фарцевала по антиквариату. Весь дом набит разными Булями-Жакобами, плюс к тому часы каминные, часы каретные, и реставраторы приходят, тут же ковыряются, и все эти слова типа «взяла монашку в дровах, но с родными замками», и вся эта петрушка то туда, то сюда. Но была одна комната любимая, где были вещи для себя. Ампир она любила. Кровать с лебедями, кресла со сфинксами и всё такое. Там мы, значит, и гнездовались.
Вот. Однажды приходим к одной ее подруге. Гостей человек десять или пятнадцать. Ну, выпили, потом танцы, а потом я слегка отвалился, сижу на диване, и слышу, моя Глаша с хозяйкой говорит – «Миленькие какие!». А там на низеньком комоде, на мраморной доске – пара роскошных ампирных подсвечников. Как положено, черные с золотом. Всё в стиле. Черные такие амурчики с крыльями, и каждый держит золоченый шандальчик на три свечки. Моя и прицепилась: «Продай!» А хозяйка не хочет. Ну, поговорили, ушли, потом опять к столу, еще выпили, потом я опять отвалился на диванчик, потом снова танцы, и тут я смотрю, мы с хозяйкой почти вдвоем танцуем – ну, там в углу еще одна парочка воркует, и кругом полумрак.
Думаю: «А где моя Глаша?». А хозяйка – убей не помню, как ее звали – довольно нагло прижимается и целует прямо по-серьезному.
Я говорю: «А Глаша где?» А она: «Да не знаю! Вроде убежала». - «Как?» - «Да так. Давай выпьем еще!» - и обнимается. Конечно, я, как взрослый человек, должен был отодраться от нее и поехать Глашу догонять, но я же тогда был совсем еще не взрослый, мне еще тридцати не было, пьяный, веселый, а тут такая девка ко мне клеится…
Короче, просыпаюсь утром. Рядом эта девушка. То есть, когда я рассмотрел, уже вполне тетенька. Улыбается. Я говорю:
- Доброе утро.
Она говорит:
- Ты чаю хочешь или кофе? Или стопочку?
- Погоди, - говорю. – Дай оглядеться.
Оглядываюсь, соображаю – как все это могло выйти? Что я Глаше скажу, как с ней буду мириться, какими словами прощения просить, потому что это же кошмар и свинство, вот так, на глазах у своей женщины! Жуткая тоска меня взяла. Прямо в груди давит. Прямо хоть в окно и на фиг. Вот если бы только не насмерть. «Чому я не сокiл, чому не лiтаю?». Вот как этот амурчик на ампирном подсвечнике. Гляжу – а амурчика нет. И второго тоже. Комод стоит, как стоял. Дверцы черные. Доска мраморная. А подсвечников – нету.
Я говорю:
- Прости, я, наверное, вчера нажрался просто в опилки. Тут были подсвечники. Типа маленькие канделябры. Или мне показалось?
- Были, были, - смеется хозяйка. – Аглаечка взяла.
- Да, да, - сказал я. – Отвернись, я встану. Мне пора, извини. И вообще извини за всё. Прости. Напился пьян. Я больше не буду. Мне стыдно.
- Будешь, будешь! – смеется еще громче. – И никто не накажет. Аглаечка тебя обменяла. На эти подсвечники. Они чудесные. Париж, тыща восемьсот девятый год. Бронза, чернение, камень, позолота. Музейное качество. Она просто упала. «Для себя беру, - говорит, - не на продажу, себе в дом, придешь проверишь, ну, любые деньги!». Я ей так для смеха: «Давай своего мужика». А она: «На сколько?» Я говорю: «На вовсе!» «Ну, по рукам». Вот как дорого ты мне обошелся. Шучу, шучу. Я знаю, что ты художник, а как зовут, забыла, я тоже пьяная была, ты меня прощаешь?
И опять обниматься лезет.
Ничего, а? Неслабо?» – сказал Сева.
***
- Неслабо, - сказал я. – Ну, а ты что?
- Попил кофе. Выпил стопочку. Поспал. Днем еще раз потрахались. А к вечеру ушел, конечно. Хотя тетка чудо во всех смыслах. Красивая, сладкая и не дура. Но я забоялся: вдруг завтра меня на какой-нибудь Буль обменяют? Глашке позвонил, зашел, забрал чемоданчик… Попрощались по-доброму. Кстати, эти подсвечники в ту комнату хорошо пришлись.
Мой товарищ, художник Сева Шатурин, рассказывал:
«Была у меня в семьдесят девятом году девушка одна, Аглая ее звали – кажется, на самом деле Аня или Ася, ну, неважно, я ей в паспорт не заглядывал, но жили мы хорошо. Недолго, правда. У нее жили, я как раз тогда с Маринкой развелся. Почему недолго? О, тут своя история!
Эта, значит, Аглая, она была искусствовед, и еще фарцевала по антиквариату. Весь дом набит разными Булями-Жакобами, плюс к тому часы каминные, часы каретные, и реставраторы приходят, тут же ковыряются, и все эти слова типа «взяла монашку в дровах, но с родными замками», и вся эта петрушка то туда, то сюда. Но была одна комната любимая, где были вещи для себя. Ампир она любила. Кровать с лебедями, кресла со сфинксами и всё такое. Там мы, значит, и гнездовались.
Вот. Однажды приходим к одной ее подруге. Гостей человек десять или пятнадцать. Ну, выпили, потом танцы, а потом я слегка отвалился, сижу на диване, и слышу, моя Глаша с хозяйкой говорит – «Миленькие какие!». А там на низеньком комоде, на мраморной доске – пара роскошных ампирных подсвечников. Как положено, черные с золотом. Всё в стиле. Черные такие амурчики с крыльями, и каждый держит золоченый шандальчик на три свечки. Моя и прицепилась: «Продай!» А хозяйка не хочет. Ну, поговорили, ушли, потом опять к столу, еще выпили, потом я опять отвалился на диванчик, потом снова танцы, и тут я смотрю, мы с хозяйкой почти вдвоем танцуем – ну, там в углу еще одна парочка воркует, и кругом полумрак.
Думаю: «А где моя Глаша?». А хозяйка – убей не помню, как ее звали – довольно нагло прижимается и целует прямо по-серьезному.
Я говорю: «А Глаша где?» А она: «Да не знаю! Вроде убежала». - «Как?» - «Да так. Давай выпьем еще!» - и обнимается. Конечно, я, как взрослый человек, должен был отодраться от нее и поехать Глашу догонять, но я же тогда был совсем еще не взрослый, мне еще тридцати не было, пьяный, веселый, а тут такая девка ко мне клеится…
Короче, просыпаюсь утром. Рядом эта девушка. То есть, когда я рассмотрел, уже вполне тетенька. Улыбается. Я говорю:
- Доброе утро.
Она говорит:
- Ты чаю хочешь или кофе? Или стопочку?
- Погоди, - говорю. – Дай оглядеться.
Оглядываюсь, соображаю – как все это могло выйти? Что я Глаше скажу, как с ней буду мириться, какими словами прощения просить, потому что это же кошмар и свинство, вот так, на глазах у своей женщины! Жуткая тоска меня взяла. Прямо в груди давит. Прямо хоть в окно и на фиг. Вот если бы только не насмерть. «Чому я не сокiл, чому не лiтаю?». Вот как этот амурчик на ампирном подсвечнике. Гляжу – а амурчика нет. И второго тоже. Комод стоит, как стоял. Дверцы черные. Доска мраморная. А подсвечников – нету.
Я говорю:
- Прости, я, наверное, вчера нажрался просто в опилки. Тут были подсвечники. Типа маленькие канделябры. Или мне показалось?
- Были, были, - смеется хозяйка. – Аглаечка взяла.
- Да, да, - сказал я. – Отвернись, я встану. Мне пора, извини. И вообще извини за всё. Прости. Напился пьян. Я больше не буду. Мне стыдно.
- Будешь, будешь! – смеется еще громче. – И никто не накажет. Аглаечка тебя обменяла. На эти подсвечники. Они чудесные. Париж, тыща восемьсот девятый год. Бронза, чернение, камень, позолота. Музейное качество. Она просто упала. «Для себя беру, - говорит, - не на продажу, себе в дом, придешь проверишь, ну, любые деньги!». Я ей так для смеха: «Давай своего мужика». А она: «На сколько?» Я говорю: «На вовсе!» «Ну, по рукам». Вот как дорого ты мне обошелся. Шучу, шучу. Я знаю, что ты художник, а как зовут, забыла, я тоже пьяная была, ты меня прощаешь?
И опять обниматься лезет.
Ничего, а? Неслабо?» – сказал Сева.
***
- Неслабо, - сказал я. – Ну, а ты что?
- Попил кофе. Выпил стопочку. Поспал. Днем еще раз потрахались. А к вечеру ушел, конечно. Хотя тетка чудо во всех смыслах. Красивая, сладкая и не дура. Но я забоялся: вдруг завтра меня на какой-нибудь Буль обменяют? Глашке позвонил, зашел, забрал чемоданчик… Попрощались по-доброму. Кстати, эти подсвечники в ту комнату хорошо пришлись.
Оригинал и комментарии
все прочее - тоже литература! от clear-text
ПАРАДОКС ОБ УСПЕХЕ
С одним прекрасным писателем мы говорили о некоей популярной, но - на мой взгляд - не особо качественной в литературном смысле книге.
- Успех не бывает незаслуженным, - сказал мой собеседник.
Через некоторое время я понял, что он прав. Успех - это всегда итог усилий. Но заслужить успех можно по-разному.
***
Представляю себе этакий диалог из XVIII, скажем, века. Беседуют два пожилых военачальника:
- Минхерц! – сурово говорит один. – Я свой чин фельдмаршала и звезду Святого Яго заслужил в боях, осаждая крепости и захватывая города. А вы получили это, не вылезая из постели Императрицы. Вы не воин, вы всего лишь фаворит-любовник! Мои эполеты и ордена пахнут порохом, а ваши - духами и пудрой!
- О, минхерц! – вздыхает другой. – Я преклоняюсь перед вашей отвагой и талантом стратега. Но поймите, что еженощно штурмовать пожухшие прелести Ее Величества, изображая искреннюю страсть - это была задача не из легких. Иногда я завидовал вашим боевым трудам, хотя вы ежечасно рисковали жизнью! Впрочем, я тоже рисковал ею. Если бы я, вдруг забывшись, шепнул имя своей юной возлюбленной, одной милой фрейлины - мне пришел бы конец!
***
Возможно, в литературном деле все обстоит примерно так же.
Как вы, конечно, поняли, речь идет не о том, чтобы спать с главным редактором!
В данном случае пожилая императрица – это невзыскательный вкус непритязательного читателя.
Надо щекотать вялые прелести массового спроса. Чтоб в романе все кончилось хорошо. Чтоб злая брюнетка-разлучница получила по шапке от судьбы, а верная голубоглазая блондинка дождалась своего принца-миллиардера. Чтоб нелюбимый пасынок внезапно оказался родным сыном и тут же получил океаны любви. В общем, «Люсьен и Жаннетта, или Наказанный Порок и Вознагражденная Добродетель».
Барбара Картленд сияет Монбланом успеха. Ну или в наше время - что-то политкорректное, про абьюз и харассмент, что-то чуточку этническое, чуточку левое, и т.п.
***
Только не надо говорить, что массовый успех бывает только у «беллетристики» или, паче того, у «паралитературы». Что, дескать, бывает «массовая литература» (она же «паралитература»), бывает крепкая «беллетристика» и, наконец, настоящая «проза».
Во-первых, это неправда. Некоторые весьма сложные произведения литературной классики пользуются массовым успехом. Та же «Анна Каренина». Те же романы Фолкнера.
Во-вторых, такое деление хорошо для учебных курсов. Вот, дескать, есть классика, есть средняя беллетристика эпохи, а есть вообще черт-те что.
Но такое деление не годится для читателя. Для читателя «художественная литература» – это все, что продается в магазинах на полках «художественная литература» (или «российская проза»); на Западе – «fiction». Вот и всё.
Мне рассказали, что в некоторых американских книжных магазинах разделили полки с книгами на «Literature» и «Fiction». Ничего хорошего, кроме растерянности и покупателей, и продавцов (кого куда ставить?).
Если мы будем делить литературу на «настоящую» и как бы «недолитературу» - то мы будем вынуждены решать одновременно две нерешаемые задачи. Будем размышлять – вот Себастьян Жапризо или Лев Овалов – это уже «нет, не настоящая литература» или всё-таки еще «да, настоящая литература»? А на другом конце – где грань, отделяющая Немировича от Боборыкина, Боборыкина от Шмелева, Шмелева от Осоргина, Осоргина от Бунина?
Это, на мой взгляд, бессмысленное занятие. Хотя увлекательное.
С одним прекрасным писателем мы говорили о некоей популярной, но - на мой взгляд - не особо качественной в литературном смысле книге.
- Успех не бывает незаслуженным, - сказал мой собеседник.
Через некоторое время я понял, что он прав. Успех - это всегда итог усилий. Но заслужить успех можно по-разному.
***
Представляю себе этакий диалог из XVIII, скажем, века. Беседуют два пожилых военачальника:
- Минхерц! – сурово говорит один. – Я свой чин фельдмаршала и звезду Святого Яго заслужил в боях, осаждая крепости и захватывая города. А вы получили это, не вылезая из постели Императрицы. Вы не воин, вы всего лишь фаворит-любовник! Мои эполеты и ордена пахнут порохом, а ваши - духами и пудрой!
- О, минхерц! – вздыхает другой. – Я преклоняюсь перед вашей отвагой и талантом стратега. Но поймите, что еженощно штурмовать пожухшие прелести Ее Величества, изображая искреннюю страсть - это была задача не из легких. Иногда я завидовал вашим боевым трудам, хотя вы ежечасно рисковали жизнью! Впрочем, я тоже рисковал ею. Если бы я, вдруг забывшись, шепнул имя своей юной возлюбленной, одной милой фрейлины - мне пришел бы конец!
***
Возможно, в литературном деле все обстоит примерно так же.
Как вы, конечно, поняли, речь идет не о том, чтобы спать с главным редактором!
В данном случае пожилая императрица – это невзыскательный вкус непритязательного читателя.
Надо щекотать вялые прелести массового спроса. Чтоб в романе все кончилось хорошо. Чтоб злая брюнетка-разлучница получила по шапке от судьбы, а верная голубоглазая блондинка дождалась своего принца-миллиардера. Чтоб нелюбимый пасынок внезапно оказался родным сыном и тут же получил океаны любви. В общем, «Люсьен и Жаннетта, или Наказанный Порок и Вознагражденная Добродетель».
Барбара Картленд сияет Монбланом успеха. Ну или в наше время - что-то политкорректное, про абьюз и харассмент, что-то чуточку этническое, чуточку левое, и т.п.
***
Только не надо говорить, что массовый успех бывает только у «беллетристики» или, паче того, у «паралитературы». Что, дескать, бывает «массовая литература» (она же «паралитература»), бывает крепкая «беллетристика» и, наконец, настоящая «проза».
Во-первых, это неправда. Некоторые весьма сложные произведения литературной классики пользуются массовым успехом. Та же «Анна Каренина». Те же романы Фолкнера.
Во-вторых, такое деление хорошо для учебных курсов. Вот, дескать, есть классика, есть средняя беллетристика эпохи, а есть вообще черт-те что.
Но такое деление не годится для читателя. Для читателя «художественная литература» – это все, что продается в магазинах на полках «художественная литература» (или «российская проза»); на Западе – «fiction». Вот и всё.
Мне рассказали, что в некоторых американских книжных магазинах разделили полки с книгами на «Literature» и «Fiction». Ничего хорошего, кроме растерянности и покупателей, и продавцов (кого куда ставить?).
Если мы будем делить литературу на «настоящую» и как бы «недолитературу» - то мы будем вынуждены решать одновременно две нерешаемые задачи. Будем размышлять – вот Себастьян Жапризо или Лев Овалов – это уже «нет, не настоящая литература» или всё-таки еще «да, настоящая литература»? А на другом конце – где грань, отделяющая Немировича от Боборыкина, Боборыкина от Шмелева, Шмелева от Осоргина, Осоргина от Бунина?
Это, на мой взгляд, бессмысленное занятие. Хотя увлекательное.
Оригинал и комментарии
оптика, такая оптика от clear-text
НОЗИТ - НЕ НОЗИТ
На днях я здесь в ЖЖ вывесил рассказ "Восемь двадцать восемь" - как молодой человек (в 1975 году дело было) произвел впечатление на девушку в студенческом лагере, пригласив ее в бар и сделав шикарный (по тем временам, разумеется!) заказ: коктейли, мороженое, кофе, пирожные, ликер, и все на сумму аж целых восемь рублей двадцать восемь копеек. Как девушка была этим очарована, и как друзья молодого человека обсуждали это и завидовали его щедрости и умению ухаживать: эк он сумел обаять прекрасную незнакомку!
Среди комментов я обратил внимание на один.
Некая читательница сказала, что в этом рассказе ее что-то сильно "нозит". Что именно? То, что речь идет о женщине как о вещи, которую можно купить за деньги. В общем, объективация и дегуманизация. А что такое "нозит"? Как то есть что? "Нозит" от слова "заноза". Ранит, то есть. Больно царапает.
Ну, мы ее, конечно, изо всех сил разубеждали. Потому что это ей явно показалось. Ухаживание она приняла за "покупку", а обсуждение галантного и щедрого ухаживания - за констатацию факта "покупки".
Это у нее сработала какая-то особая оптика.
Но дело не в этом.
Дело в том, что следующие вывешенные в ЖЖ рассказы были как раз наоборот. Об объективации мужчины, о циничном отношении к мужчине.
О том, как любовника действительно почти что продают, как вещь (рассказ "Ампир").
О том, как девушка отвозит парня к другой девушке, опять-таки распоряжаясь им, как бессловесной тварью (рассказ "Всем добра и света").
Еще один - о самоуверенной "альфа-самке", которая абьюзит и харассит троих мужчин-спутников, да и всех, кто ей попадается; поэтому ее прошлая жертва, прошлый слуга и паж - прячется от нее (рассказ "Рудольф").
Собственно, и в последнем рассказе "Обычная нормальная жизнь" Калерия Павловна со страшной силой объективирует и дегуманизирует Стасика.
Все это я тоже вывесил в ЖЖ, повторяю.
Но это никого не "нозило". Не кололо и не ранило.
Оптика, страшное дело.
На днях я здесь в ЖЖ вывесил рассказ "Восемь двадцать восемь" - как молодой человек (в 1975 году дело было) произвел впечатление на девушку в студенческом лагере, пригласив ее в бар и сделав шикарный (по тем временам, разумеется!) заказ: коктейли, мороженое, кофе, пирожные, ликер, и все на сумму аж целых восемь рублей двадцать восемь копеек. Как девушка была этим очарована, и как друзья молодого человека обсуждали это и завидовали его щедрости и умению ухаживать: эк он сумел обаять прекрасную незнакомку!
Среди комментов я обратил внимание на один.
Некая читательница сказала, что в этом рассказе ее что-то сильно "нозит". Что именно? То, что речь идет о женщине как о вещи, которую можно купить за деньги. В общем, объективация и дегуманизация. А что такое "нозит"? Как то есть что? "Нозит" от слова "заноза". Ранит, то есть. Больно царапает.
Ну, мы ее, конечно, изо всех сил разубеждали. Потому что это ей явно показалось. Ухаживание она приняла за "покупку", а обсуждение галантного и щедрого ухаживания - за констатацию факта "покупки".
Это у нее сработала какая-то особая оптика.
Но дело не в этом.
Дело в том, что следующие вывешенные в ЖЖ рассказы были как раз наоборот. Об объективации мужчины, о циничном отношении к мужчине.
О том, как любовника действительно почти что продают, как вещь (рассказ "Ампир").
О том, как девушка отвозит парня к другой девушке, опять-таки распоряжаясь им, как бессловесной тварью (рассказ "Всем добра и света").
Еще один - о самоуверенной "альфа-самке", которая абьюзит и харассит троих мужчин-спутников, да и всех, кто ей попадается; поэтому ее прошлая жертва, прошлый слуга и паж - прячется от нее (рассказ "Рудольф").
Собственно, и в последнем рассказе "Обычная нормальная жизнь" Калерия Павловна со страшной силой объективирует и дегуманизирует Стасика.
Все это я тоже вывесил в ЖЖ, повторяю.
Но это никого не "нозило". Не кололо и не ранило.
Оптика, страшное дело.
Оригинал и комментарии
от bormor
- Возрадуйтесь, жители города, я уже тут!- громко крикнул рыцарь на белом коне и красиво взмахнул мечом над головой.
Горожане переглянулись и вздохнули. У них это был уже не первый рыцарь. Почему-то рыцарей сюда как магнитом тянуло. И под каждым непременно был белый конь. Хотя мечом размахивали не все, некоторые предпочитали потрясать копьём. Но все они были молоды, самоуверенны, прекрасны ликом и не обременены интеллектом. И все кончали одинаково: после трёх-четырёх дней, посвящённых разнообразным подвигам, рыцари непременно изъявляли желание сразиться с драконом. Это было их последнее желание. Потому что дракон в округе действительно проживал и имел богатый опыт сражений. Многовековой, вообще-то. Рыцари, весь боевой стаж которых обычно не превышал нескольких лет, не имели против чудовища никакого шанса. Вот и этот в глазах жителей города был уже заранее обречён.
Рыцарь, не уклоняясь от проторенной его предшественниками колеи, тут же начал вершить подвиги во имя добра и справедливости. Он переводил старушек через дорогу, хотели того старушки или не хотели - иногда по десять раз туда и обратно. Он скакал по огородам на своём белом коне и размахивал мечом, отгоняя ворон. Он снимал с деревьев несчастных котов, которые буквально взлетали туда, напуганные грохотом его доспехов. Он сражался за честь прекрасных дам с их мужьями. Он... много чего творил. У парня выдалось очень напряжённое расписание добрых дел.
И наконец, на третий день, рыцарь во всеуслышание объявил, что отправляется на битву с драконом. Все эти три дня он слышал ужасающие истории о злодеяниях этого чудовища, и вот душа героя преисполнилась гнева, сердце - отваги, рука - твёрдости, ноги - чего-то там ещё, и он готов к великим свершениям. "Ура",- сказали горожане, переглянувшись.
Рыцарь снова покрутил мечом над головой и ускакал к драконьему логову. Через час белый конь вернулся без седока. Коня привёл дракон.
- Не благодарите,- буркнул он, когда жители вышли встречать его у городских ворот.- Это было нетрудно.
- Спаситель ты наш!- прослезился бургомистр.- Избавитель!
- Да ладно, было бы о чём говорить! Работа такая. Заведутся ещё рыцари - присылайте ко мне. Только не забывайте потом платить чеканной монетой!
Горожане переглянулись и вздохнули. У них это был уже не первый рыцарь. Почему-то рыцарей сюда как магнитом тянуло. И под каждым непременно был белый конь. Хотя мечом размахивали не все, некоторые предпочитали потрясать копьём. Но все они были молоды, самоуверенны, прекрасны ликом и не обременены интеллектом. И все кончали одинаково: после трёх-четырёх дней, посвящённых разнообразным подвигам, рыцари непременно изъявляли желание сразиться с драконом. Это было их последнее желание. Потому что дракон в округе действительно проживал и имел богатый опыт сражений. Многовековой, вообще-то. Рыцари, весь боевой стаж которых обычно не превышал нескольких лет, не имели против чудовища никакого шанса. Вот и этот в глазах жителей города был уже заранее обречён.
Рыцарь, не уклоняясь от проторенной его предшественниками колеи, тут же начал вершить подвиги во имя добра и справедливости. Он переводил старушек через дорогу, хотели того старушки или не хотели - иногда по десять раз туда и обратно. Он скакал по огородам на своём белом коне и размахивал мечом, отгоняя ворон. Он снимал с деревьев несчастных котов, которые буквально взлетали туда, напуганные грохотом его доспехов. Он сражался за честь прекрасных дам с их мужьями. Он... много чего творил. У парня выдалось очень напряжённое расписание добрых дел.
И наконец, на третий день, рыцарь во всеуслышание объявил, что отправляется на битву с драконом. Все эти три дня он слышал ужасающие истории о злодеяниях этого чудовища, и вот душа героя преисполнилась гнева, сердце - отваги, рука - твёрдости, ноги - чего-то там ещё, и он готов к великим свершениям. "Ура",- сказали горожане, переглянувшись.
Рыцарь снова покрутил мечом над головой и ускакал к драконьему логову. Через час белый конь вернулся без седока. Коня привёл дракон.
- Не благодарите,- буркнул он, когда жители вышли встречать его у городских ворот.- Это было нетрудно.
- Спаситель ты наш!- прослезился бургомистр.- Избавитель!
- Да ладно, было бы о чём говорить! Работа такая. Заведутся ещё рыцари - присылайте ко мне. Только не забывайте потом платить чеканной монетой!
Оригинал и комментарии
l'inferno от clear-text
ПРО АДСКИЙ АДИЩЕ. МУЖСКАЯ ВЕРСИЯ
Детский сад – это ад. Вермишель, кисель, горшки, дневной сон.
Школа – еще адовее. Это уже не требует доказательств, все это и так знают из книг и кино.
Адский двор. Надеюсь, не надо объяснять, как там заставляют бегать наперегонки и лазать на крышу, а если отстанешь или не влезешь, кричат «слабак» и «трусло»?
Адская подворотня, где ребята в кружок стоят и дрочат «на вылет» – кто первый спустил, тому щелбан. Кто последний – тому два.
Адская улица, где старшие мальчишки окружают, отбирают гривенники и делают смазь грязной рукой по роже.
Первый стакан портвейна, первая сигарета – бэээ... Адский вкус, потом адски болит голова
Адские мама и папа, которые всегда всем недовольны. Всегда найдут, к чему прикопаться. Злобно, упорно, обидно.
Сущий ад – поступление в институт. Репетиторы, поиски блата, ругань родителей (мы столько в тебя вложили!).
Адский институт. Половина предметов не нужна вообще, ни за хером не понадобится никогда, а вторая половина дико трудна. Блядь! Если один препод не может вести все предметы, то почему один студент должен смочь их выучить?
Ад студенческой компании. Кто-то весь такой мажор из себя, к нему девки липнут и зачеты ему за так ставят, а ты тут в турецких джинсах с двумя хвостами перед сессией.
Ад первого секса с однокурсницей. Жестко, липко и саднит. Добрые товарищи потом тебе объяснят, что она, во-первых – страшная, во-вторых – всем дает, а в-третьих – хочет московскую прописку. А ты уже читал ей вслух Мандельштама! Ад.
Адский адище – после военной кафедры два года отслужить старлеем где-нибудь в песках Каракумья. «Есть на свете три дыры - Термез, Кушка и Мары».
Адское унижение при устройстве на работу. Мерзкие вопросы гадких «эйч-арщиков», кадровиков тож.
Ад офиса. Твой стол восьмой от окна, но первый от сортира. Типа «место твое у параши».
Адская начальница лет сорока семи. А попробуй включи дурачка, попробуй не пойми, на что она намекает. Себе дороже.
Ад первого брака. Ад первого развода. Ад второго брака, с «настоящей большой дружной семьей», где все на тебя положили с прибором.
Ад лета в деревне у тестя с тещей, а также ад поездки с женой в Турцию. Надо еще подумать, что адовее. Или – адсче?
***
Ад родных детей, которые на тебя забили болта, но которым от тебя что-то надо, но что – ты никак не в силах понять, пока вдруг тебя не пронзает полная ясность: им надо, чтобы тебя больше не было.
Ад районной больницы, где ты лежишь в коридоре, и думаешь о палате на шесть человек, как о рае.
О, Господи! Как совершенны дела твои...
***
Ты держишь меня, как окурок,
И бросишь на грязный асфальт.
***
В аду, в настоящем аду, будет лучше. Потому что честнее.
Детский сад – это ад. Вермишель, кисель, горшки, дневной сон.
Школа – еще адовее. Это уже не требует доказательств, все это и так знают из книг и кино.
Адский двор. Надеюсь, не надо объяснять, как там заставляют бегать наперегонки и лазать на крышу, а если отстанешь или не влезешь, кричат «слабак» и «трусло»?
Адская подворотня, где ребята в кружок стоят и дрочат «на вылет» – кто первый спустил, тому щелбан. Кто последний – тому два.
Адская улица, где старшие мальчишки окружают, отбирают гривенники и делают смазь грязной рукой по роже.
Первый стакан портвейна, первая сигарета – бэээ... Адский вкус, потом адски болит голова
Адские мама и папа, которые всегда всем недовольны. Всегда найдут, к чему прикопаться. Злобно, упорно, обидно.
Сущий ад – поступление в институт. Репетиторы, поиски блата, ругань родителей (мы столько в тебя вложили!).
Адский институт. Половина предметов не нужна вообще, ни за хером не понадобится никогда, а вторая половина дико трудна. Блядь! Если один препод не может вести все предметы, то почему один студент должен смочь их выучить?
Ад студенческой компании. Кто-то весь такой мажор из себя, к нему девки липнут и зачеты ему за так ставят, а ты тут в турецких джинсах с двумя хвостами перед сессией.
Ад первого секса с однокурсницей. Жестко, липко и саднит. Добрые товарищи потом тебе объяснят, что она, во-первых – страшная, во-вторых – всем дает, а в-третьих – хочет московскую прописку. А ты уже читал ей вслух Мандельштама! Ад.
Адский адище – после военной кафедры два года отслужить старлеем где-нибудь в песках Каракумья. «Есть на свете три дыры - Термез, Кушка и Мары».
Адское унижение при устройстве на работу. Мерзкие вопросы гадких «эйч-арщиков», кадровиков тож.
Ад офиса. Твой стол восьмой от окна, но первый от сортира. Типа «место твое у параши».
Адская начальница лет сорока семи. А попробуй включи дурачка, попробуй не пойми, на что она намекает. Себе дороже.
Ад первого брака. Ад первого развода. Ад второго брака, с «настоящей большой дружной семьей», где все на тебя положили с прибором.
Ад лета в деревне у тестя с тещей, а также ад поездки с женой в Турцию. Надо еще подумать, что адовее. Или – адсче?
***
Ад родных детей, которые на тебя забили болта, но которым от тебя что-то надо, но что – ты никак не в силах понять, пока вдруг тебя не пронзает полная ясность: им надо, чтобы тебя больше не было.
Ад районной больницы, где ты лежишь в коридоре, и думаешь о палате на шесть человек, как о рае.
О, Господи! Как совершенны дела твои...
***
Ты держишь меня, как окурок,
И бросишь на грязный асфальт.
***
В аду, в настоящем аду, будет лучше. Потому что честнее.
Оригинал и комментарии
от prilepin
То здесь, то там возникают комментарии неистовых патриотов-государственников, которые то одиночным фальцетом, то групповым лаем проклинают меня и моих товарищей за призыв к признанию "спорных" (на самом деле - бесспорных) территорий.
Это безусловно заказ какой-то кремлёвской башенки, который поддерживается всякими искренними малоумками.
Я комментировать их не буду.
Вот просто пару сочинений донецких детей выложу - это из недавних. У меня ещё много таких.
Это безусловно заказ какой-то кремлёвской башенки, который поддерживается всякими искренними малоумками.
Я комментировать их не буду.
Вот просто пару сочинений донецких детей выложу - это из недавних. У меня ещё много таких.
Оригинал и комментарии
почти в упор от clear-text
ИЗБАВЛЕНИЕ
Он, то есть НН (имя его никому ничего не скажет, но у него есть жена и двое детей, поэтому пусть будут инициалы) – он, этот НН, приехал в город Т (который давайте тоже обозначим одной буквой) – приехал ненадолго по делам службы, устроился в квартире – вместо гостиницы это выгодно на неделю – и зашел тем же вечером в супермаркет; там не было народу почти никого, а на кассе сидела беленькая кассирша она же продавщица, лет тридцати пяти самое большее, да и этому НН было хорошо если чуть за сорок; и он сразу ее узнал, хотя за двенадцать лет она изменилась, естественно, но не потеряла ничуть ни прежней миловидности, ни синих глаз, ни легкой улыбки тоже; расплатившись, он окликнул ее по имени – она взглянула на него и вздрогнула, потому что узнала тоже; но он улыбнулся ей так же легко, как она всем, так, как будто мимоходом, и она кивнула, и занялась следующим покупателем, но он не отошел от прилавка; сначала сделал вид, что аккуратно укладывает хлеб, печенье, фасованный сыр, пачку масла, банку зеленых оливок с лимонной начинкой, мармелад, пастилу, две колбасные нарезки и один карбонад тоже в вакуумной упаковке и еще чай в пакетах и апельсинов пяток и бутылку вина – все это в белый пластиковый пакет; но косился на нее, пока она не закончила с этим мужиком, у него был творог, йогурт и какая-то мелочь типа упаковка батареек, пакет с бритвенными станочками и плоская, как сигаретная, пачка презервативов; сигареты тоже. НН вспомнил что забыл презервативы, хотя раньше он о них и не думал, они ему были не нужны, но, когда увидел кассиршу, сразу вспомнил.
Вспомнил потому, что вспомнил, как десять или даже двенадцать лет приехал в Т в командировку и в гостинице друг ВС уговорил его взять девушек на ночь; там была своя история: НН хотел взять просто двух – тебе и мне – но ВС разыгрался, чтоб это были подружки, и чтобы с разными фокусами типа стриптиз и лесби-шоу; сутенер, паренек деловой и тихий, покашлял и попросил час времени, и через час постучался в дверь номера: у НН был двухкомнатный люкс; однако ВС подвел, к тому моменту напившись совсем уж сильно, просто в стельку, неужто со страха? смешно! но лежал и храпел; так что НН с трудом стащил его с дивана в своем номере – в гостиной своего номера, вот – и довел-таки до дому, то есть до его номера, который был этажом ниже; нашел ключ у него в кармане, отпер дверь и кинул на кровать, и пошел назад – и вот тут, ровно через час, пришел сутенер с двумя подругами, как заказывали. Постучался в дверь: здрасте, вот, как заказывали, смотрите, годится? Годится, годится! Зачем-то сказал сутенеру, что товарищ напился и спит уже у себя, но что ничего, двое так двое, даже лучше.
Они были похожие – короткие юбки, каблуки, чулочки в сеточку, но совсем разные – одна небольшого роста, беленькая и крепенькая – Роза, а вторая длинная, черная, стройная, Лили – как-как? Роза, Роза, так мама с папой назвали, и я тоже Лилия на самом деле, вот так совпало, бывает, ничего, Лили и Роуз – выпить дадут или сразу? Сразу, сразу, пить будем в перерыве. Роза была за главную, дирижер она была, директор безобразия, как сама, хохоча, сказала; Лили иногда, странно сказать, смущалась капельку – но Роза смотрела на нее синими глазами, как туманными фарами, не «противо-», а именно что туманными, как будто из них шел синий туман – и Лили все делала, что Роза ей приказывала-дирижировала быстрыми жестами своих белых-белых с золотыми веснушками рук.
Было прекрасно. НН никогда не было так прекрасно ни в постели, ни в жизни вообще, хотя у него к тому году уже было много успехов, радостей, наград и побед, не говоря уже о сексе, но тут был даже не секс, даже не радость, не игра и восторг, а что-то выше, какой-то полный отлет души от тела и потом подброс этого тела туда, в облака, где душа – глупо, конечно, думать такое про маленькую забаву с двумя девчонками за деньги – но, однако, именно так. Потом в перерыве Лили натянула платье, побежала в бар, принесла вино; НН внимательно осмотрел пробку и открыл сам, и сам выпил свою долю из горла, а девчонкам разлил в тонкие стаканы. Поговорить хотелось – о чем, девчонки, мечтаете? – оказалось, о разном: Роза хотела дом и семью, мужа и много детей и лучше не работать, а Лили – замуж ни-ни, еще чего, мужиков навидалась на всю жизнь, дочкам и внучкам хватит, да на хера они мне; работать в библиотеке, и всё, и всё, и всё, и больше в жизни ничего не надо: выдавать книги и самой читать побольше: «люблю читать!» – «а трахаться вот так любишь?» – спросила Роза и поглядела на нее своими глазами-фарами – «не вообще, а вот как сейчас?» – «Не скажу!» – сказала Лили.
Потом они назавтра встречались еще раз.
«Это больше, чем просто так» – вот такую фразу сказал НН своему другу-пьянице ВС, объяснив, почему он вечером занят и его с собой не берет.
Потом уже дома он тренировался перед зеркалом – бросать, как Роза, такой туманный сильный взгляд; иногда казалось, что получается, но чаще – нет
Но вот теперь он снова попробовал – у кассы в супермаркете. Окликнул раз и еще раз: «Роза!» и поглядел ей в глаза – и поймал ответный синий туман, и она спросила: «Узнал, что ли?»
НН сбегал домой – то есть на снятую квартиру – отнес покупки. Снова пришел в этот магазин, купил совсем хорошего вина и еще торт, дождался, когда у нее смена кончится, повел к себе, уже по дороге расспросил – ну конечно, у девушек всё вышло наоборот от их молодых мечтаний. У Розы нет никого, ни мужа, ни «человека», ни тем более детей, ни своей квартиры, живет, как жила, при маме-старушке и лежачем папаше, зарплата маленькая, жизни нет – она доверчиво всплакнула, прислонившись щекой к его плечу – а Лилька ого! Лилька поднялась! не шибко круто, ясен пень, но не сравнить, муж-сын-квартира-машина-дача, и она, Роза то есть, ходит к ней по средам уборку делать; иногда целуются немного по старой памяти, но не всякий раз – через два на третий, да Лилька-то не настоящая лесба, в тот раз она просто за бабки подписалась, за лишнюю штуку, да и сама Роза теперь уж так, не очень, разве что вдруг внезапно захочется.
Это она говорила, уже раздеваясь и раздевая НН, целуя его и опрокидывая на постель, которую днем приготовила квартирная хозяйка. НН увидел, как ей приятно лечь на свежую простынку, на целиковую двуспальную кровать, что у нее такого давно не было, разве что в годы ее блядской юности, а теперь уже не будет никогда, и от этого ему стало ее очень жалко, даже захотелось сделать какую-то совсем уже глупость – например, позвонить жене и объявить о разводе, и жениться на этой Розе – но увидел, что Роза ни о чем таком не мечтает, а хочет вволю потрахаться, выпить дорогого вина, и закусить испанской колбасой, карбонадом и тортом – а зачем человеку предлагать то, о чем он не мечтает? – только обижать; поэтому он предложил Розе позвать Лили. Тем более что она жила тут недалеко, километр пешком по набережной, не больше.
НН не слышал их разговора по телефону, и не знал, что Роза ей сказала, но Лили пришла – сняла длинный плащ в коридоре и в комнату вошла вот так, как двенадцать лет назад – в короткой черной юбочке, в чулках в сеточку, на каблуках и прозрачная кофточка полурасстегнута, красные губы, ну блядь блядью – не скажешь, что жена-мать-хозяйка. «А ну деточка, потанцуй нам!» – сказала Роза, уже голая сидя на кровати, приказывая движением белой весноватой ноги с рыжими отросшими после бритья волосками на икрах и над коленками.
- Девочки, дайте я вам что-то скажу! – вдруг сказал НН.
- Ну?
- Вы все равно не поймете, но я скажу. У меня есть работа, уважение, деньги. Госнаграды, две медали! Цель жизни в творчестве и созидании, а? Тоже есть. Жена, дети, отец и мать. Все как надо. Но на самом деле, девочки, нет ничего на свете кроме вас. То есть кроме любви. А другой любви я не видел и не увижу, поэтому – нет ничего, кроме вас. Смешно? Мне тоже. Но все равно. Давайте уедем. Деньги есть. Уедем прямо завтра. Неважно, куда. В Сочи! И будем вместе жить. Не верите?
- Верим, – засмеялась Лили. – Я очень даже верю! Только смысл?
- Да! – подхватила Роза. – Какой смысл?
- Другого смысла в жизни нет и не бывает, - уперся НН.
- У меня час времени, – сказала Лили. – Я не про в жизни, а сейчас. Хорош танцевать, давай я разденусь, и по-быстрому.
Потом они с Розой остались вдвоем, и то засыпали, то просыпались снова, а под утро НН вдруг сказал:
- Она про нас все расскажет!
- Ну или мы про нее! – засмеялась Роза.
- Тебе-то что! – сказал НН. – А я зам начальника департамента, у меня жена – дочка генерала, и двое детей. Папа тоже не последний человек.
Роза спросила:
- А зачем говорил, что нет никого на свете, кроме нас с Лилькой?
- Я правду сказал, – вздохнул НН. – Мне душно. Пошли гулять.
Была половина пятого утра, совсем светло, и никого народу; шли по набережной, сбоку текла серая холодная река.
- А где живет твоя подружка?
- Да в этом доме.
- А то заглянем? – засмеялся НН. – Все равно пропала жизнь.
- У нее тоже семья-дети! Имей совесть.
- Наплевать! – заорал он. – Лили! Любимая! Красивая! Желанная! Иди к нам!
Открылась балконная дверь на втором этаже; вышла Лили; посмотрела сверху, помахала рукой и сказала не очень громко, но слышно:
- Постойте, я сейчас, я буквально сейчас, только не уходите, не уходите, умоляю, я сейчас, минуточку, сейчас…
НН и Роза обнялись от утреннего холода; на балкон вышла Лили с охотничьей двустволкой и влепила в них картечью из обоих стволов.
«Страсть и страх правят миром – подумал НН, валяясь на газоне, с пробитой в пяти местах грудью и шеей – страсть и страх – обливаясь кровью – обнимая мертвую Розу, которой картечина попала в глаз – страсть, когда ничего не хочется, только вот таких девочек, и страх, что о твоей страсти узнают, будут смеяться над ней… Поэтому спасибо, Лили, и дай тебе Бог как-то вывернуться».
Он, то есть НН (имя его никому ничего не скажет, но у него есть жена и двое детей, поэтому пусть будут инициалы) – он, этот НН, приехал в город Т (который давайте тоже обозначим одной буквой) – приехал ненадолго по делам службы, устроился в квартире – вместо гостиницы это выгодно на неделю – и зашел тем же вечером в супермаркет; там не было народу почти никого, а на кассе сидела беленькая кассирша она же продавщица, лет тридцати пяти самое большее, да и этому НН было хорошо если чуть за сорок; и он сразу ее узнал, хотя за двенадцать лет она изменилась, естественно, но не потеряла ничуть ни прежней миловидности, ни синих глаз, ни легкой улыбки тоже; расплатившись, он окликнул ее по имени – она взглянула на него и вздрогнула, потому что узнала тоже; но он улыбнулся ей так же легко, как она всем, так, как будто мимоходом, и она кивнула, и занялась следующим покупателем, но он не отошел от прилавка; сначала сделал вид, что аккуратно укладывает хлеб, печенье, фасованный сыр, пачку масла, банку зеленых оливок с лимонной начинкой, мармелад, пастилу, две колбасные нарезки и один карбонад тоже в вакуумной упаковке и еще чай в пакетах и апельсинов пяток и бутылку вина – все это в белый пластиковый пакет; но косился на нее, пока она не закончила с этим мужиком, у него был творог, йогурт и какая-то мелочь типа упаковка батареек, пакет с бритвенными станочками и плоская, как сигаретная, пачка презервативов; сигареты тоже. НН вспомнил что забыл презервативы, хотя раньше он о них и не думал, они ему были не нужны, но, когда увидел кассиршу, сразу вспомнил.
Вспомнил потому, что вспомнил, как десять или даже двенадцать лет приехал в Т в командировку и в гостинице друг ВС уговорил его взять девушек на ночь; там была своя история: НН хотел взять просто двух – тебе и мне – но ВС разыгрался, чтоб это были подружки, и чтобы с разными фокусами типа стриптиз и лесби-шоу; сутенер, паренек деловой и тихий, покашлял и попросил час времени, и через час постучался в дверь номера: у НН был двухкомнатный люкс; однако ВС подвел, к тому моменту напившись совсем уж сильно, просто в стельку, неужто со страха? смешно! но лежал и храпел; так что НН с трудом стащил его с дивана в своем номере – в гостиной своего номера, вот – и довел-таки до дому, то есть до его номера, который был этажом ниже; нашел ключ у него в кармане, отпер дверь и кинул на кровать, и пошел назад – и вот тут, ровно через час, пришел сутенер с двумя подругами, как заказывали. Постучался в дверь: здрасте, вот, как заказывали, смотрите, годится? Годится, годится! Зачем-то сказал сутенеру, что товарищ напился и спит уже у себя, но что ничего, двое так двое, даже лучше.
Они были похожие – короткие юбки, каблуки, чулочки в сеточку, но совсем разные – одна небольшого роста, беленькая и крепенькая – Роза, а вторая длинная, черная, стройная, Лили – как-как? Роза, Роза, так мама с папой назвали, и я тоже Лилия на самом деле, вот так совпало, бывает, ничего, Лили и Роуз – выпить дадут или сразу? Сразу, сразу, пить будем в перерыве. Роза была за главную, дирижер она была, директор безобразия, как сама, хохоча, сказала; Лили иногда, странно сказать, смущалась капельку – но Роза смотрела на нее синими глазами, как туманными фарами, не «противо-», а именно что туманными, как будто из них шел синий туман – и Лили все делала, что Роза ей приказывала-дирижировала быстрыми жестами своих белых-белых с золотыми веснушками рук.
Было прекрасно. НН никогда не было так прекрасно ни в постели, ни в жизни вообще, хотя у него к тому году уже было много успехов, радостей, наград и побед, не говоря уже о сексе, но тут был даже не секс, даже не радость, не игра и восторг, а что-то выше, какой-то полный отлет души от тела и потом подброс этого тела туда, в облака, где душа – глупо, конечно, думать такое про маленькую забаву с двумя девчонками за деньги – но, однако, именно так. Потом в перерыве Лили натянула платье, побежала в бар, принесла вино; НН внимательно осмотрел пробку и открыл сам, и сам выпил свою долю из горла, а девчонкам разлил в тонкие стаканы. Поговорить хотелось – о чем, девчонки, мечтаете? – оказалось, о разном: Роза хотела дом и семью, мужа и много детей и лучше не работать, а Лили – замуж ни-ни, еще чего, мужиков навидалась на всю жизнь, дочкам и внучкам хватит, да на хера они мне; работать в библиотеке, и всё, и всё, и всё, и больше в жизни ничего не надо: выдавать книги и самой читать побольше: «люблю читать!» – «а трахаться вот так любишь?» – спросила Роза и поглядела на нее своими глазами-фарами – «не вообще, а вот как сейчас?» – «Не скажу!» – сказала Лили.
Потом они назавтра встречались еще раз.
«Это больше, чем просто так» – вот такую фразу сказал НН своему другу-пьянице ВС, объяснив, почему он вечером занят и его с собой не берет.
Потом уже дома он тренировался перед зеркалом – бросать, как Роза, такой туманный сильный взгляд; иногда казалось, что получается, но чаще – нет
Но вот теперь он снова попробовал – у кассы в супермаркете. Окликнул раз и еще раз: «Роза!» и поглядел ей в глаза – и поймал ответный синий туман, и она спросила: «Узнал, что ли?»
НН сбегал домой – то есть на снятую квартиру – отнес покупки. Снова пришел в этот магазин, купил совсем хорошего вина и еще торт, дождался, когда у нее смена кончится, повел к себе, уже по дороге расспросил – ну конечно, у девушек всё вышло наоборот от их молодых мечтаний. У Розы нет никого, ни мужа, ни «человека», ни тем более детей, ни своей квартиры, живет, как жила, при маме-старушке и лежачем папаше, зарплата маленькая, жизни нет – она доверчиво всплакнула, прислонившись щекой к его плечу – а Лилька ого! Лилька поднялась! не шибко круто, ясен пень, но не сравнить, муж-сын-квартира-машина-дача, и она, Роза то есть, ходит к ней по средам уборку делать; иногда целуются немного по старой памяти, но не всякий раз – через два на третий, да Лилька-то не настоящая лесба, в тот раз она просто за бабки подписалась, за лишнюю штуку, да и сама Роза теперь уж так, не очень, разве что вдруг внезапно захочется.
Это она говорила, уже раздеваясь и раздевая НН, целуя его и опрокидывая на постель, которую днем приготовила квартирная хозяйка. НН увидел, как ей приятно лечь на свежую простынку, на целиковую двуспальную кровать, что у нее такого давно не было, разве что в годы ее блядской юности, а теперь уже не будет никогда, и от этого ему стало ее очень жалко, даже захотелось сделать какую-то совсем уже глупость – например, позвонить жене и объявить о разводе, и жениться на этой Розе – но увидел, что Роза ни о чем таком не мечтает, а хочет вволю потрахаться, выпить дорогого вина, и закусить испанской колбасой, карбонадом и тортом – а зачем человеку предлагать то, о чем он не мечтает? – только обижать; поэтому он предложил Розе позвать Лили. Тем более что она жила тут недалеко, километр пешком по набережной, не больше.
НН не слышал их разговора по телефону, и не знал, что Роза ей сказала, но Лили пришла – сняла длинный плащ в коридоре и в комнату вошла вот так, как двенадцать лет назад – в короткой черной юбочке, в чулках в сеточку, на каблуках и прозрачная кофточка полурасстегнута, красные губы, ну блядь блядью – не скажешь, что жена-мать-хозяйка. «А ну деточка, потанцуй нам!» – сказала Роза, уже голая сидя на кровати, приказывая движением белой весноватой ноги с рыжими отросшими после бритья волосками на икрах и над коленками.
- Девочки, дайте я вам что-то скажу! – вдруг сказал НН.
- Ну?
- Вы все равно не поймете, но я скажу. У меня есть работа, уважение, деньги. Госнаграды, две медали! Цель жизни в творчестве и созидании, а? Тоже есть. Жена, дети, отец и мать. Все как надо. Но на самом деле, девочки, нет ничего на свете кроме вас. То есть кроме любви. А другой любви я не видел и не увижу, поэтому – нет ничего, кроме вас. Смешно? Мне тоже. Но все равно. Давайте уедем. Деньги есть. Уедем прямо завтра. Неважно, куда. В Сочи! И будем вместе жить. Не верите?
- Верим, – засмеялась Лили. – Я очень даже верю! Только смысл?
- Да! – подхватила Роза. – Какой смысл?
- Другого смысла в жизни нет и не бывает, - уперся НН.
- У меня час времени, – сказала Лили. – Я не про в жизни, а сейчас. Хорош танцевать, давай я разденусь, и по-быстрому.
Потом они с Розой остались вдвоем, и то засыпали, то просыпались снова, а под утро НН вдруг сказал:
- Она про нас все расскажет!
- Ну или мы про нее! – засмеялась Роза.
- Тебе-то что! – сказал НН. – А я зам начальника департамента, у меня жена – дочка генерала, и двое детей. Папа тоже не последний человек.
Роза спросила:
- А зачем говорил, что нет никого на свете, кроме нас с Лилькой?
- Я правду сказал, – вздохнул НН. – Мне душно. Пошли гулять.
Была половина пятого утра, совсем светло, и никого народу; шли по набережной, сбоку текла серая холодная река.
- А где живет твоя подружка?
- Да в этом доме.
- А то заглянем? – засмеялся НН. – Все равно пропала жизнь.
- У нее тоже семья-дети! Имей совесть.
- Наплевать! – заорал он. – Лили! Любимая! Красивая! Желанная! Иди к нам!
Открылась балконная дверь на втором этаже; вышла Лили; посмотрела сверху, помахала рукой и сказала не очень громко, но слышно:
- Постойте, я сейчас, я буквально сейчас, только не уходите, не уходите, умоляю, я сейчас, минуточку, сейчас…
НН и Роза обнялись от утреннего холода; на балкон вышла Лили с охотничьей двустволкой и влепила в них картечью из обоих стволов.
«Страсть и страх правят миром – подумал НН, валяясь на газоне, с пробитой в пяти местах грудью и шеей – страсть и страх – обливаясь кровью – обнимая мертвую Розу, которой картечина попала в глаз – страсть, когда ничего не хочется, только вот таких девочек, и страх, что о твоей страсти узнают, будут смеяться над ней… Поэтому спасибо, Лили, и дай тебе Бог как-то вывернуться».
Оригинал и комментарии
от prilepin
Какую отличную песню написал Саша Скляр! Дед был бы счастлив. Юная, злая, полная сил и радости песня.
И вот забавная вещь наблюдается.
Лимонов вроде бы тоже был непримиримый оппозиционер, уж точно больше Шевчука; хотя движение государства в Крым, в Сирию и на Донбасс категорически приветствовал, всю эту компанию "ходорковских" на дух не выносил, и даже в то, что ВВП после "обнуления" пойдёт на новый срок - не верил, а всё просил в последних книгах: мол, царь, позови меня на разговор, я тебе умные советы дам.
Но, несмотря на то, что Лимонов оппозиционер - и от силовиков пострадал уж точно в десятки раз больше, чем нынешние западники-оппозиционеры, - его оппозиция, и оппозиция Юрия Юлиановича - это диаметрально противоположные оппозиции. Они вообще про разное.
И Шевчук думает, что сочиняя свою сказку про цветок - он в андерграунде, он в оппозиции, а он на самом деле - в мировом мейнстриме, и поэтому у него миллион просмотров и сто тысяч лайков, и любовь "лучших людей страны".
А вот Скляр как раз в андерграунде и в оппозиции к мейнстриму. И песня у него лучше, потому что у него живая песня. И поэтому у него 15 тысяч просмотров.
Это такой русский расклад.
И вот забавная вещь наблюдается.
Лимонов вроде бы тоже был непримиримый оппозиционер, уж точно больше Шевчука; хотя движение государства в Крым, в Сирию и на Донбасс категорически приветствовал, всю эту компанию "ходорковских" на дух не выносил, и даже в то, что ВВП после "обнуления" пойдёт на новый срок - не верил, а всё просил в последних книгах: мол, царь, позови меня на разговор, я тебе умные советы дам.
Но, несмотря на то, что Лимонов оппозиционер - и от силовиков пострадал уж точно в десятки раз больше, чем нынешние западники-оппозиционеры, - его оппозиция, и оппозиция Юрия Юлиановича - это диаметрально противоположные оппозиции. Они вообще про разное.
И Шевчук думает, что сочиняя свою сказку про цветок - он в андерграунде, он в оппозиции, а он на самом деле - в мировом мейнстриме, и поэтому у него миллион просмотров и сто тысяч лайков, и любовь "лучших людей страны".
А вот Скляр как раз в андерграунде и в оппозиции к мейнстриму. И песня у него лучше, потому что у него живая песня. И поэтому у него 15 тысяч просмотров.
Это такой русский расклад.
Оригинал и комментарии
в начале жизни школу помню я от clear-text
ДРАМА НА УРОКЕ
НАСТЯ: Нина Павловна, а вот у Пушкина в повести "Выстрел" есть нестыковка!
НИНА ПАВЛОВНА: Где?
НАСТЯ: Да вот! Граф рассказывает: "я запер двери". Изнутри запер, там у него дуэль с Сильвио! А через полминуты - "двери отворились, вбежала Маша". Не бьется!
НИНА ПАВЛОВНА: Что не бьется?
НАСТЯ: Как это двери отворились, когда граф их запер?
НИНА ПАВЛОВНА (устало): Маша их просто выбила.
НАСТЯ: Чем?
НИНА ПАВЛОВНА: А вот ты чем стала бы дверь выбивать?
НАСТЯ (шепотом): Жопой...
НИНА ПАВЛОВНА: Вот и Маша жопой!
НАСТЯ: Правда?
НИНА ПАВЛОВНА: А то!
*** Настя тихо плачет ***
НАСТЯ: Нина Павловна, а вот у Пушкина в повести "Выстрел" есть нестыковка!
НИНА ПАВЛОВНА: Где?
НАСТЯ: Да вот! Граф рассказывает: "я запер двери". Изнутри запер, там у него дуэль с Сильвио! А через полминуты - "двери отворились, вбежала Маша". Не бьется!
НИНА ПАВЛОВНА: Что не бьется?
НАСТЯ: Как это двери отворились, когда граф их запер?
НИНА ПАВЛОВНА (устало): Маша их просто выбила.
НАСТЯ: Чем?
НИНА ПАВЛОВНА: А вот ты чем стала бы дверь выбивать?
НАСТЯ (шепотом): Жопой...
НИНА ПАВЛОВНА: Вот и Маша жопой!
НАСТЯ: Правда?
НИНА ПАВЛОВНА: А то!
*** Настя тихо плачет ***
Оригинал и комментарии
Дыбр от dreamer-m
Я болею, уже почти неделю как. Нет, не ковид. Остальные вирусы, к сожалению, с шарика не исчезли, так что много есть способов временно покрыться пупырышками и закосплеить монстра из Стивена Кинга.
Больному организму вести из окружающего социума кажутся прямо совсем унылыми. В день голосования по поправкам закрывали Марсово поле, потому что "клещи", причём ковидные. Причём если бы это всё сатирик-юморист написал, читатели бы фырчали - и перебор, и тупо очень. А это происходит, и сатирикам прямо негде развернуться. Причём если не записать, я же этот эпизод быстро забуду. Слишком много.
Основной мой компьютер попытался сломаться совсем, я хватила адреналинчика, пытаясь его реанимировать. Уверена была, что железо старое и йок. Но ESET поймал вирус и вроде стало лучше. Так что пишу с реанимированного компа.
Меж тем у меня умер родственник, муж тёти. От ковида.
Больному организму вести из окружающего социума кажутся прямо совсем унылыми. В день голосования по поправкам закрывали Марсово поле, потому что "клещи", причём ковидные. Причём если бы это всё сатирик-юморист написал, читатели бы фырчали - и перебор, и тупо очень. А это происходит, и сатирикам прямо негде развернуться. Причём если не записать, я же этот эпизод быстро забуду. Слишком много.
Основной мой компьютер попытался сломаться совсем, я хватила адреналинчика, пытаясь его реанимировать. Уверена была, что железо старое и йок. Но ESET поймал вирус и вроде стало лучше. Так что пишу с реанимированного компа.
Меж тем у меня умер родственник, муж тёти. От ковида.
Оригинал и комментарии
литературная учёба от clear-text
КАРЕНИН И ДОЛЛИ, СЕРИАЛЬНЫЙ ДИАЛОГ.
Недавно известный сценарист и педагог Александр Молчанов объяснил, что сериалы скорее слушают, чем смотрят. Это вам не прокатный фильм, где вы загнали зрителя в зал, погасили свет, закрыли двери – и он волей-неволей вынужден пялиться в экран и переваривать ваши паузы, умолчания, лаконизмы и прочие красоты подтекста.
А вот когда человек смотрит сериал, он может отойти за чайником, отвернуться, чтобы взять из холодильника пиво, и т.д. В общем, сериалы «смотрят спиной», если можно так выразиться.
Поэтому надо поменьше играть лицом и жестом, а побольше говорить.
Далее, в диалогах нужно всё время напоминать зрителю о том, что было раньше, потому что не все зрители смотрят с самого начала. Кто-то может пропустить серию, и не должен от этого потеряться в сюжете.
А ведь верно!
Поэтому вот вам сериальный диалог из «Анны Карениной». Эпизод, где Долли просит Каренина простить Анну.
***
ДОЛЛИ: Алексей Александрович, как дела? Я слышала, что у вас неприятности в комиссии по делам переселенцев?
КАРЕНИН: Дела мои - материя скучная. Мой сотрудник господин Стремов взял неприятную манеру слишком досконально выполнять все мои распоряжения. Это порой приводит к печальным результатам. Он хочет тем самым опорочить меня, он интриган! И это вдобавок ко всем моим неприятностям!
ДОЛЛИ: Видите, Алексей Александрович, значит, вы тоже знаете, что такое страдать! Ваше сердце знает, что такое истинное горе!
КАРЕНИН: У каждого своего горя достаточно.
ДОЛЛИ: А как страдаю я!
КАРЕНИН: Да-с, Дарья Александровна. Я помню, что вам изменил муж.
ДОЛЛИ: О, да! И как ужасно, низко, грязно, скверно, подло! Изменил мне, матери его детей, с гувернанткой этих самых детей! Наших детей! Конечно, я уже стара, я увяла и пожухла, а ему только и надо, что молоденьких.
КАРЕНИН. Припоминаю, был большой скандал. В свете даже появился такой мем: «Все смешалось в доме Облонских».
ДОЛЛИ: Не смейтесь надо мной!
КАРЕНИН: Помилуйте, ежели я и смеюсь, то только над вашим скверным супругом.
ДОЛЛИ: Но я простила его! Во имя детей и семьи. Отчего бы вам не простить Анну? У вас ведь сын Сережа, он так тоскует без матери.
КАРЕНИН: Не надо мне подавать советов! Лучше задумайтесь, что моя супруга - родная сестра вашего безнравственного мужа! Нет ли тут чего-то врожденного? Генеалогически предопределенного, так сказать?
ДОЛЛИ: Но вы же любите Анну!
КАРЕНИН: Пустое! Я всего лишь выполняю обязанности главы семьи.
ДОЛЛИ: Она так прекрасна! Неужели вы не были в нее влюблены хотя бы поначалу?
КАРЕНИН: Влюблен? Ну, что вы! Послушайте меня, я расскажу вам свою историю. Получив крупное назначение в один небольшой город, я обнаружил в этом городе всего один интеллигентный дом. Там меня ласково приняли, часто звали в гости, и я простодушно приходил обедать, не подозревая подвоха.
ДОЛЛИ: Подвоха? О чем вы?
КАРЕНИН: Ах, это старая уловка! Анна жила там на положении бедной родственницы, ей было едва восемнадцать. Её тетушки сумели меня убедить, что я своими визитами скомпрометировал девушку, и теперь обязан на ней жениться, как благородный человек. Так что я был вынужден либо уезжать из города, либо делать предложение. Увы, я выбрал последнее.
ДОЛЛИ: Но почему увы?
КАРЕНИН: Потому что она изменила мне с господином Вронским! Что он такое, кстати? Расскажите мне о нем подробнее!
ДОЛЛИ: Полковник, блестящий офицер. Граф. Красавец. Спортсмэн, как говорят англичане. Увлекается скачками, держит конюшню. Его мать имеет на него большое влияние, хочет выгодно его женить. Но самое главное - он моложе Анны!
КАРЕНИН: Ха-ха! Вы не находите, что в манерах вашего мужа и моей супруги есть нечто общее? Нет, недаром они брат и сестра! Вашему мужу понадобилась молоденькая гувернантка, а моей супруге - молоденький офицерик! Ха-ха-ха-ха!
ДОЛЛИ: Господин Вронский был женихом нашей Кити, то есть моей сестры Екатерины, которая сейчас в малой гостиной объясняется с господином Лёвиным.
КАРЕНИН: Это тот помещик, который занят нравственными исканиями и медвежьей охотой? Мы с ним сидели рядом за обедом.
ДОЛЛИ: Да, это он. Чистейшая, честнейшая, добрейшая душа.
КАРЕНИН: Рад за вашу сестрицу.
ДОЛЛИ: Однако я еще раз умоляю вас - простите Анну!
КАРЕНИН: Оставьте. Я столько пеле- педе - перестрадал! Одна лишь графиня Лидия Ивановна мне опора! Вы с ней знакомы?
ДОЛЛИ: Милейшая дама.
КАРЕНИН: Вот видите! А вы мне тут все время – Анна, Анна… Кстати, она в последнее время полюбила гулять по железнодорожным платформам…
***
... и главное, зритель постоянно в курсе!
Недавно известный сценарист и педагог Александр Молчанов объяснил, что сериалы скорее слушают, чем смотрят. Это вам не прокатный фильм, где вы загнали зрителя в зал, погасили свет, закрыли двери – и он волей-неволей вынужден пялиться в экран и переваривать ваши паузы, умолчания, лаконизмы и прочие красоты подтекста.
А вот когда человек смотрит сериал, он может отойти за чайником, отвернуться, чтобы взять из холодильника пиво, и т.д. В общем, сериалы «смотрят спиной», если можно так выразиться.
Поэтому надо поменьше играть лицом и жестом, а побольше говорить.
Далее, в диалогах нужно всё время напоминать зрителю о том, что было раньше, потому что не все зрители смотрят с самого начала. Кто-то может пропустить серию, и не должен от этого потеряться в сюжете.
А ведь верно!
Поэтому вот вам сериальный диалог из «Анны Карениной». Эпизод, где Долли просит Каренина простить Анну.
***
ДОЛЛИ: Алексей Александрович, как дела? Я слышала, что у вас неприятности в комиссии по делам переселенцев?
КАРЕНИН: Дела мои - материя скучная. Мой сотрудник господин Стремов взял неприятную манеру слишком досконально выполнять все мои распоряжения. Это порой приводит к печальным результатам. Он хочет тем самым опорочить меня, он интриган! И это вдобавок ко всем моим неприятностям!
ДОЛЛИ: Видите, Алексей Александрович, значит, вы тоже знаете, что такое страдать! Ваше сердце знает, что такое истинное горе!
КАРЕНИН: У каждого своего горя достаточно.
ДОЛЛИ: А как страдаю я!
КАРЕНИН: Да-с, Дарья Александровна. Я помню, что вам изменил муж.
ДОЛЛИ: О, да! И как ужасно, низко, грязно, скверно, подло! Изменил мне, матери его детей, с гувернанткой этих самых детей! Наших детей! Конечно, я уже стара, я увяла и пожухла, а ему только и надо, что молоденьких.
КАРЕНИН. Припоминаю, был большой скандал. В свете даже появился такой мем: «Все смешалось в доме Облонских».
ДОЛЛИ: Не смейтесь надо мной!
КАРЕНИН: Помилуйте, ежели я и смеюсь, то только над вашим скверным супругом.
ДОЛЛИ: Но я простила его! Во имя детей и семьи. Отчего бы вам не простить Анну? У вас ведь сын Сережа, он так тоскует без матери.
КАРЕНИН: Не надо мне подавать советов! Лучше задумайтесь, что моя супруга - родная сестра вашего безнравственного мужа! Нет ли тут чего-то врожденного? Генеалогически предопределенного, так сказать?
ДОЛЛИ: Но вы же любите Анну!
КАРЕНИН: Пустое! Я всего лишь выполняю обязанности главы семьи.
ДОЛЛИ: Она так прекрасна! Неужели вы не были в нее влюблены хотя бы поначалу?
КАРЕНИН: Влюблен? Ну, что вы! Послушайте меня, я расскажу вам свою историю. Получив крупное назначение в один небольшой город, я обнаружил в этом городе всего один интеллигентный дом. Там меня ласково приняли, часто звали в гости, и я простодушно приходил обедать, не подозревая подвоха.
ДОЛЛИ: Подвоха? О чем вы?
КАРЕНИН: Ах, это старая уловка! Анна жила там на положении бедной родственницы, ей было едва восемнадцать. Её тетушки сумели меня убедить, что я своими визитами скомпрометировал девушку, и теперь обязан на ней жениться, как благородный человек. Так что я был вынужден либо уезжать из города, либо делать предложение. Увы, я выбрал последнее.
ДОЛЛИ: Но почему увы?
КАРЕНИН: Потому что она изменила мне с господином Вронским! Что он такое, кстати? Расскажите мне о нем подробнее!
ДОЛЛИ: Полковник, блестящий офицер. Граф. Красавец. Спортсмэн, как говорят англичане. Увлекается скачками, держит конюшню. Его мать имеет на него большое влияние, хочет выгодно его женить. Но самое главное - он моложе Анны!
КАРЕНИН: Ха-ха! Вы не находите, что в манерах вашего мужа и моей супруги есть нечто общее? Нет, недаром они брат и сестра! Вашему мужу понадобилась молоденькая гувернантка, а моей супруге - молоденький офицерик! Ха-ха-ха-ха!
ДОЛЛИ: Господин Вронский был женихом нашей Кити, то есть моей сестры Екатерины, которая сейчас в малой гостиной объясняется с господином Лёвиным.
КАРЕНИН: Это тот помещик, который занят нравственными исканиями и медвежьей охотой? Мы с ним сидели рядом за обедом.
ДОЛЛИ: Да, это он. Чистейшая, честнейшая, добрейшая душа.
КАРЕНИН: Рад за вашу сестрицу.
ДОЛЛИ: Однако я еще раз умоляю вас - простите Анну!
КАРЕНИН: Оставьте. Я столько пеле- педе - перестрадал! Одна лишь графиня Лидия Ивановна мне опора! Вы с ней знакомы?
ДОЛЛИ: Милейшая дама.
КАРЕНИН: Вот видите! А вы мне тут все время – Анна, Анна… Кстати, она в последнее время полюбила гулять по железнодорожным платформам…
***
... и главное, зритель постоянно в курсе!
Оригинал и комментарии
на снежном пляже от clear-text
РУДОЛЬФ
Приехали на такси. Просто так, на пару часов, прогуляться.
Вчетвером вышли к морю через главный спуск, где две гранитные лестницы огибают смотровую площадку. Летом и ранней осенью здесь толпа отдыхающих – элегантная и вежливая, матовая и палевая северная толпа, даже не толпа, а просто гуляющие дамы и господа, аккуратные дети и подтянутые старики – в отличие от распаренной, шумной, потной, цветастой, розово-обожженной южной курортной толпы.
Летом на этих каменных скамьях девушки отряхивают ножки от песка, перед тем, как надеть узкие туфли, а у парапета непременно стоит немолодая парочка и вслух размышляет – спускаться ли на пляж, или вернуться на улицу, выпить кофе под зонтиком. А сейчас вообще никого кругом, ни одного человека. Направо и налево – бесконечный ровный пляж, знаменитый двадцатикилометровый променад с твердо утоптанным песком. Сейчас песок был под плотной коркой снега. На небе играли синие просветы. Выглядывало и пряталось солнце. Море пенилось косыми барашками. Над водой вдалеке летели гуси.
- Гуси, смотрите, гуси!
- Где? – спросила Наталья Сергеевна. – Где гуси?
- Вон, вон, с длинными шеями. Вот, смотри! Видишь? – ее спутники тыкали пальцами на горизонт.
Наталья Сергеевна прижимала очки к глазам.
- Да, да, вижу, – сказала она. – С ума сойти. Давайте покормим чаек. Я взяла булочку с завтрака.
Достала из сумочки, покрошила в ладонях, кинула в воздух.
Чайки сразу налетели – большие, скульптурные и страшные, как у Хичкока. Булочка кончилась. Чайки не отставали, подлетали совсем близко. Казалось, они кричали: «Еще! Еще!».
- Я замерзла, – сказала Наталья Сергеевна.
- Тогда идем обедать, – сказал один из ее спутников, повернулся и пошел назад, к лестнице.
- Смотри, – сказал другой. – Ветер наметает снег на темный песок, а потом песок наметает на снег. Как будто порошок какао с сахарной пудрой. Правда, пошлое сравнение?
- Обыкновенное, – сказал третий. – И даже неплохое.
- Нет, ужасно пошлое! – сказал второй. – Кондитерские метафоры, ненавижу. А ты, Наташа, как думаешь?
- Главное, не надо ненавидеть! – засмеялась она. – Особенно метафоры! Догоняем, догоняем!
Она быстро пошла следом за первым своим спутником, высоким мужчиной без шапки, в распахнутом пальто. Меж тем как остальные кутались в дутые куртки и подпихивали уши своих меховых шапочек под воротники – ветер был пронзительный.
Как только поднялись с пляжа и свернули на улицу, яркий бритвенный ветер сменился тусклым и мягким, как будто перед дождем. Но вместо дождя пошел снег.
- Обожаю такую погоду! – сказала Наталья Сергеевна.
Зашли в ресторан. Там почти никого не было. Выбрали стол у окна. Протерли очки. Долго решали, что заказать.
Снег тем временем валил всё гуще и быстрее. В окне видно было, как мама и папа с коляской – наверняка из местных – пробиваются сквозь этот буран. Красиво: намёты снега на черном козырьке коляски, женщина закрыла лицо рукой, мужчина ведет ее под руку. Второй спутник Натальи Сергеевны схватил айфон и выбежал на крыльцо, щелкнуть. Но пока он выбирался из-за стола, эти люди уже прошли мимо. Сзади было не так красиво. Тогда он снял просто улицу под снегом.
Вернулся. Наталья Сергеевна смотрела в свою маленькую золоченую «Нокию», нажимала разные кнопки и говорила:
- Самое простое латышское имя! Валдис? Янис? Андрис?
- Гунарс. Айварс. Вилис, – подсказывали ее спутники. – Что такое?
- Он тут жил… Он тут живет, вот буквально если выйти, налево в переулок, и там его дом! Погодите… Марис? Валдис? Фамилию помню – Мелдерис. Но я его записала на имя! Поняли? Сначала имя, потом фамилия. Ды-ды Мелдерис. Или Ды-ды-ды Мелдерис.
- Петерис? Карлис? Улдис? – сказал первый спутник. – Прокрути все номера.
- Ага, прокрути. У меня тут две тысячи номеров, кошмар. Мы с ним уже лет двадцать знакомы. Или даже больше. Но лет семь уже не встречались. Я когда приезжала, мы всегда виделись. Мы со Стасиком Дударем и Сережей Векслером, и с ним тоже, вчетвером гуляли, пили, дружили, болтали, вот как с вами сейчас. Какой человек! Я на эти дни просто влюблялась в него! Не смейтесь, бессовестные! Я серьезно. Но послушайте! Как же быть? Сколько сейчас в Бостоне?
Третий спутник посмотрел в свой айфон:
- Шесть утра с минутами.
- А в Барселоне?
- Три минуты первого.
- Дня?
- Ну, разумеется!
- Звоним в Барселону, – она набрала номер. – Привет, родной. Узнаешь? Ну, я, я, конечно. Помнишь Мелдериса? Вот я как раз буквально рядом с его домом, а как зовут – забыла. Час назад? Рудольф! Рудольф! Спасибо, родной. Ничего, все нормально, хорошо и прекрасно. Целую! – Наталья Сергеевна нажала отбой, и засмеялась: – Конечно, Рудольф! Вы не поверите, Сережа Векслер с ним буквально час назад говорил!.. Он здесь. Рудольф здесь! Так, ищем номер… Рудольф Мелдерис…
Тем временем снег вдруг перестал идти, небо тут же поголубело, и солнце пробилось, и через окно видно стало, как на заснеженном тротуаре темно-синим огнем горят тени деревьев, киосков и фонарных столбов.
Второй спутник Натальи Сергеевны быстро встал из-за стола и вышел на крыльцо, снять эту внезапную перемену погоды. У него уже было два фото этой улицы: серое как будто дождливое небо, потом метель, и вот третье – внезапная февральская лазурь. Отличная серия для Инстаграмма.
Проходя через зал, он увидел возле дверей высокий плоский «винотечный» шкаф, где бутылки лежат поленницей от пола почти до потолка – шкаф как ширма, а там еще один столик.
За столиком перед кружкой пива и книгой сидел мужчина лет пятидесяти с квадратной лысой головой. Он вытащил из кармана мобильник и быстро нажал пару кнопок. Снова сунул его в карман разношенных джинсов и плотнее вжался в угол.
На крыльце было холодно и прекрасно. Солнце светило. Сосны шумели. Откуда-то выскочили веселые девушки в разноцветных курточках.
Он вернулся. Наталья Сергеевна держала мобильник у уха. Официант расставлял чайные чашки.
- Не отвечает, – сказала Наталья Сергеевна. – Черт. Жалко. Хотела повидаться. Совсем ведь рядом, полминуты ходьбы! Прямо хоть беги и стучи в дверь!
- Пошли ему смску, – сказал третий ее спутник.
- Да, да, обязательно, – сказала она. – Мальчики, вызовите такси на половину третьего.
Приехали на такси. Просто так, на пару часов, прогуляться.
Вчетвером вышли к морю через главный спуск, где две гранитные лестницы огибают смотровую площадку. Летом и ранней осенью здесь толпа отдыхающих – элегантная и вежливая, матовая и палевая северная толпа, даже не толпа, а просто гуляющие дамы и господа, аккуратные дети и подтянутые старики – в отличие от распаренной, шумной, потной, цветастой, розово-обожженной южной курортной толпы.
Летом на этих каменных скамьях девушки отряхивают ножки от песка, перед тем, как надеть узкие туфли, а у парапета непременно стоит немолодая парочка и вслух размышляет – спускаться ли на пляж, или вернуться на улицу, выпить кофе под зонтиком. А сейчас вообще никого кругом, ни одного человека. Направо и налево – бесконечный ровный пляж, знаменитый двадцатикилометровый променад с твердо утоптанным песком. Сейчас песок был под плотной коркой снега. На небе играли синие просветы. Выглядывало и пряталось солнце. Море пенилось косыми барашками. Над водой вдалеке летели гуси.
- Гуси, смотрите, гуси!
- Где? – спросила Наталья Сергеевна. – Где гуси?
- Вон, вон, с длинными шеями. Вот, смотри! Видишь? – ее спутники тыкали пальцами на горизонт.
Наталья Сергеевна прижимала очки к глазам.
- Да, да, вижу, – сказала она. – С ума сойти. Давайте покормим чаек. Я взяла булочку с завтрака.
Достала из сумочки, покрошила в ладонях, кинула в воздух.
Чайки сразу налетели – большие, скульптурные и страшные, как у Хичкока. Булочка кончилась. Чайки не отставали, подлетали совсем близко. Казалось, они кричали: «Еще! Еще!».
- Я замерзла, – сказала Наталья Сергеевна.
- Тогда идем обедать, – сказал один из ее спутников, повернулся и пошел назад, к лестнице.
- Смотри, – сказал другой. – Ветер наметает снег на темный песок, а потом песок наметает на снег. Как будто порошок какао с сахарной пудрой. Правда, пошлое сравнение?
- Обыкновенное, – сказал третий. – И даже неплохое.
- Нет, ужасно пошлое! – сказал второй. – Кондитерские метафоры, ненавижу. А ты, Наташа, как думаешь?
- Главное, не надо ненавидеть! – засмеялась она. – Особенно метафоры! Догоняем, догоняем!
Она быстро пошла следом за первым своим спутником, высоким мужчиной без шапки, в распахнутом пальто. Меж тем как остальные кутались в дутые куртки и подпихивали уши своих меховых шапочек под воротники – ветер был пронзительный.
Как только поднялись с пляжа и свернули на улицу, яркий бритвенный ветер сменился тусклым и мягким, как будто перед дождем. Но вместо дождя пошел снег.
- Обожаю такую погоду! – сказала Наталья Сергеевна.
Зашли в ресторан. Там почти никого не было. Выбрали стол у окна. Протерли очки. Долго решали, что заказать.
Снег тем временем валил всё гуще и быстрее. В окне видно было, как мама и папа с коляской – наверняка из местных – пробиваются сквозь этот буран. Красиво: намёты снега на черном козырьке коляски, женщина закрыла лицо рукой, мужчина ведет ее под руку. Второй спутник Натальи Сергеевны схватил айфон и выбежал на крыльцо, щелкнуть. Но пока он выбирался из-за стола, эти люди уже прошли мимо. Сзади было не так красиво. Тогда он снял просто улицу под снегом.
Вернулся. Наталья Сергеевна смотрела в свою маленькую золоченую «Нокию», нажимала разные кнопки и говорила:
- Самое простое латышское имя! Валдис? Янис? Андрис?
- Гунарс. Айварс. Вилис, – подсказывали ее спутники. – Что такое?
- Он тут жил… Он тут живет, вот буквально если выйти, налево в переулок, и там его дом! Погодите… Марис? Валдис? Фамилию помню – Мелдерис. Но я его записала на имя! Поняли? Сначала имя, потом фамилия. Ды-ды Мелдерис. Или Ды-ды-ды Мелдерис.
- Петерис? Карлис? Улдис? – сказал первый спутник. – Прокрути все номера.
- Ага, прокрути. У меня тут две тысячи номеров, кошмар. Мы с ним уже лет двадцать знакомы. Или даже больше. Но лет семь уже не встречались. Я когда приезжала, мы всегда виделись. Мы со Стасиком Дударем и Сережей Векслером, и с ним тоже, вчетвером гуляли, пили, дружили, болтали, вот как с вами сейчас. Какой человек! Я на эти дни просто влюблялась в него! Не смейтесь, бессовестные! Я серьезно. Но послушайте! Как же быть? Сколько сейчас в Бостоне?
Третий спутник посмотрел в свой айфон:
- Шесть утра с минутами.
- А в Барселоне?
- Три минуты первого.
- Дня?
- Ну, разумеется!
- Звоним в Барселону, – она набрала номер. – Привет, родной. Узнаешь? Ну, я, я, конечно. Помнишь Мелдериса? Вот я как раз буквально рядом с его домом, а как зовут – забыла. Час назад? Рудольф! Рудольф! Спасибо, родной. Ничего, все нормально, хорошо и прекрасно. Целую! – Наталья Сергеевна нажала отбой, и засмеялась: – Конечно, Рудольф! Вы не поверите, Сережа Векслер с ним буквально час назад говорил!.. Он здесь. Рудольф здесь! Так, ищем номер… Рудольф Мелдерис…
Тем временем снег вдруг перестал идти, небо тут же поголубело, и солнце пробилось, и через окно видно стало, как на заснеженном тротуаре темно-синим огнем горят тени деревьев, киосков и фонарных столбов.
Второй спутник Натальи Сергеевны быстро встал из-за стола и вышел на крыльцо, снять эту внезапную перемену погоды. У него уже было два фото этой улицы: серое как будто дождливое небо, потом метель, и вот третье – внезапная февральская лазурь. Отличная серия для Инстаграмма.
Проходя через зал, он увидел возле дверей высокий плоский «винотечный» шкаф, где бутылки лежат поленницей от пола почти до потолка – шкаф как ширма, а там еще один столик.
За столиком перед кружкой пива и книгой сидел мужчина лет пятидесяти с квадратной лысой головой. Он вытащил из кармана мобильник и быстро нажал пару кнопок. Снова сунул его в карман разношенных джинсов и плотнее вжался в угол.
На крыльце было холодно и прекрасно. Солнце светило. Сосны шумели. Откуда-то выскочили веселые девушки в разноцветных курточках.
Он вернулся. Наталья Сергеевна держала мобильник у уха. Официант расставлял чайные чашки.
- Не отвечает, – сказала Наталья Сергеевна. – Черт. Жалко. Хотела повидаться. Совсем ведь рядом, полминуты ходьбы! Прямо хоть беги и стучи в дверь!
- Пошли ему смску, – сказал третий ее спутник.
- Да, да, обязательно, – сказала она. – Мальчики, вызовите такси на половину третьего.
Оригинал и комментарии
от prilepin
45. Роман Дюма и альбом Цоя.
Оригинал и комментарии
ах, начало девяностых, жить в Москве легко и просто от clear-text
ВСЕ ОЧИЩАЕТ АРОМАТ
Один не очень молодой человек, Коля Данилов его звали, ждал свою знакомую Катю Андрусевич около выхода из метро «Кропоткинская». Было лето. Был девяностый год. Еще работал бассейн «Москва».
Коля Данилов на той неделе приехал из Хельсинки. Там была конференция по ядерному разоружению, а он был сотрудником фонда «За открытый мир». Коля первый раз в жизни побывал за границей и был полон впечатлениями. Тем более что в Москве, несмотря на весь ветер перемен, был еще полнейший Советский Союз. В смысле кафе, автомобилей, как одеты прохожие, и кругом плакаты «Перестройка – это возрождение ленинского облика социализма!».
Катя вышла из метро, красивая, стройная, в тонком желтом платье с синими цветами. Она тоже была не слишком молодая, но для Коли как раз. Она ему очень нравилась.
Коля бросился ей навстречу, они по-дружески легонько обнялись. Он ей тут же преподнес сувенир – сине-желтую коробочку мармелада. «Цвета шведского флага, – объяснил он. – Там у них всего десять процентов шведов, но они их очень уважают. Все вывески на двух языках. И вот прямо тебе к платью, смешно, правда?».
Она спрятала мармелад в сумочку и чмокнула Колю в щеку.
Прошлись по бульвару. Коля рассказывал, как там было в Хельсинки. Улицы, трамваи, заседания, гостиница, пиво и вообще. Дошли до памятника Гоголю, до того места, где фонари с толстыми железными львами на тумбах. Сели на скамейку.
Катя открыла сумочку и достала маленький узкий замшевый футляр. Вынула оттуда длинный, похожий на пробирку, флакончик духов. Сняла крышечку.
- Ого! – сказал Коля.
- Наташа Каплина подарила. Из Франции привезла, - сказала Катя; наверное, специально показала, чтобы Коля не слишком хвастался своей Финляндией.
- «Шанель»? Или «Ланком»? – спросил Коля.
- Ты что! – засмеялась Катя. – Читай! «Дювернье де Куасси». Слыхал? То-то. Очень редкая марка, между прочим. Дорогая и модная.
- Дай понюхать, - сказал Коля.
- Сейчас.
Катя нажала на колпачок флакона и слегка побрызгала себе на голову и шею. Потом вытянула левую руку и чуть пшикнула себе на запястье, на то место, где под тонкой смуглой кожей были нежные синеватые жилки. Помахала рукой в воздухе и протянула руку Коле – он как раз сидел слева от нее.
Коля нежно взял ее руку, уткнулся носом в ее запястье, и вспомнил, как сошел с поезда в Хельсинки, и как его сразу окутал чудесный, никогда не чуянный запах, аромат и свежесть. Чем пахло на наших советских вокзалах? О, этот за полверсты слышный запах вокзала! Запах креозота, которым пропитывают шпалы, запах горелого масла из колесных букс, дымок кипятильников, потный кисловатый запах толпы, и застарелая аммиачная вонь из вокзальных сортиров.
А тут – вернее, теперь уже там, в Хельсинки – как будто бы все кругом было сначала тщательно вымыто, а потом сбрызнуто каким-то приятным, свежим, нежным, ненавязчивым, но ощутимым одеколоном. Запах чистоты и свежести. Запах благополучия. Запах радости, бодрости и даже, наверное, счастья. Коля вспомнил, как он остановился, покрутил головой, вдохнул в себя этот запах поглубже, насладился им. Точно такой же запах был в здании вокзала, и особенно в туалете, где все сверкало, блестело и пахло все той чистотой и свежестью.
Он тихонько, почти незаметно прикоснулся губами к Катиному запястью, к теплым голубым жилкам, и еще раз вдохнул этот чудесный запах.
- Нравится? – спросила Катя.
- Очень! – сказал он. – Чудесно! Просто как в Хельсинки в туалете на вокзале.
- Ты что, дурак? – она отдернула руку.
- А что? Знаешь, как там пахнет? – растерялся Коля. – Вот почти как эти духи. Очень хороший запах. Нет, правда, хороший… Ты что?
Катя дрожащими руками засунула флакон в замшевый футляр, бросила в сумочку, вскочила со скамейки и пошла назад, к метро.
- Катя! Обиделась? - Коля догнал ее. – Ну, извини!
- Все настроение мне испортил! – крикнула она и пошла быстрее.
- Катя!
- Отстань!
***
Так и не помирились.
Может, оно и к лучшему. В начале девяностых Коля стал торговать металлом, быстро и сильно разбогател, а потом его нашли застреленным в роскошной пятикомнатной квартире, где он жил один. Хотя говорили, что на самом деле это был не он, а специально вымытый, красиво одетый и потом убитый бомж. Но так ничего и не доказали. А Катя стала известным репетитором по английскому языку и живет честной, трудовой, вполне обеспеченной, но скучной жизнью.
Куда им было вместе?
Один не очень молодой человек, Коля Данилов его звали, ждал свою знакомую Катю Андрусевич около выхода из метро «Кропоткинская». Было лето. Был девяностый год. Еще работал бассейн «Москва».
Коля Данилов на той неделе приехал из Хельсинки. Там была конференция по ядерному разоружению, а он был сотрудником фонда «За открытый мир». Коля первый раз в жизни побывал за границей и был полон впечатлениями. Тем более что в Москве, несмотря на весь ветер перемен, был еще полнейший Советский Союз. В смысле кафе, автомобилей, как одеты прохожие, и кругом плакаты «Перестройка – это возрождение ленинского облика социализма!».
Катя вышла из метро, красивая, стройная, в тонком желтом платье с синими цветами. Она тоже была не слишком молодая, но для Коли как раз. Она ему очень нравилась.
Коля бросился ей навстречу, они по-дружески легонько обнялись. Он ей тут же преподнес сувенир – сине-желтую коробочку мармелада. «Цвета шведского флага, – объяснил он. – Там у них всего десять процентов шведов, но они их очень уважают. Все вывески на двух языках. И вот прямо тебе к платью, смешно, правда?».
Она спрятала мармелад в сумочку и чмокнула Колю в щеку.
Прошлись по бульвару. Коля рассказывал, как там было в Хельсинки. Улицы, трамваи, заседания, гостиница, пиво и вообще. Дошли до памятника Гоголю, до того места, где фонари с толстыми железными львами на тумбах. Сели на скамейку.
Катя открыла сумочку и достала маленький узкий замшевый футляр. Вынула оттуда длинный, похожий на пробирку, флакончик духов. Сняла крышечку.
- Ого! – сказал Коля.
- Наташа Каплина подарила. Из Франции привезла, - сказала Катя; наверное, специально показала, чтобы Коля не слишком хвастался своей Финляндией.
- «Шанель»? Или «Ланком»? – спросил Коля.
- Ты что! – засмеялась Катя. – Читай! «Дювернье де Куасси». Слыхал? То-то. Очень редкая марка, между прочим. Дорогая и модная.
- Дай понюхать, - сказал Коля.
- Сейчас.
Катя нажала на колпачок флакона и слегка побрызгала себе на голову и шею. Потом вытянула левую руку и чуть пшикнула себе на запястье, на то место, где под тонкой смуглой кожей были нежные синеватые жилки. Помахала рукой в воздухе и протянула руку Коле – он как раз сидел слева от нее.
Коля нежно взял ее руку, уткнулся носом в ее запястье, и вспомнил, как сошел с поезда в Хельсинки, и как его сразу окутал чудесный, никогда не чуянный запах, аромат и свежесть. Чем пахло на наших советских вокзалах? О, этот за полверсты слышный запах вокзала! Запах креозота, которым пропитывают шпалы, запах горелого масла из колесных букс, дымок кипятильников, потный кисловатый запах толпы, и застарелая аммиачная вонь из вокзальных сортиров.
А тут – вернее, теперь уже там, в Хельсинки – как будто бы все кругом было сначала тщательно вымыто, а потом сбрызнуто каким-то приятным, свежим, нежным, ненавязчивым, но ощутимым одеколоном. Запах чистоты и свежести. Запах благополучия. Запах радости, бодрости и даже, наверное, счастья. Коля вспомнил, как он остановился, покрутил головой, вдохнул в себя этот запах поглубже, насладился им. Точно такой же запах был в здании вокзала, и особенно в туалете, где все сверкало, блестело и пахло все той чистотой и свежестью.
Он тихонько, почти незаметно прикоснулся губами к Катиному запястью, к теплым голубым жилкам, и еще раз вдохнул этот чудесный запах.
- Нравится? – спросила Катя.
- Очень! – сказал он. – Чудесно! Просто как в Хельсинки в туалете на вокзале.
- Ты что, дурак? – она отдернула руку.
- А что? Знаешь, как там пахнет? – растерялся Коля. – Вот почти как эти духи. Очень хороший запах. Нет, правда, хороший… Ты что?
Катя дрожащими руками засунула флакон в замшевый футляр, бросила в сумочку, вскочила со скамейки и пошла назад, к метро.
- Катя! Обиделась? - Коля догнал ее. – Ну, извини!
- Все настроение мне испортил! – крикнула она и пошла быстрее.
- Катя!
- Отстань!
***
Так и не помирились.
Может, оно и к лучшему. В начале девяностых Коля стал торговать металлом, быстро и сильно разбогател, а потом его нашли застреленным в роскошной пятикомнатной квартире, где он жил один. Хотя говорили, что на самом деле это был не он, а специально вымытый, красиво одетый и потом убитый бомж. Но так ничего и не доказали. А Катя стала известным репетитором по английскому языку и живет честной, трудовой, вполне обеспеченной, но скучной жизнью.
Куда им было вместе?
Оригинал и комментарии
от prilepin
В качестве послесловия. Уже не к дате, а просто к жизни. Я хотел бы, чтоб меня понимали так, как понимает Лена. Счастье, что такие люди есть. Я растроган и ошеломлён количеством поздравлений здесь, не говоря уже о том, что у меня сотни неотвечанных пока писем во всех соцсетях - разберу потихоньку. Родня! Работаем.
Лена Винокурова /ФБ/
Сегодня День Рождения у Захара, отличный кругляш - сорокпять! Сама столько лет еще не праздновала, только приближаюсь, но дата мне кажется очень красивой и радостной. Пятьдесят - число суровое и внушительное, требует предоставить все регалии и собрать всех без исключения друзей за #неттакихстолов, а сорокпять - и оглянуться есть на что, и обязанностей почти никаких.
Так вот, поближе к новорожденному, и уже всерьез:
С неизменным уважением к его однажды принятому решению сделать все возможное для службы своим: Родине, пямяти, соотечественникам; к жесточайшей организации собственного времени (иначе невозможно бы было столько успевать!). Да-да, есть отдельные конспирологические версии, что за него работают три племени всевозможных негров. Ха-ха, много людей работают, только не "за", а "с", и будет еще больше. #придетсяпотерпеть
С благодарностью за его книги. Больше всего люблю: рассказ "Февраль" (под этим названием я прочитала его впервые, и мне оно больше нравится, чем то, под которым рассказ вошел позже в сборник); "Подельника эпохи" Леонова и "Обитель".
С признательностью за дружбу и общение, за обнимания!
С пониманием отдельных непростых вещей и полным осознанием того, как это ценно).
С вниманием к тому, как можно, получив определенное (неопределенное) количество способностей и возможностей, не упустить и не растерять их, а приумножать и накапливать, щедро растрачивая при этом.
С поздравлениями "с" и пожеланиями "долго", "счастливо", "огненно", "получений отдач", "взросления и окрыления детей".
Отдельно хочу сказать дорогим друзьям, которые в последнее время разочаровываются тут десятками: литература не про это. Писатель не хочет и не должен хотеть понравиться, это не блогер. Он пишет, говорит и делает - что должен, а не что от него ждут, отдавая себе отчет в том, что за каждое слово придется отвечать. Не самый легкий путь. Слишком много внимания мы, увы, уделяем соцсетям, которые предлагают массу возможностей для представления человеком себя вовсе не тем, чем он на самом деле является. Говори, что от тебя требуется, пиши бойко, весело, и вуаля, ты в центре внимания! А у писателей так не будет. По крайней мере, не всегда. Писатель обязательно скажет то, что может не понравится, он должен.
Кстати, есть лекарство от излишней (до вредности) очарованности: вот, например, можно взять прилепинский сборник "Грех", растаять от пасторальной неги деревенского воздуха, свежести, юности, а потом открыть "Черную обезьяну". Все, баланс на месте, очарование либо ушло, либо переродилось в понимание. Почти шутка. Просто, если читать не только блог писателя, но и книги, никаких противоречий в произносимом раз за разом не наблюдается. И эмоциональных скачков тоже: ах, вот тут такооое сказал, а тут вот эдакое! Не надо столь болезненно, берегите себя, дорогие.
При том, что с Захаром я не всегда полностью согласна, по некоторым вопросам готова спорить, а по некоторым - считаю, что он (возможно!)) и вовсе неправ, отношение мое в целом неизменно. Оно - вот такое, как я перечислила выше. Тем более, что часто, обдумав, признаю его позицию более полной, выдержанной, справедливой, цельной. Просто это становится очевидным далеко не сразу. Тем интереснее.
И я сегодня праздную день рождения боольшооого человека, у которого есть чему поучиться, что я, собсно, и делаю сама, хехе, безвозмездно.
Фотка - давнишняя, когда сын Ванюха еще был ниже меня, из детства, короче, фотка.
От так от.
Лена Винокурова /ФБ/
Сегодня День Рождения у Захара, отличный кругляш - сорокпять! Сама столько лет еще не праздновала, только приближаюсь, но дата мне кажется очень красивой и радостной. Пятьдесят - число суровое и внушительное, требует предоставить все регалии и собрать всех без исключения друзей за #неттакихстолов, а сорокпять - и оглянуться есть на что, и обязанностей почти никаких.
Так вот, поближе к новорожденному, и уже всерьез:
С неизменным уважением к его однажды принятому решению сделать все возможное для службы своим: Родине, пямяти, соотечественникам; к жесточайшей организации собственного времени (иначе невозможно бы было столько успевать!). Да-да, есть отдельные конспирологические версии, что за него работают три племени всевозможных негров. Ха-ха, много людей работают, только не "за", а "с", и будет еще больше. #придетсяпотерпеть
С благодарностью за его книги. Больше всего люблю: рассказ "Февраль" (под этим названием я прочитала его впервые, и мне оно больше нравится, чем то, под которым рассказ вошел позже в сборник); "Подельника эпохи" Леонова и "Обитель".
С признательностью за дружбу и общение, за обнимания!
С пониманием отдельных непростых вещей и полным осознанием того, как это ценно).
С вниманием к тому, как можно, получив определенное (неопределенное) количество способностей и возможностей, не упустить и не растерять их, а приумножать и накапливать, щедро растрачивая при этом.
С поздравлениями "с" и пожеланиями "долго", "счастливо", "огненно", "получений отдач", "взросления и окрыления детей".
Отдельно хочу сказать дорогим друзьям, которые в последнее время разочаровываются тут десятками: литература не про это. Писатель не хочет и не должен хотеть понравиться, это не блогер. Он пишет, говорит и делает - что должен, а не что от него ждут, отдавая себе отчет в том, что за каждое слово придется отвечать. Не самый легкий путь. Слишком много внимания мы, увы, уделяем соцсетям, которые предлагают массу возможностей для представления человеком себя вовсе не тем, чем он на самом деле является. Говори, что от тебя требуется, пиши бойко, весело, и вуаля, ты в центре внимания! А у писателей так не будет. По крайней мере, не всегда. Писатель обязательно скажет то, что может не понравится, он должен.
Кстати, есть лекарство от излишней (до вредности) очарованности: вот, например, можно взять прилепинский сборник "Грех", растаять от пасторальной неги деревенского воздуха, свежести, юности, а потом открыть "Черную обезьяну". Все, баланс на месте, очарование либо ушло, либо переродилось в понимание. Почти шутка. Просто, если читать не только блог писателя, но и книги, никаких противоречий в произносимом раз за разом не наблюдается. И эмоциональных скачков тоже: ах, вот тут такооое сказал, а тут вот эдакое! Не надо столь болезненно, берегите себя, дорогие.
При том, что с Захаром я не всегда полностью согласна, по некоторым вопросам готова спорить, а по некоторым - считаю, что он (возможно!)) и вовсе неправ, отношение мое в целом неизменно. Оно - вот такое, как я перечислила выше. Тем более, что часто, обдумав, признаю его позицию более полной, выдержанной, справедливой, цельной. Просто это становится очевидным далеко не сразу. Тем интереснее.
И я сегодня праздную день рождения боольшооого человека, у которого есть чему поучиться, что я, собсно, и делаю сама, хехе, безвозмездно.
Фотка - давнишняя, когда сын Ванюха еще был ниже меня, из детства, короче, фотка.
От так от.
Оригинал и комментарии
от prilepin
Прогноз и анализ от Германа Садулаева. Задумался.
https://svpressa.ru/politic/article/270756/?rss=1
https://svpressa.ru/politic/article/270756/?rss=1
Оригинал и комментарии
Ссылка на запись программы "Так получилось" от neivid
Для тех, кто хотел, но не успел! Вот ссылка на запись концерта в Ашдоде, который мы транслировали из Мюнхена (да, мне тоже нравится, как это звучит). Запись размеченная, есть содержание вечера и можно, по желанию, "перепрыгнуть" к любому тексту или музыкальному номеру. Все это сделал Анатолий Брук, который почему-то считает, что успех вечера с ним особо и не связан (отлично мы бы посидели в тишине без записи, ага).
Первое отделение:
https://www.youtube.com/watch?v=pSzMcVT8vxU&feature=youtu.be&fbclid=IwAR35ljbFGbnbGGENrC6gVEO5E_hzt9LhmsVLGgmDXRvww4Iqx2SZbjFVTyA
Второе отделение:
https://www.youtube.com/watch?v=UT1S22ylGPI&feature=youtu.be&fbclid=IwAR3QtQ9xKdVwc8rw31vLWZSisgr3Or24puXWsM8-kaguaajEuUAcxdDVQA
Между прочим. Десятки людей бесстрашно включили камеру и впустили меня к себе домой. Показали диваны, книги, столы, кое-где даже детей и прочую симпатичную фауну. Типа, привет, мы дома, заходи! Знаете, есть такие приметы времени, которые будто трогают за сердце мягкой лапой.
Еще раз спасибо клубу "Город" и всем, кто пришел, участвовал, слушал и принимал меня в гостях. Вит Гуткин, тебя здорово не хватало. В будущем году - в отстроенном Иерусалиме, идет?
P.S. В фейсбуке вокруг этого концерта шумно и людно, как в фойе кинотеатра, а тут тишина какв морге в библиотеке. Но я видела комментарии во время зума: пожалуйста, не уходите из жж, тут есть еще люди! Так вот. Не уйду. Тут есть еще люди, верно. Мы.
Первое отделение:
https://www.youtube.com/watch?v=pSzMcVT8vxU&feature=youtu.be&fbclid=IwAR35ljbFGbnbGGENrC6gVEO5E_hzt9LhmsVLGgmDXRvww4Iqx2SZbjFVTyA
Второе отделение:
https://www.youtube.com/watch?v=UT1S22ylGPI&feature=youtu.be&fbclid=IwAR3QtQ9xKdVwc8rw31vLWZSisgr3Or24puXWsM8-kaguaajEuUAcxdDVQA
Между прочим. Десятки людей бесстрашно включили камеру и впустили меня к себе домой. Показали диваны, книги, столы, кое-где даже детей и прочую симпатичную фауну. Типа, привет, мы дома, заходи! Знаете, есть такие приметы времени, которые будто трогают за сердце мягкой лапой.
Еще раз спасибо клубу "Город" и всем, кто пришел, участвовал, слушал и принимал меня в гостях. Вит Гуткин, тебя здорово не хватало. В будущем году - в отстроенном Иерусалиме, идет?
P.S. В фейсбуке вокруг этого концерта шумно и людно, как в фойе кинотеатра, а тут тишина как
Оригинал и комментарии
forever fantasy от wolfox
Карантин так-то, конечно, ужасен, но местами открывает прекрасное. Позавчера видела апогей "гулять можно, но если с домашними животными": девочка лет пяти выгуливала на газоне у магазинчика двух упитанных морских свиней, одну черно-белую, другую рыже-белую. Без шлеек, просто - выпустив из прозрачной переноски и ревниво наблюдая. Свинки флегматично жевали траву, было видно, что им не впервой. (Нет, тут гулять уже можно и с животными, и без, и даже если ты сам себе гордое животное, но мало ли, если что вдруг!)
Еще одна девочка, чуть постарше, лет десяти, из нашего дома, выгуливает на поводке изящную бенгальскую кошечку. Кошечка выгуливается так: садится в траву и наблюдает. Двигаться с места желает только на руках хозяйки.
***
Макдональдс, кстати, открыли не только на вынос, но уже и на вход. Тоже плюс: столики там теперь помечены наклейками "соблюдайте безопасность, выберите другой", в смысле, если вы уже за этим столиком сидите - нормально, а если вторым подсаживаться, даже если столик просторный-длинный - то нельзя. УРА АЛЛИЛУЙЯ НАКОНЕЦ-ТО. Поднимите руки, кому нравилось, когда к нему подсаживаются незнакомые товарищи в Макдональдсе. Что? Нет таких? Ну разумеется! Можно так и оставить после карантина, спасибо, пожалуйста. И дистанцию в очередях тоже. Маски интересны как концепт, но нет, в плюс тридцать этот концепт не очень-то, и я уже представляю свой - концептуальный - масочный загар.
***
Играю в Final Fantasy XII. Внезапно, мать моя чокобья гонщица, замечательная игра ведь!
На самом деле эта игра - замаскированный Старварс. Из олдскульных, где Хан Соло (или онлайн-СВ, линия контрабандиста), где мы постоянно убегаем, чего-то крадем, наживаем друзей, врагов, ловимся в плен, драпаем из плена, приключаемся, повстанчествуем помаленьку... ииии по новой!
Забавно, что это вот вообще не романтическая сцена.
Хотя, казалось бы, луна... двое... но нет! (Еще одна причина любить двенадцатую часть. Зачем, о, зачем в финалках так много времени уделяется любовным линиям?)
Я протестую, ездить можно на чокобо любого цвета!
Здешние Биггс и Ведж.
И прекрасные картинки на доске для клан-хантов.
А какая доска профессий! Две доски - для мультиклассов. И продвинутая система "собери себе сам AI по вкусу", Gambit которая, поначалу кажущаяся слишком сложной, а потом понимаешь, как же с ней удобно - не надо в бою "реалтайм с паузой" переключаться между тремя активными бойцами и всеми вручную командовать, бурча от усилий микроменеджмента. Здорово, честное слово. Пятьдесят часов, 30+ уровень, пробираюсь в имперский город Аркадию. И, спрашивается, как не отвлекаться на все побочные задания?
Еще одна девочка, чуть постарше, лет десяти, из нашего дома, выгуливает на поводке изящную бенгальскую кошечку. Кошечка выгуливается так: садится в траву и наблюдает. Двигаться с места желает только на руках хозяйки.
***
Макдональдс, кстати, открыли не только на вынос, но уже и на вход. Тоже плюс: столики там теперь помечены наклейками "соблюдайте безопасность, выберите другой", в смысле, если вы уже за этим столиком сидите - нормально, а если вторым подсаживаться, даже если столик просторный-длинный - то нельзя. УРА АЛЛИЛУЙЯ НАКОНЕЦ-ТО. Поднимите руки, кому нравилось, когда к нему подсаживаются незнакомые товарищи в Макдональдсе. Что? Нет таких? Ну разумеется! Можно так и оставить после карантина, спасибо, пожалуйста. И дистанцию в очередях тоже. Маски интересны как концепт, но нет, в плюс тридцать этот концепт не очень-то, и я уже представляю свой - концептуальный - масочный загар.
***
Играю в Final Fantasy XII. Внезапно, мать моя чокобья гонщица, замечательная игра ведь!
На самом деле эта игра - замаскированный Старварс. Из олдскульных, где Хан Соло (или онлайн-СВ, линия контрабандиста), где мы постоянно убегаем, чего-то крадем, наживаем друзей, врагов, ловимся в плен, драпаем из плена, приключаемся, повстанчествуем помаленьку... ииии по новой!
Забавно, что это вот вообще не романтическая сцена.
Хотя, казалось бы, луна... двое... но нет! (Еще одна причина любить двенадцатую часть. Зачем, о, зачем в финалках так много времени уделяется любовным линиям?)
Я протестую, ездить можно на чокобо любого цвета!
Здешние Биггс и Ведж.
И прекрасные картинки на доске для клан-хантов.
А какая доска профессий! Две доски - для мультиклассов. И продвинутая система "собери себе сам AI по вкусу", Gambit которая, поначалу кажущаяся слишком сложной, а потом понимаешь, как же с ней удобно - не надо в бою "реалтайм с паузой" переключаться между тремя активными бойцами и всеми вручную командовать, бурча от усилий микроменеджмента. Здорово, честное слово. Пятьдесят часов, 30+ уровень, пробираюсь в имперский город Аркадию. И, спрашивается, как не отвлекаться на все побочные задания?
Оригинал и комментарии
sun sphere от wolfox
угрозу потепления глобально мы не воспринимаем как угрозу
ведь в нас бессмертны гены тех кто дрался за крохи первобытного тепла
тех кто дрожал в дырявом одеяле боялся наступления морозов
смотрел как уголь красит темно-алым и по углам шуршит крадется мгла
и в общем далеко ходить не надо вот в школе отопленье отключали
и мы сидели в куртках и бурчали ну блин ну отпустили б ё-моё
горячая хребтина батареи как будто ящер древний изначальный
а сохнущие варежки перчатки как мелкое неважное зверьё
сейчас плюс тридцать и наверно с плюсом убавь прибавь на четверть оборота
закрыть глаза и будто мы в майами ну может быть в майами супер лайт
закрыть глаза и там где было пусто возникнет смуглый голенастый кто-то
похожий на меня как брат племянник как отраженье в мутных зеркалах
он помнит как песок кусал ладони как с неба жгло пекло испепеляло
а после ночь прохладная святая укрывшая спасительным плащом
он помнит нет конечно сам не помнит но это словно цифра и аналог
прощальный дар от сотни поколений инстинкт идущий раньше чем расчёт
инстинкт что знает холод драгоценней рубинов изумрудов и топазов
как способ сохранить еду и воду как способ в целом выжить наконец
не правда ли смешно как мы двухмерны так разложить легко любую пару
мой брат молчит глядит прогноз погоды он смуглый голенастый как отец
ведь в нас бессмертны гены тех кто дрался за крохи первобытного тепла
тех кто дрожал в дырявом одеяле боялся наступления морозов
смотрел как уголь красит темно-алым и по углам шуршит крадется мгла
и в общем далеко ходить не надо вот в школе отопленье отключали
и мы сидели в куртках и бурчали ну блин ну отпустили б ё-моё
горячая хребтина батареи как будто ящер древний изначальный
а сохнущие варежки перчатки как мелкое неважное зверьё
сейчас плюс тридцать и наверно с плюсом убавь прибавь на четверть оборота
закрыть глаза и будто мы в майами ну может быть в майами супер лайт
закрыть глаза и там где было пусто возникнет смуглый голенастый кто-то
похожий на меня как брат племянник как отраженье в мутных зеркалах
он помнит как песок кусал ладони как с неба жгло пекло испепеляло
а после ночь прохладная святая укрывшая спасительным плащом
он помнит нет конечно сам не помнит но это словно цифра и аналог
прощальный дар от сотни поколений инстинкт идущий раньше чем расчёт
инстинкт что знает холод драгоценней рубинов изумрудов и топазов
как способ сохранить еду и воду как способ в целом выжить наконец
не правда ли смешно как мы двухмерны так разложить легко любую пару
мой брат молчит глядит прогноз погоды он смуглый голенастый как отец
Оригинал и комментарии
Сознание и материя от bakluzhino
(основной вопрос)
Что мелькнуло в голове,
то и прыгнуло в траве.
Не одна ли это сущность,
или всё-таки их две?
Оригинал и комментарии
"two birds on a wire, whistling by the seaside. looking at the water. and a sunken car." (c) от wolfox
Aaaand done!
Холст, масло, пишущая машинка гуашь, бумага, DE-кавер-арт как референс.
That statue is weird, I'm telling ya.
По клику большой размер!
That statue is weird, I'm telling ya.
По клику большой размер!
Оригинал и комментарии
от prilepin
Очень трогательна разнообразная реакция на наше предложение о праве спорных (и не только) территорий на вхождение в состав России, в случае если на референдуме 75% населения той или иной территории проголосует за.
Ладно, крик стоит на коллективном эхемосквы. Это нормально.
Но у нас вдруг "государственные аналитики" возбудились; некоторые, по крайней мере. Мол, непродуманно.
Милые мои. Я вам одно скажу. Чтоб продумать - надо хотя бы задачи себе обозначать. И вообще: завтра у нас гарант то же самое произнесёт, и я посмотрю, как вы запоёте.
Сразу станет "продуманно" и вообще: "великое государственное решение".
Пореже метите языками.
Россия должна ставить себе огромные задачи. И вообще: мы за демократию.
А то как распускать империю - так сразу в том найдут свою логику. А как даже не собирать - а осмыслять эту возможность: сразу вскрикивают от ужаса.
Не пугайтесь раньше времени.
Ладно, крик стоит на коллективном эхемосквы. Это нормально.
Но у нас вдруг "государственные аналитики" возбудились; некоторые, по крайней мере. Мол, непродуманно.
Милые мои. Я вам одно скажу. Чтоб продумать - надо хотя бы задачи себе обозначать. И вообще: завтра у нас гарант то же самое произнесёт, и я посмотрю, как вы запоёте.
Сразу станет "продуманно" и вообще: "великое государственное решение".
Пореже метите языками.
Россия должна ставить себе огромные задачи. И вообще: мы за демократию.
А то как распускать империю - так сразу в том найдут свою логику. А как даже не собирать - а осмыслять эту возможность: сразу вскрикивают от ужаса.
Не пугайтесь раньше времени.
Оригинал и комментарии
Вите В. - 16 лет! от nikab
Оригинал и комментарии
из романа "Богач и его актер", М., АСТ, 2020 от clear-text
ПАРИЖСКИЙ АРОМАТ
У нас были билеты в Париж. Отель с окнами на Эйфелеву башню! Я мечтал об этой поездке, я никогда прежде не был в Париже. Я мало путешествовал в юности и в начале жизни: я работал. Какое счастье, думал я — свадебное путешествие в Париж! Наслаждаться любовью на огромной кровати под балдахином, видя силуэт Эйфелевой башни в окне, занавешенном кисеей. Такое было фото в рекламном проспекте, поэтому я заказал именно этот отель. Мы должны были уезжать на следующий день после свадьбы.
А наутро, еще до отъезда, еще дома, вот прямо после первой брачной ночи, едва потеряв невинность, Кирстен сказала мне: «Милый, давай подумаем, где у нас будет детская».
Женясь на ней, я, разумеется, предполагал, что у нас будет ребенок, а может быть, и не один, как минимум два, как у моих родителей. Но отчего-то эта фраза показалась мне ужасной. Я-то, проснувшись, стал ее целовать и говорить, как я счастлив, как я ее люблю, как это прекрасно, что мы вместе, какие мы с ней умники, какие мы с ней лапочки и зайчики, что догадались встретиться, подружиться и пожениться. Я целовал ее щечки, тискал ее плечики, я залезал рукой к ней под одеяло, а она смотрела на меня своими фарфоровыми глазками и даже не сказала, что меня любит. В ответ на все мои ласковые признания она сказала: «Давай подумаем, в какой комнате мы устроим детскую». Меня как будто бы облили из ведра холодной и не слишком чистой водой.
Я спросил ее, постаравшись не менять шутливого тона: «Кирстен, а ты уже забеременела? С первого раза?» Потому что это был ее первый раз, это была настоящая первая брачная ночь! «Пока не знаю, — сказала она своим чудесным голоском, — но я мечтаю, мечтаю забеременеть, я мечтаю родить ребенка». Ага, — злобно подумал я, — она даже не сказала: «Я мечтаю, чтобы у нас был ребенок». Она сказала: «Я мечтаю родить ребенка». А я тут как будто и ни при чем.
Так вот, Кирстен мне все уши прожужжала: «Я обязательно рожу ребенка», не прибавляя, как это часто бывает, слова «нам» или «тебе».
***
Случалось, что во время свадебного путешествия я гулял по Парижу в одиночестве. Кирстен утром оставалась в номере, уж я не спрашивал почему. Наверное, чтобы не растрясти животик. Чтобы хорошенько забеременеть после полученных порций любви — сначала вечерней, а потом утренней. Вот так, гуляя по Парижу, я однажды набрел на маленький парфюмерный магазинчик и захотел купить в подарок Кирстен какой-нибудь парижский аромат. Маленькая миленькая лавчонка: крохотное каменное крылечко, узкая стеклянная дверь, внутри прилавок, за ним девушка-негритянка, а в дверном проеме, ведущем в заднюю комнату, стоит, очевидно, хозяйка заведения. Молодая женщина, моя ровесница примерно. Когда я женился на Кирстен, мне было лет двадцать восемь или чуть побольше, но меньше тридцати. А Кирстен, как положено, была на восемь лет моложе меня.
В ней, в этой хозяйке магазина, не было ничего особенного. Не могу сказать, что она была красивая, или что у нее была особенно соблазнительная фигура, или влекущий загадочный взгляд. Нет. Но я вдруг почувствовал, что очень хочу ее, несмотря на то, что, как я уже упомянул, я занимался любовью с Кирстен вчера вечером и сегодня утром. На меня как будто черт напал! Когда мужчина очень хочет женщину, она это чувствует и готова на многое в ответ на его страсть. Я заговорил с ней по-французски. Она, конечно, распознала во мне иностранца. Я и не скрывал. Рассказал ей, откуда я. Она сказала, что бывала в нашей стране, поскольку ее бабушка еще в прошлом веке, более полусотни лет назад, ребенком была привезена оттуда. «А вдруг мы с вами дальние родственники?» — спросил я. Она засмеялась. Тогда я сказал: «Посоветуйте мне самые модные духи. Самые модные, самые дорогие и вдобавок те, которые нравятся вам сильнее всего». Начиная эту фразу, я, разумеется, хотел купить духи для Кирстен, но через пять секунд, когда ее заканчивал, мои планы переменились. Хозяйка подала мне флакончик, я отдал деньги продавщице-негритянке, потребовал красиво упаковать покупку — и вручил перевязанную лентой коробочку молодой женщине. Она просто ахнула, а я поцеловал ей руку, повернулся к продавщице, дал ей крупную купюру и сказал: «Прошу вас, мадемуазель, сбегайте на цветочный рынок и купите роскошный букет на ваш вкус. Но только умоляю: не бегите слишком быстро! Возвращайтесь не раньше, чем через час, а лучше — через два. А сдачу заберите себе». Продавщица вопросительно посмотрела на хозяйку. Я нарочно не повернулся в хозяйкину сторону, но, очевидно, кивок все-таки был. Юная негритянка вышла из-за прилавка и, сделав подобие книксена, выбежала вон. А я перевернул табличку на стеклянной входной двери, чтобы все проходящие мимо видели слово «Закрыто». И на всякий случай прищелкнул задвижку. Обернулся. В проеме двери никого не было. Я шагнул туда, в заднюю комнату — она уже раздевалась, стоя ко мне спиной, красиво закинув руки назад и расстегивая на спине пуговки шелковой блузки. За неделю нашего свадебного путешествия я побывал у нее раза три. И потом еще два раза приезжал к ней в Париж.
Хотя на самом деле она была ничем не лучше Кирстен. Но если Кирстен мечтала о ребеночке, то эта мечтала выкупить соседнее кафе и расширить свой магазин. Точно такая же дура, извините. Я обязательно пригласил бы ее сюда, но я же говорил, она была моей ровесницей. Ее больше нет на свете. Я искал. И нашел ее дочь.
***
— Это была ваша дочь? — спросил Дирк фон Зандов.
— Да понятия не имею. — Якобсен зевнул. — А Кирстен… а Кирстен умерла. Смерть ее была поистине ужасной. Она скоро забеременела, как и мечтала. Однажды я случайно услышал ее разговор с подругой по телефону. Тогда это стало модным дамским поветрием — устанавливать в квартирах телефоны и болтать часами. Она вдруг произнесла: «Я мечтаю утонуть в материнстве!» Честное слово, у меня глаза на лоб вылезли. Значит, она меня не любила, а вышла замуж из каких-то видов и расчетов? Значит, я ей был неприятен как человек, как муж, как мужчина в ее постели? Она хотела от меня отгородиться ребенком? Я не ослышался, она повторила еще раз что-то похожее: «Хочу нырнуть в материнство, с головой, навсегда!» Утопиться в ребенке, чтобы не видеть меня, так, что ли?
— Мало ли что женщина может иметь в виду… — осторожно сказал Дирк. — Тем более такая молодая. Беременная вдобавок. Беременные, они ведь такие, чуточку того…
— Ну не знаю. Она так сказала, и я так ее понял. Хотя и не стал выяснять отношения. Она ходила, вся погрузившись в свой живот. Вперившись в свою утробу. У нее даже глаза начали косить вовнутрь. Но беременность была тяжелая, плод слабый, тело у нее тоже было слабое, и роды оказались неудачными. Ребенок родился мертвым. Она перед родами договорилась о крещении неродившегося младенца. Церковь позволяет это. Кропят живот святой водой. Родился ребенок, мальчик, не только с фамилией, но и с именем. Она похоронила его на католическом кладбище и каждый день ходила туда рыдать.
Я страшно злился из-за этих рыданий, на словах стараясь утешить. Наш дом превратился в какую-то поминальную контору. Кругом горели свечи и лились слезы. И даже горничная ходила в черном платье и черной вуальке.
Как-то Кирстен в очередной раз отправилась на кладбище — прошло уже месяца два. Был будний день, и я не мог ее сопровождать. Вечером она не вернулась. Было уже шесть часов. Я поехал туда — на могиле она лежала мертвая. Сначала мне показалось, что она уснула, обняв мраморный памятник. Доктора сказали, что Кирстен отравилась. Большая доза морфия. Я долго думал, виноват я в чем-то или нет. И решил, что нет.
У нас были билеты в Париж. Отель с окнами на Эйфелеву башню! Я мечтал об этой поездке, я никогда прежде не был в Париже. Я мало путешествовал в юности и в начале жизни: я работал. Какое счастье, думал я — свадебное путешествие в Париж! Наслаждаться любовью на огромной кровати под балдахином, видя силуэт Эйфелевой башни в окне, занавешенном кисеей. Такое было фото в рекламном проспекте, поэтому я заказал именно этот отель. Мы должны были уезжать на следующий день после свадьбы.
А наутро, еще до отъезда, еще дома, вот прямо после первой брачной ночи, едва потеряв невинность, Кирстен сказала мне: «Милый, давай подумаем, где у нас будет детская».
Женясь на ней, я, разумеется, предполагал, что у нас будет ребенок, а может быть, и не один, как минимум два, как у моих родителей. Но отчего-то эта фраза показалась мне ужасной. Я-то, проснувшись, стал ее целовать и говорить, как я счастлив, как я ее люблю, как это прекрасно, что мы вместе, какие мы с ней умники, какие мы с ней лапочки и зайчики, что догадались встретиться, подружиться и пожениться. Я целовал ее щечки, тискал ее плечики, я залезал рукой к ней под одеяло, а она смотрела на меня своими фарфоровыми глазками и даже не сказала, что меня любит. В ответ на все мои ласковые признания она сказала: «Давай подумаем, в какой комнате мы устроим детскую». Меня как будто бы облили из ведра холодной и не слишком чистой водой.
Я спросил ее, постаравшись не менять шутливого тона: «Кирстен, а ты уже забеременела? С первого раза?» Потому что это был ее первый раз, это была настоящая первая брачная ночь! «Пока не знаю, — сказала она своим чудесным голоском, — но я мечтаю, мечтаю забеременеть, я мечтаю родить ребенка». Ага, — злобно подумал я, — она даже не сказала: «Я мечтаю, чтобы у нас был ребенок». Она сказала: «Я мечтаю родить ребенка». А я тут как будто и ни при чем.
Так вот, Кирстен мне все уши прожужжала: «Я обязательно рожу ребенка», не прибавляя, как это часто бывает, слова «нам» или «тебе».
***
Случалось, что во время свадебного путешествия я гулял по Парижу в одиночестве. Кирстен утром оставалась в номере, уж я не спрашивал почему. Наверное, чтобы не растрясти животик. Чтобы хорошенько забеременеть после полученных порций любви — сначала вечерней, а потом утренней. Вот так, гуляя по Парижу, я однажды набрел на маленький парфюмерный магазинчик и захотел купить в подарок Кирстен какой-нибудь парижский аромат. Маленькая миленькая лавчонка: крохотное каменное крылечко, узкая стеклянная дверь, внутри прилавок, за ним девушка-негритянка, а в дверном проеме, ведущем в заднюю комнату, стоит, очевидно, хозяйка заведения. Молодая женщина, моя ровесница примерно. Когда я женился на Кирстен, мне было лет двадцать восемь или чуть побольше, но меньше тридцати. А Кирстен, как положено, была на восемь лет моложе меня.
В ней, в этой хозяйке магазина, не было ничего особенного. Не могу сказать, что она была красивая, или что у нее была особенно соблазнительная фигура, или влекущий загадочный взгляд. Нет. Но я вдруг почувствовал, что очень хочу ее, несмотря на то, что, как я уже упомянул, я занимался любовью с Кирстен вчера вечером и сегодня утром. На меня как будто черт напал! Когда мужчина очень хочет женщину, она это чувствует и готова на многое в ответ на его страсть. Я заговорил с ней по-французски. Она, конечно, распознала во мне иностранца. Я и не скрывал. Рассказал ей, откуда я. Она сказала, что бывала в нашей стране, поскольку ее бабушка еще в прошлом веке, более полусотни лет назад, ребенком была привезена оттуда. «А вдруг мы с вами дальние родственники?» — спросил я. Она засмеялась. Тогда я сказал: «Посоветуйте мне самые модные духи. Самые модные, самые дорогие и вдобавок те, которые нравятся вам сильнее всего». Начиная эту фразу, я, разумеется, хотел купить духи для Кирстен, но через пять секунд, когда ее заканчивал, мои планы переменились. Хозяйка подала мне флакончик, я отдал деньги продавщице-негритянке, потребовал красиво упаковать покупку — и вручил перевязанную лентой коробочку молодой женщине. Она просто ахнула, а я поцеловал ей руку, повернулся к продавщице, дал ей крупную купюру и сказал: «Прошу вас, мадемуазель, сбегайте на цветочный рынок и купите роскошный букет на ваш вкус. Но только умоляю: не бегите слишком быстро! Возвращайтесь не раньше, чем через час, а лучше — через два. А сдачу заберите себе». Продавщица вопросительно посмотрела на хозяйку. Я нарочно не повернулся в хозяйкину сторону, но, очевидно, кивок все-таки был. Юная негритянка вышла из-за прилавка и, сделав подобие книксена, выбежала вон. А я перевернул табличку на стеклянной входной двери, чтобы все проходящие мимо видели слово «Закрыто». И на всякий случай прищелкнул задвижку. Обернулся. В проеме двери никого не было. Я шагнул туда, в заднюю комнату — она уже раздевалась, стоя ко мне спиной, красиво закинув руки назад и расстегивая на спине пуговки шелковой блузки. За неделю нашего свадебного путешествия я побывал у нее раза три. И потом еще два раза приезжал к ней в Париж.
Хотя на самом деле она была ничем не лучше Кирстен. Но если Кирстен мечтала о ребеночке, то эта мечтала выкупить соседнее кафе и расширить свой магазин. Точно такая же дура, извините. Я обязательно пригласил бы ее сюда, но я же говорил, она была моей ровесницей. Ее больше нет на свете. Я искал. И нашел ее дочь.
***
— Это была ваша дочь? — спросил Дирк фон Зандов.
— Да понятия не имею. — Якобсен зевнул. — А Кирстен… а Кирстен умерла. Смерть ее была поистине ужасной. Она скоро забеременела, как и мечтала. Однажды я случайно услышал ее разговор с подругой по телефону. Тогда это стало модным дамским поветрием — устанавливать в квартирах телефоны и болтать часами. Она вдруг произнесла: «Я мечтаю утонуть в материнстве!» Честное слово, у меня глаза на лоб вылезли. Значит, она меня не любила, а вышла замуж из каких-то видов и расчетов? Значит, я ей был неприятен как человек, как муж, как мужчина в ее постели? Она хотела от меня отгородиться ребенком? Я не ослышался, она повторила еще раз что-то похожее: «Хочу нырнуть в материнство, с головой, навсегда!» Утопиться в ребенке, чтобы не видеть меня, так, что ли?
— Мало ли что женщина может иметь в виду… — осторожно сказал Дирк. — Тем более такая молодая. Беременная вдобавок. Беременные, они ведь такие, чуточку того…
— Ну не знаю. Она так сказала, и я так ее понял. Хотя и не стал выяснять отношения. Она ходила, вся погрузившись в свой живот. Вперившись в свою утробу. У нее даже глаза начали косить вовнутрь. Но беременность была тяжелая, плод слабый, тело у нее тоже было слабое, и роды оказались неудачными. Ребенок родился мертвым. Она перед родами договорилась о крещении неродившегося младенца. Церковь позволяет это. Кропят живот святой водой. Родился ребенок, мальчик, не только с фамилией, но и с именем. Она похоронила его на католическом кладбище и каждый день ходила туда рыдать.
Я страшно злился из-за этих рыданий, на словах стараясь утешить. Наш дом превратился в какую-то поминальную контору. Кругом горели свечи и лились слезы. И даже горничная ходила в черном платье и черной вуальке.
Как-то Кирстен в очередной раз отправилась на кладбище — прошло уже месяца два. Был будний день, и я не мог ее сопровождать. Вечером она не вернулась. Было уже шесть часов. Я поехал туда — на могиле она лежала мертвая. Сначала мне показалось, что она уснула, обняв мраморный памятник. Доктора сказали, что Кирстен отравилась. Большая доза морфия. Я долго думал, виноват я в чем-то или нет. И решил, что нет.
Оригинал и комментарии
kind words (lo fi chill beats to write to) от wolfox
Игра про то, как здорово писать добрые анонимные письма друг другу.
Можно отвечать на чьи-то послания\вопросы, можно отправить в космос, наполненный вспыхивающими светлячками, свою просьбу или шепот о помощи, можно просто сложить самолетик из бумаги, не требующий ответа (обычно в нем посылают виртуальные обнимашки, цитаты или всякие забавные пожелания), он рандомно появляется на экранах других игроков.
В целом это, конечно, не то чтобы игра вообще. Разве что стикеры коллекционировать: они прицепляются к письмам и появляются в комнатке персонажа в виде смешных игрушек. Я уже получила крылатого котика, астронавта и оленя. И музыка новая понемногу разблокируется. В конце концов, так ведь и сказано в названии - lo fi chill beats to write to. Но, разумеется, это мог бы быть и отдельный сайт, например. Почему же - игра?
Игрой, думаю, веселее. Стим объединяет. В нем больше юзеров, больше новичков приходит, больше людей видят новое и интересуются. Да и цена игры на распродаже копеечная - но эти копейки, полагаю, отпугивают откровенных троллей.
Bonds of people is the true power.
Можно отвечать на чьи-то послания\вопросы, можно отправить в космос, наполненный вспыхивающими светлячками, свою просьбу или шепот о помощи, можно просто сложить самолетик из бумаги, не требующий ответа (обычно в нем посылают виртуальные обнимашки, цитаты или всякие забавные пожелания), он рандомно появляется на экранах других игроков.
В целом это, конечно, не то чтобы игра вообще. Разве что стикеры коллекционировать: они прицепляются к письмам и появляются в комнатке персонажа в виде смешных игрушек. Я уже получила крылатого котика, астронавта и оленя. И музыка новая понемногу разблокируется. В конце концов, так ведь и сказано в названии - lo fi chill beats to write to. Но, разумеется, это мог бы быть и отдельный сайт, например. Почему же - игра?
Игрой, думаю, веселее. Стим объединяет. В нем больше юзеров, больше новичков приходит, больше людей видят новое и интересуются. Да и цена игры на распродаже копеечная - но эти копейки, полагаю, отпугивают откровенных троллей.
Bonds of people is the true power.
Оригинал и комментарии
Она же и новое платьице :) от nikab
07'92 от paul-kornev
Закончил набивать 07'92 - продолжение повести о девяностых 06'92
Ну как закончил - поскольку в отличие от остальных книг эти писались не в хронологическом порядке, а зачастую кусками-эпизодами, и кое в чём концепция поменялась, выкладку текста начнётся только после того, как приведу всё в соответствие с генеральной линией. Несколько эпизодов в самом начале требуют полной замены. Наверное, недели через две.
Что касается объёма, то он по сравнению с первой книгой вырос на 2 авторских листа (9,5 вместо 7,5), но вырос в основном за счёт бытовухи. Экшн, разумеется присутствует, но опять же куда более "приземлённый". Но не только )
Ответа на вопрос "на фига тебе это, автор" нет, просто захотелось, вот и написал. Заодно мозги отформатировал.
Если 06'92 можно озаглавить "В Багдаде всё спокойно", то у продолжения подзаголовок "Капитан Каталкин".
Помните такую песню Буйнова?
Оригинал и комментарии
В порядке компенсации от lemming-drover
Взял да написал рассказ, действие которого происходит где-то в 2060 году и в котором из 8 миллиардов жителей Земли осталось только 5 миллиардов, причем процесс отнюдь не закончен. А то что это за безобразие: в большом романе "Звездная пирамида" мы с Димой Байкаловым не убили ни одного персонажа! Непорядок.
Оригинал и комментарии
литературная учёба от clear-text
О ПОЭЗИИ - "ЧТО Я ЛЮБЛЮ И ЧЕГО НЕ ЛЮБЛЮ".
Высказываться о прозе мне не позволяют корпоративные приличия. А вот о поэзии, кажется, можно. Попробую.
***
Мне нравятся многие современные поэты, в т.ч. публикующие свои стихи в инетрнете, в частности, в ФБ. Это очень разные поэты, но в них мне нравится нечто общее. Они пишут короткие и внятные стихи. Три-шесть (а лучше четыре-пять) четырехстрочных строф. Причем строка - оптимальной длины, 5-7 слов, прибл. 30 знаков (плюс минус 5). Эти стихи не обязательно - хотя чаще - с рифмой, и с размером. Внятность их выражается в том, что поэту удается донести до читателя свои чувства, дать несколько резких черт реальности - порой до изумления узнаваемых, порой совершенно новых, но поражающих открытием этой новизны. Внятность также в композиции: у них есть начало и конец, они не завершаются моральным или чувственным выводом, но ясен посыл, мотив, "телеграмма".
***
Конечно, стихотворение может быть длинным, но это уже чуточку другой жанр, это не лирика, а баллада, нечто с сюжетом, "новелла в стихах". Это сейчас редкость.
***
А теперь о том, чего не люблю.
***
Проповедь в стихах - это ужасно. Не потому, что "плохо", а потому, что безумно скучно. Как и все манифесты, впрочем.
***
Скучна также длинная исповедь в стихах. Вообще исповедь - это то, что случается между двумя, между батюшкой и прихожанином, между аналитиком и клиентом. Приглашать в аналитики/духовники неопределенно большое количество людей - странно. А если уж исповедоваться на публику - нужен какой-то воистину ужасающий грех, или воистину потрясающее душу поэта переживание собственного греха или несчастья. А не просто нытье про несчастья, которые случаются каждый день с каждым человеком. Оно, конечно, увы, но читатель - не полицейский, который обязан принять и рассмотреть любую жалобу.
***
Вообще длинные стихи (если это не баллады и не "романы в стихах") - ужасны. Поэт, который вывешивает стих на восемь или двадцать восемь прокруток - напоминает мне мальчика лет 12-ти, который, желая понравиться девочке, показывает ей свою коллекцию марок, все 5 толстенных альбомов, и бубнит про зубчики, гашения, надпечатки и водяные знаки... А потом удивляется, что все в классе считают его занудой. Вообще брать количеством - стихотворных строк, подаренных цветов, салата оливье и дорогих бутылок - все это дурной тон и бессмыслица.
***
Ужасны также стихи, написанные слишком короткими (1-2, максиум 3 слова) нерифмованными (!) строками. В слишком длиннных даже рифмованных строчках, на 3/4 ширины страницы, тоже нет ничего хорошего, в них поэт часто жулит в смысле ритма и размера.
Но короткие - гораздо хуже. В них сквозит лень, а также простодушное желание написать длинное стихотворение при минимуме усилий. Это ничем не лучше прозаического строчкогонства: техника другая, а мотив и результат - те же. Ну или это похоже на технику Дорошевича или Шкловского: ставить побольше абзацев.
***
Недавно я услышал, что стихи (современные стихи) это якобы не форма и не эмоция - а "высказывание". С ума сойти. Что же это должно быть за "высказывание", чтобы потрясти читателя вне зависимости от формы и эмоции? За последние 500 лет я припоминаю четырех авторов сильных высказываний. Коперник, Дарвин, Маркс, Фрейд. Ну и еще безымянный автор идеи "все люди - братья". Ну что ж, вперед, состязайтесь. Высказывания "все люди сволочи" или "меня никто не понимает" не годятся в силу своей заезженности и никуда-не-ведущести.
***
Сказанное ничего не означает.
Высказываться о прозе мне не позволяют корпоративные приличия. А вот о поэзии, кажется, можно. Попробую.
***
Мне нравятся многие современные поэты, в т.ч. публикующие свои стихи в инетрнете, в частности, в ФБ. Это очень разные поэты, но в них мне нравится нечто общее. Они пишут короткие и внятные стихи. Три-шесть (а лучше четыре-пять) четырехстрочных строф. Причем строка - оптимальной длины, 5-7 слов, прибл. 30 знаков (плюс минус 5). Эти стихи не обязательно - хотя чаще - с рифмой, и с размером. Внятность их выражается в том, что поэту удается донести до читателя свои чувства, дать несколько резких черт реальности - порой до изумления узнаваемых, порой совершенно новых, но поражающих открытием этой новизны. Внятность также в композиции: у них есть начало и конец, они не завершаются моральным или чувственным выводом, но ясен посыл, мотив, "телеграмма".
***
Конечно, стихотворение может быть длинным, но это уже чуточку другой жанр, это не лирика, а баллада, нечто с сюжетом, "новелла в стихах". Это сейчас редкость.
***
А теперь о том, чего не люблю.
***
Проповедь в стихах - это ужасно. Не потому, что "плохо", а потому, что безумно скучно. Как и все манифесты, впрочем.
***
Скучна также длинная исповедь в стихах. Вообще исповедь - это то, что случается между двумя, между батюшкой и прихожанином, между аналитиком и клиентом. Приглашать в аналитики/духовники неопределенно большое количество людей - странно. А если уж исповедоваться на публику - нужен какой-то воистину ужасающий грех, или воистину потрясающее душу поэта переживание собственного греха или несчастья. А не просто нытье про несчастья, которые случаются каждый день с каждым человеком. Оно, конечно, увы, но читатель - не полицейский, который обязан принять и рассмотреть любую жалобу.
***
Вообще длинные стихи (если это не баллады и не "романы в стихах") - ужасны. Поэт, который вывешивает стих на восемь или двадцать восемь прокруток - напоминает мне мальчика лет 12-ти, который, желая понравиться девочке, показывает ей свою коллекцию марок, все 5 толстенных альбомов, и бубнит про зубчики, гашения, надпечатки и водяные знаки... А потом удивляется, что все в классе считают его занудой. Вообще брать количеством - стихотворных строк, подаренных цветов, салата оливье и дорогих бутылок - все это дурной тон и бессмыслица.
***
Ужасны также стихи, написанные слишком короткими (1-2, максиум 3 слова) нерифмованными (!) строками. В слишком длиннных даже рифмованных строчках, на 3/4 ширины страницы, тоже нет ничего хорошего, в них поэт часто жулит в смысле ритма и размера.
Но короткие - гораздо хуже. В них сквозит лень, а также простодушное желание написать длинное стихотворение при минимуме усилий. Это ничем не лучше прозаического строчкогонства: техника другая, а мотив и результат - те же. Ну или это похоже на технику Дорошевича или Шкловского: ставить побольше абзацев.
***
Недавно я услышал, что стихи (современные стихи) это якобы не форма и не эмоция - а "высказывание". С ума сойти. Что же это должно быть за "высказывание", чтобы потрясти читателя вне зависимости от формы и эмоции? За последние 500 лет я припоминаю четырех авторов сильных высказываний. Коперник, Дарвин, Маркс, Фрейд. Ну и еще безымянный автор идеи "все люди - братья". Ну что ж, вперед, состязайтесь. Высказывания "все люди сволочи" или "меня никто не понимает" не годятся в силу своей заезженности и никуда-не-ведущести.
***
Сказанное ничего не означает.
Оригинал и комментарии
от prilepin
К нам во МХАТ пришли сразу три прекрасные и знаменитые актрисы: Алиса Гребенщикова, Алика Смехова и Ирина Линдт. Люди с хорошими лицами тронуты и возбуждены.
У меня, сами понимаете, отличное настроение. То ли ещё будет.
https://sobesednik.ru/kultura-i-tv/20200706-alisa-grebenshikova-ne-hochu-o
У меня, сами понимаете, отличное настроение. То ли ещё будет.
https://sobesednik.ru/kultura-i-tv/20200706-alisa-grebenshikova-ne-hochu-o
Оригинал и комментарии
невосстановимое. момент. от vinah
Выйдя из карантина, обнаружила, что стала шарахаться от соцсетей - причем не намеренно (ах, детокс, три месяца просидели во тьме онлайна), а на уровне интуиции или какой-то нехорошей памяти: мы все пережили что-то странное, и мне словно хочется от этого отдохнуть. Не отвечаю на сообщения, не слушаю присланные ссылки ("ты не прослушала мой воооойсик" - кричит Вера), забываю про существование ЖЖ (раз в неделю опять же вспоминаю - и открываю два-три дневника самых важных людей, ленту не могу, она линейная), не перезваниваю, когда обещала - и все это вообще не специально, просто у меня какая-то прокрастинация цифровой реальности, даже если в ней близкие люди с войсиком. Похожим неспециальным образом у меня рассыпалось понимание времени - время перестало быть линейным. То, что было вчера, как бы находится рядом с тем, что было неделю назад, если эти события тематически связаны. Все события вдруг оказались как будто неким единым супом, иерархированным тематически, а не линейно. Надеюсь, это пройдет, потому что пока что я не могу отличить позавчера от "в начале июня" и все воспоминания пугающе складываются в общий котел, а не в четко оформленную линию жизни, как раньше. Меня пугает мгновенно, ослепительно быстро присланный мне перевод, который я просила сделать хотя бы за три недели (проверяю почту - все правильно, просила три недели назад), я не чувствую дедлайнов (меня саму просили прислать один текст в течение четырех недель - и мне теперь нужно долго понимать, что такое четыре недели, если считать от пятого июня - пятого июня перестало быть меткой на линии, теперь это просто слова, и мне сложно упихнуть их в хронологический концепт), вчерашние и сегодняшние встречи иерархически в одной точке, и вчера с сегодня одинаково удалены от меня как момента. Шит, надеюсь, теперь такое у многих.
Все свободное нелинейное время (а его много - я работаю с сокращенными часами и теперь по-настоящему бедный художник с хлипкой, эпизодической работой) провожу в городе - в восторге шарюсь между перегородившими все проезжие части уличными столиками (Нью-Йорк превратился в Вильнюс и Париж), вижусь со всеми друзьями, которые с марта сидели дома и только недавно начали понемногу выбираться в сити, снимаю бесконечные видео с милипиздрическими агрессивными богомолами в Батарейном Парке, пью бесконечное ведро апероля и хожу во все рестораны, в которые мне раньше был вход заказан - а теперь это уличные кафешки! теперь тут всем голодранцам рады! за восемь долларов наливают! Также очень классный штабик выстроили протестующие Black Lives Matter около здания городской ратуши в парке - это что-то среднее между фильмом про Вудсток, реальным воспоминанием про Басовище-2000 (гусары, молчать), сигет-фестивалем как концепцией и бард-колледжем как функцией. Палатки, джаз, библиотечка ультра-левой литературы, бесплатная еда волонтерскими усилиями, даже стирка есть! "Добро пожаловать в нашу прекрасную утопию", - сообщил мне могучий черный дед на входе и протянул руку (рубрика "наше первое рукопожатие с марта-месяца, хе-хе"). Все это, с одной стороны, выглядит ужасно инфантильно, а с другой - от этого разит мощной, лавинообразной радостью и силой; прямо физически ощущаешь, как эта штука деятельно поправляет осыпавшееся; при этом не то чтобы чинит реальность (реальность не совсем сломана, она всегда такая, какая есть - но вот эта ее фасадная, парадная версия, выдаваемая нам для пользования, сейчас очень условная, как будто отвалились два-три привычных сценических занавеса и сквозь мельтешение струистых хлябей стало видно зияние чего-то совершенно иного - самое время повесить какую-то свою версию фасада), а как бы устанавливает новые правила в мире, где старые перестали работать, и правильно перестали.
"Похоже, мир сам себя высек" - сообщаю я другу М.
Все вокруг выглядит таким, как будто после дождя - помытое, яркое, двоящееся (низкое давление, рябит в глазах). Связи здесь всегда такие сильные, что они никогда не истончаются - они просто рвутся, лопаются с грохотом, как взрывающиеся канаты, которыми лодки в шторм крепятся к причалу. Весь Нью-Йорк сейчас - про объективные вещи и невосстановимость. Все, что у тебя есть - в единственном экземпляре. Если ты это потерял - оно невосстановимо. "Я забытая греческая богиня невосстановимости. И имя мое - Анэпанафора".
Все свободное нелинейное время (а его много - я работаю с сокращенными часами и теперь по-настоящему бедный художник с хлипкой, эпизодической работой) провожу в городе - в восторге шарюсь между перегородившими все проезжие части уличными столиками (Нью-Йорк превратился в Вильнюс и Париж), вижусь со всеми друзьями, которые с марта сидели дома и только недавно начали понемногу выбираться в сити, снимаю бесконечные видео с милипиздрическими агрессивными богомолами в Батарейном Парке, пью бесконечное ведро апероля и хожу во все рестораны, в которые мне раньше был вход заказан - а теперь это уличные кафешки! теперь тут всем голодранцам рады! за восемь долларов наливают! Также очень классный штабик выстроили протестующие Black Lives Matter около здания городской ратуши в парке - это что-то среднее между фильмом про Вудсток, реальным воспоминанием про Басовище-2000 (гусары, молчать), сигет-фестивалем как концепцией и бард-колледжем как функцией. Палатки, джаз, библиотечка ультра-левой литературы, бесплатная еда волонтерскими усилиями, даже стирка есть! "Добро пожаловать в нашу прекрасную утопию", - сообщил мне могучий черный дед на входе и протянул руку (рубрика "наше первое рукопожатие с марта-месяца, хе-хе"). Все это, с одной стороны, выглядит ужасно инфантильно, а с другой - от этого разит мощной, лавинообразной радостью и силой; прямо физически ощущаешь, как эта штука деятельно поправляет осыпавшееся; при этом не то чтобы чинит реальность (реальность не совсем сломана, она всегда такая, какая есть - но вот эта ее фасадная, парадная версия, выдаваемая нам для пользования, сейчас очень условная, как будто отвалились два-три привычных сценических занавеса и сквозь мельтешение струистых хлябей стало видно зияние чего-то совершенно иного - самое время повесить какую-то свою версию фасада), а как бы устанавливает новые правила в мире, где старые перестали работать, и правильно перестали.
"Похоже, мир сам себя высек" - сообщаю я другу М.
Все вокруг выглядит таким, как будто после дождя - помытое, яркое, двоящееся (низкое давление, рябит в глазах). Связи здесь всегда такие сильные, что они никогда не истончаются - они просто рвутся, лопаются с грохотом, как взрывающиеся канаты, которыми лодки в шторм крепятся к причалу. Весь Нью-Йорк сейчас - про объективные вещи и невосстановимость. Все, что у тебя есть - в единственном экземпляре. Если ты это потерял - оно невосстановимо. "Я забытая греческая богиня невосстановимости. И имя мое - Анэпанафора".
Оригинал и комментарии
реклама по телевизору от bakluzhino
«Газпром» (взгляни, прочти и оцени)
поддерживает Вечные огни».
Каков намёк! Прочувствуйте нутром,
что этот пламень вечен, как «Газпром»!
Оригинал и комментарии
Оставить отзыв с помощью аккаунта FaceBook: