ЖЖ Топ-50 постов сегодня
Недавние тренды рунета
от prilepin
Из нового текста Евгения Фатеева. Повод подумать.
"Мы не до конца понимаем то, что происходит сегодня. Эйдж, возраст становятся важной разделительной чертой, важным поводом к какой-то новой социальной стратификации. Это уже не умильные тургеневские коллизии «Отцов и детей». Все гораздо серьезнее. Культ молодости может породить настоящий эйдже-фашизм. Взрослым сегодня просто нельзя допускать слюнявую умильность по отношению к молодым. Это жестоко и безответственно. Сегодня просто необходимо качественное и последовательное оппонирование молодым. Если они даже этого не понимают, то все равно это то, в чем они очень нуждаются. У нас должны появиться профессиональные взрослые, функционально взрослые, работающие взрослыми, не пускающие слюни инфантилы, расценивающие свою немолодость и взрослость как участь, а нормальные, ответственные, осознающие свою миссию взрослые. Джедаи эйджа. Люди, избавленные от ся-комплекса, осознающие то, что ничего не случает-ся само собой, само по себе.
- К чёрту вежливость! Кто-то должен это сказать. Сегодняшние молодые не лучше нас, взрослых и пожилых. Хватит забалтывать себя этой слюнявой формулой. Сегодняшние молодые, к сожалению, хуже нас. Они хуже образованы. Они легче манипулируемы. Они хуже питаются, а потому болезненнее. У большинства из них начисто отсутствует критическое мышление. Иногда мне кажется, что сегодня молодость – это имя такой секты, а обычное взросление – это выход из секты, вызывающий опустошение и требующий качественной реабилитации.
- Либеральный комсомол – прикончить гадину «молодёжности». Особенно омерзителен тип «профессиональных молодых», людей, которые не столько являются, сколько работают «молодыми». Возникает эдакая разновидность молодости – «молодёжность». Это такой странный зверь, порождающий и соответствующий рынок «молодёжности». Появляются такие странные и уродливые явления, как «молодёжная политика», «молодёжная» всякая разная хрень вплоть до стрижки. Как показывает поздне-советский опыт комсомола, именно такие люди, именно такие персонажи, превращающие при нашем попустительстве молодость в актив, являются самыми беспринципными, самыми текучими, самыми… стервятниками".
"Мы не до конца понимаем то, что происходит сегодня. Эйдж, возраст становятся важной разделительной чертой, важным поводом к какой-то новой социальной стратификации. Это уже не умильные тургеневские коллизии «Отцов и детей». Все гораздо серьезнее. Культ молодости может породить настоящий эйдже-фашизм. Взрослым сегодня просто нельзя допускать слюнявую умильность по отношению к молодым. Это жестоко и безответственно. Сегодня просто необходимо качественное и последовательное оппонирование молодым. Если они даже этого не понимают, то все равно это то, в чем они очень нуждаются. У нас должны появиться профессиональные взрослые, функционально взрослые, работающие взрослыми, не пускающие слюни инфантилы, расценивающие свою немолодость и взрослость как участь, а нормальные, ответственные, осознающие свою миссию взрослые. Джедаи эйджа. Люди, избавленные от ся-комплекса, осознающие то, что ничего не случает-ся само собой, само по себе.
- К чёрту вежливость! Кто-то должен это сказать. Сегодняшние молодые не лучше нас, взрослых и пожилых. Хватит забалтывать себя этой слюнявой формулой. Сегодняшние молодые, к сожалению, хуже нас. Они хуже образованы. Они легче манипулируемы. Они хуже питаются, а потому болезненнее. У большинства из них начисто отсутствует критическое мышление. Иногда мне кажется, что сегодня молодость – это имя такой секты, а обычное взросление – это выход из секты, вызывающий опустошение и требующий качественной реабилитации.
- Либеральный комсомол – прикончить гадину «молодёжности». Особенно омерзителен тип «профессиональных молодых», людей, которые не столько являются, сколько работают «молодыми». Возникает эдакая разновидность молодости – «молодёжность». Это такой странный зверь, порождающий и соответствующий рынок «молодёжности». Появляются такие странные и уродливые явления, как «молодёжная политика», «молодёжная» всякая разная хрень вплоть до стрижки. Как показывает поздне-советский опыт комсомола, именно такие люди, именно такие персонажи, превращающие при нашем попустительстве молодость в актив, являются самыми беспринципными, самыми текучими, самыми… стервятниками".
Оригинал и комментарии
пятнадцать километров в сторону от шоссе от clear-text
ЗВЕРИ
Тамара и Никита поехали раздавать гуманитарную помощь беженцам. Помощь была расфасована в одинаковые картонные коробки. Коробок было пятьдесят шесть, точно по числу беженцев, которых временно поселили в бывшем пионерлагере «Валентина», сто километров от Москвы. Тогда эти лагеря еще не снесли и не понастроили на их месте коттеджные поселки или просто виллы для богатых. Был, кажется, девяностый год. Апрель. Воскресенье. Одиннадцать часов.
Тамара была штатной сотрудницей российско-немецкого фонда «Гуманус», а Никита – членом общественного совета. Тамара была за рулем. Она быстро и ловко вела небольшой фургончик, иногда посматривая на бумажную, вытертую на сгибах карту – никаких навигаторов тогда еще не было. Никита сидел рядом, глядел на поля, уже совсем обтаявшие, покрытые нежно-коричневой прошлогодней стернёй. Было скучно. Он зевал и переводил взгляд на Тамару – ей, наверное, было под тридцать или чуть больше, но все равно моложе него – ему-то было без двух месяцев сорок. Она была в жилете со множеством карманов, в туговатой юбке камуфляжной расцветки, в тяжелых ботинках и шерстяных носках, скатанных книзу. Ноги были голые, потому что было не холодно, даже почти тепло.
Съехали с большого шоссе на узкую асфальтовую дорогу.
- Еще пятнадцать верст, - сказала Тамара.
- То есть полчаса?
- Примерно… - кивнула она и добавила: - Их специально в чертовой жопе селят, до электрички четыре часа пешком пилить, а автобус давно не ходит. Чтоб не расползлись.
Никита внутренне поежился, услышав такое презрительное к людям слово, но виду не подал, лишь спросил, как же они поступают, если что-то вдруг случится.
- Есть машина у начальника лагеря. Скорую можно по рации вызвать. И ментов. И полевая кухня приезжает каждый день. Так что не кисни, Никита Николаевич. Всё гуманно, высший сорт! Ничего, что я на «ты»?
То есть она поняла, что он тайком возмутился. Какая чуткая, страшное дело.
Ответил:
- Да, конечно, давай на «ты».
Приехали.
***
Там было два дощатых «спальных корпуса» и что-то вроде клуба со столовой. Тамара поставила машину около крыльца. Посигналила.
Подбежали человек пять, мужчины и женщины.
- Где начальник? – Тамара вылезла из кабины.
- В Егорьевск уехал, - ответил пожилой мужик. – Сказал, в обед будет.
- Ладно, - сказала она. – Обойдемся. Собирайте народ! – и посигналила еще раз, долго и пронзительно.
Никита тоже вышел из кабины, огляделся. Тоскливый вид, однако.
Люди шли, почти бежали, к машине.
Когда они собрались, Тамара открыла заднюю дверцу фургона.
- Внимание! - сказала она. – Мы приехали от гуманитарного фонда. Привезли вам помощь. Посылки типа. В каждой посылке рис, сахар, масло, конфеты, печенье, халва, джем, – она загибала пальцы. – Мыло. Тушенка. Вроде всё. На каждого человека по одной посылке. Есть парни поздоровей, чтоб мне самой коробки не таскать?
Выдвинулось двое мужчин лет сорока. Подошла еще одна крепкая тетка.
- Под расписку выдаете? – спросила она.
- Нет, - сказала Тамара. – Все на доверии. Ну, понеслась… Эй! Ты чего творишь? А ну отдай! – закричала она.
Потому что эта тетка, подождав чуточку, вдруг схватила две посылки и побежала к отдаленному корпусу.
- Стой! Отдавай! – кричала Тамара ей вслед.
- Она вообще-то с дочкой, - сказал какой-то мужик.
- Тогда ладно, - успокоилась Тамара.
- Ай-ай-ай, да не очень ладно! – распевно сказал другой мужик. – Дочка уже хватанула! Вон они бегут, вон!
Да, две женские фигуры бежали по размокшей тропинке, тащили коробки.
- Суки! – заорала Тамара и побежала за ними.
Никита вдруг испугался за нее и побежал следом.
Вбежав в корпус, двинулся на крики, распахнул дверь комнаты и увидел, как мать и дочь лежат на полу, не позволяя Тамаре залезть под кровать и вытащить лишнюю посылку.
Тамара встала с четверенек, начала яростно объяснять, что ей самой не жалко, но кто-то из беженцев, «из ваших соседей, из ваших товарищей, ясно вам?!» - останется без передачи. Без сахара, печенья и варенья. «Не стыдно?!» Мать и дочь, не вставая с пола, заслоняя телами подкроватное пространство, молчали. У них дрожали губы и, казалось, слюна падала с зубов. Или это ему только показалось?
- Звери! – прошипела Тамара, плюнула и вышла вон.
Вернулись к фургону.
Он уже был пуст.
- Самообслуживание, блин, - сказала Тамара. – Ну, кажись, поехали домой.
Захлопнула заднюю дверцу фургона, открыла кабину.
- А наша помощь где? – раздалось сзади.
Подошли еще человек пятнадцать.
- Уже, - сказала Тамара.
- То есть как уже! – завозмущались люди. – Где наши посылки? Опять обман?
- Внимание, - железным голосом сказала Тамара. – Мы привезли сюда пятьдесят шесть коробок. Ровно по числу проживающих в данном пункте временного размещения. Вот, накладная, - вытащила из кармана бумагу, потыкала пальцем в цифры прямо перед носом самого старого мужчины. – Увидели? Еще кто хочет посмотреть? Нет? А что ваши соседи все разокрали в две минуты, так вы сами с ними разбирайтесь.
- Под расписку надо было выдавать! - крикнули сзади. – Стеречь было надо!
- Так я, значит, и виновата? – возмутилась Тамара.
- Где наши посылки? Отдайте наши посылки! Жулики московские! Отдайте, хуже будет!
Люди обступили машину. Никите стало чуточку страшно – а вдруг они их не выпустят, устроят самосуд, черт знает. «Несчастные, отчаявшиеся люди, - думал он. – От таких можно всего ожидать. Вплоть до».
- Стоп! – Тамара снова отперла заднюю дверцу фургона. – Глядите! Все пусто. Ничего нет. Все ваши дружки-приятели разокрали. Ну, - наступала она, - чего смотрите?
- Нам жрать нечего! – крикнула женщина.
- На! – закричала Тамара, выхватила из кармана выкидной нож; щелкнуло лезвие. – На! – Тамара протянула этой женщине нож и свою левую руку: – Отрежь кусок, зажарь и сожри! Больше у меня ничего нету!
Женщина зарыдала. Старики оттащили ее. Тамара спрятала нож. Люди стали медленно расходиться.
***
- Звери, - вздыхала Тамара, гоня машину по шоссе. – Чистые звери. У своих крадут.
- Это несчастные люди! – Никита в ответ качал головой. – Ты хоть представляешь себе, чего они натерпелись? Полный обвал и впереди ничего. Никаких перспектив. Никакого будущего. Вообще. Это же страшно! Я не могу их ругать и осуждать. Вот честно, не могу.
- Звери, звери, - повторяла она. – Я к этим бабам присмотрелась, которые лишнюю посылку спиздили. Обе беременные. На шестом примерно месяце, точно говорю.
- Ну и что?
- А то, что они здесь уже больше года торчат. Они уже здесь между собой перееблись. Погоди, они еще размножаться начнут. Уссаться.
- А ты злая, - сказал Никита.
- Зато ты добрый. Минус на плюс, в результате нолик.
Небо потемнело. Сверкнуло, загрохотало. Они въехали в ливень.
- Люблю грозу в конце апреля, когда весенний что-то там! – засмеялась Тамара. – Стоп. Смотри, прямо завеса водяная. Я не могу вести. Я ничего не вижу. Постоим?
- Постоим.
Тамара съехала на обочину, заглушила двигатель.
- Радио включить?
- Не надо, - сказал Никита. – Давай послушаем дождь.
Дождь и в самом деле на разные голоса тарабанил по капоту, по крыше, по стеклу. Дворники попискивали, не справляясь со струями воды.
- Послушаем дождь, - тихо повторила Тамара. – Кап-кап, трын-трын. Какой ты лирический. И добрый. Наверное, из богатой семьи? – она выключила дворники, и в кабине стало еще темнее.
- Ну, так, - сказал Никита. – Более-менее обеспеченные. Папа доцент. Мама просто старший преподаватель.
- Тю! – сказала Тамара. – У меня покойный папа был профессор МАИ, а мама была секретарь Фрунзенского райкома партии. По оргработе. А я вот получилась злая. Поцелуй меня за это.
Она что-то нажала под его сиденьем, и спинка откинулась назад. Она налегла на него сбоку. Они долго целовались, потом она левой рукой стала освобождать его от одежды.
- Ох ты, - лопотала она ему прямо в ухо. – Ох ты какой… Ох, я уже вся мокренькая… Давай я на тебя присяду, ммм?
- Ммм… - кивнул он.
Она задрала юбку и что-то сделала с трусами – наверное, сдвинула на сторону.
- Вот ты какой, - громко вскрикивала она. - Ну ты какой…
Никита чувствовал, что ему просто прекрасно, как не было, пожалуй, никогда – из-за какого-то сладкого легкомыслия, не испытанного до сих пор. Он всегда сдерживался, затягивал время, чтоб женщине подольше было приятно, и следил за собой, чтоб вовремя вытащить – а тут он чувствовал беззаботное и безнаказанное удовольствие. Но всё-таки спросил, скорее по привычке:
- Можно?
- Давай! – задрожала она, и потом застонала: - Ой, как тебя много… Ой, как хорошо…
- Не боишься? – шепнул он.
- Главное, ты сам не бойся! – сказала она. – Платок носовой есть?
- В кармане, достань сама, мне далеко тянуться.
- Спасибо.
***
Но эти слова - «главное, ты сам не бойся!» - Никита не забыл.
Особенно стал помнить после восемнадцатого июня, это был день его рождения, сорок лет, и папа-доцент произносил тост и сказал: «Главное, сынище, ничего не бойся! Понял, что отец говорит? Главное – не бойся!» Кажется, Никита даже покраснел, потому что рядом с ним, во главе стола, сидела его жена, и она засмеялась, и чокнулась с ним, и сказала: «Вот именно! Слушай папу!».
Потому что жена считала его человеком, мягко говоря, нерешительным.
«Что же она тогда в виду имела? – сотый раз спрашивал себя Никита. – Ну, конечно, скорее всего какую-то обыкновенную ерунду. Типа не бойся, не залечу. А если залечу, то сама справлюсь. Скорее всего, так. А может быть, в другом смысле? Что она такая отвязанная, захочет - забеременеет и родит? Безо всяких мыслей о будущем? Вот как эти тётки-беженки? Ужас».
***
В конце июля, после отпуска, он пришел в фонд «Гуманус», получить бумагу о том, что он является членом общественного совета. Якобы это нужно было в отделе кадров его института. Так он объяснил жене.
В коридоре он сразу же наткнулся на Тамару.
Она была в той же самой камуфляжной юбке и в жилете с двадцатью карманами. Только вместо тяжелых шнурованных ботинок на ней были босоножки; виднелись толстые пальцы с короткими некрашеными ногтями.
Но главное – у нее торчал несомненно беременный живот. Не сильно, но явственно.
- Привет, Никита Николаевич, - она спокойно чмокнула его в щеку. – Как дела, как жизнь, как успехи?
- Привет, - сказал он, приобняв ее за плечи. – Ты…
- Что я? – она немного нарочито подняла брови.
- Ты беременна?
- Нет, что ты! – засмеялась Тамара, похлопывая себя по животу. – Пирожков наелась в буфете! С капустой!
- То есть…
- Ты вообще считать умеешь? – она засмеялась еще громче и стала загибать пальцы. – Май, июнь, июль! За три месяца такое не нарастает, - она снова хлопнула себя по животу. – Не тоскуй, Никита Николаевич, все хорошо.
- То есть ты уже была беременна? – она кивнула. - Ты, наверное, замужем? – она кивнула снова. – А кто твой муж?
- Ну, всё тебе сразу расскажи! – хмыкнула она.
- Ладно, - вздохнул Никита. – Хорошо. Тогда пока.
- Погоди, - сказала Тамара. – Минутку. В воскресенье надо ехать гуманитарку раздавать. Лагерь под Шатурой. Отъезд отсюда в девять ноль-ноль. Я тебя запишу к себе в пару?
- Конечно, - сказал он. – Обязательно.
Тамара и Никита поехали раздавать гуманитарную помощь беженцам. Помощь была расфасована в одинаковые картонные коробки. Коробок было пятьдесят шесть, точно по числу беженцев, которых временно поселили в бывшем пионерлагере «Валентина», сто километров от Москвы. Тогда эти лагеря еще не снесли и не понастроили на их месте коттеджные поселки или просто виллы для богатых. Был, кажется, девяностый год. Апрель. Воскресенье. Одиннадцать часов.
Тамара была штатной сотрудницей российско-немецкого фонда «Гуманус», а Никита – членом общественного совета. Тамара была за рулем. Она быстро и ловко вела небольшой фургончик, иногда посматривая на бумажную, вытертую на сгибах карту – никаких навигаторов тогда еще не было. Никита сидел рядом, глядел на поля, уже совсем обтаявшие, покрытые нежно-коричневой прошлогодней стернёй. Было скучно. Он зевал и переводил взгляд на Тамару – ей, наверное, было под тридцать или чуть больше, но все равно моложе него – ему-то было без двух месяцев сорок. Она была в жилете со множеством карманов, в туговатой юбке камуфляжной расцветки, в тяжелых ботинках и шерстяных носках, скатанных книзу. Ноги были голые, потому что было не холодно, даже почти тепло.
Съехали с большого шоссе на узкую асфальтовую дорогу.
- Еще пятнадцать верст, - сказала Тамара.
- То есть полчаса?
- Примерно… - кивнула она и добавила: - Их специально в чертовой жопе селят, до электрички четыре часа пешком пилить, а автобус давно не ходит. Чтоб не расползлись.
Никита внутренне поежился, услышав такое презрительное к людям слово, но виду не подал, лишь спросил, как же они поступают, если что-то вдруг случится.
- Есть машина у начальника лагеря. Скорую можно по рации вызвать. И ментов. И полевая кухня приезжает каждый день. Так что не кисни, Никита Николаевич. Всё гуманно, высший сорт! Ничего, что я на «ты»?
То есть она поняла, что он тайком возмутился. Какая чуткая, страшное дело.
Ответил:
- Да, конечно, давай на «ты».
Приехали.
***
Там было два дощатых «спальных корпуса» и что-то вроде клуба со столовой. Тамара поставила машину около крыльца. Посигналила.
Подбежали человек пять, мужчины и женщины.
- Где начальник? – Тамара вылезла из кабины.
- В Егорьевск уехал, - ответил пожилой мужик. – Сказал, в обед будет.
- Ладно, - сказала она. – Обойдемся. Собирайте народ! – и посигналила еще раз, долго и пронзительно.
Никита тоже вышел из кабины, огляделся. Тоскливый вид, однако.
Люди шли, почти бежали, к машине.
Когда они собрались, Тамара открыла заднюю дверцу фургона.
- Внимание! - сказала она. – Мы приехали от гуманитарного фонда. Привезли вам помощь. Посылки типа. В каждой посылке рис, сахар, масло, конфеты, печенье, халва, джем, – она загибала пальцы. – Мыло. Тушенка. Вроде всё. На каждого человека по одной посылке. Есть парни поздоровей, чтоб мне самой коробки не таскать?
Выдвинулось двое мужчин лет сорока. Подошла еще одна крепкая тетка.
- Под расписку выдаете? – спросила она.
- Нет, - сказала Тамара. – Все на доверии. Ну, понеслась… Эй! Ты чего творишь? А ну отдай! – закричала она.
Потому что эта тетка, подождав чуточку, вдруг схватила две посылки и побежала к отдаленному корпусу.
- Стой! Отдавай! – кричала Тамара ей вслед.
- Она вообще-то с дочкой, - сказал какой-то мужик.
- Тогда ладно, - успокоилась Тамара.
- Ай-ай-ай, да не очень ладно! – распевно сказал другой мужик. – Дочка уже хватанула! Вон они бегут, вон!
Да, две женские фигуры бежали по размокшей тропинке, тащили коробки.
- Суки! – заорала Тамара и побежала за ними.
Никита вдруг испугался за нее и побежал следом.
Вбежав в корпус, двинулся на крики, распахнул дверь комнаты и увидел, как мать и дочь лежат на полу, не позволяя Тамаре залезть под кровать и вытащить лишнюю посылку.
Тамара встала с четверенек, начала яростно объяснять, что ей самой не жалко, но кто-то из беженцев, «из ваших соседей, из ваших товарищей, ясно вам?!» - останется без передачи. Без сахара, печенья и варенья. «Не стыдно?!» Мать и дочь, не вставая с пола, заслоняя телами подкроватное пространство, молчали. У них дрожали губы и, казалось, слюна падала с зубов. Или это ему только показалось?
- Звери! – прошипела Тамара, плюнула и вышла вон.
Вернулись к фургону.
Он уже был пуст.
- Самообслуживание, блин, - сказала Тамара. – Ну, кажись, поехали домой.
Захлопнула заднюю дверцу фургона, открыла кабину.
- А наша помощь где? – раздалось сзади.
Подошли еще человек пятнадцать.
- Уже, - сказала Тамара.
- То есть как уже! – завозмущались люди. – Где наши посылки? Опять обман?
- Внимание, - железным голосом сказала Тамара. – Мы привезли сюда пятьдесят шесть коробок. Ровно по числу проживающих в данном пункте временного размещения. Вот, накладная, - вытащила из кармана бумагу, потыкала пальцем в цифры прямо перед носом самого старого мужчины. – Увидели? Еще кто хочет посмотреть? Нет? А что ваши соседи все разокрали в две минуты, так вы сами с ними разбирайтесь.
- Под расписку надо было выдавать! - крикнули сзади. – Стеречь было надо!
- Так я, значит, и виновата? – возмутилась Тамара.
- Где наши посылки? Отдайте наши посылки! Жулики московские! Отдайте, хуже будет!
Люди обступили машину. Никите стало чуточку страшно – а вдруг они их не выпустят, устроят самосуд, черт знает. «Несчастные, отчаявшиеся люди, - думал он. – От таких можно всего ожидать. Вплоть до».
- Стоп! – Тамара снова отперла заднюю дверцу фургона. – Глядите! Все пусто. Ничего нет. Все ваши дружки-приятели разокрали. Ну, - наступала она, - чего смотрите?
- Нам жрать нечего! – крикнула женщина.
- На! – закричала Тамара, выхватила из кармана выкидной нож; щелкнуло лезвие. – На! – Тамара протянула этой женщине нож и свою левую руку: – Отрежь кусок, зажарь и сожри! Больше у меня ничего нету!
Женщина зарыдала. Старики оттащили ее. Тамара спрятала нож. Люди стали медленно расходиться.
***
- Звери, - вздыхала Тамара, гоня машину по шоссе. – Чистые звери. У своих крадут.
- Это несчастные люди! – Никита в ответ качал головой. – Ты хоть представляешь себе, чего они натерпелись? Полный обвал и впереди ничего. Никаких перспектив. Никакого будущего. Вообще. Это же страшно! Я не могу их ругать и осуждать. Вот честно, не могу.
- Звери, звери, - повторяла она. – Я к этим бабам присмотрелась, которые лишнюю посылку спиздили. Обе беременные. На шестом примерно месяце, точно говорю.
- Ну и что?
- А то, что они здесь уже больше года торчат. Они уже здесь между собой перееблись. Погоди, они еще размножаться начнут. Уссаться.
- А ты злая, - сказал Никита.
- Зато ты добрый. Минус на плюс, в результате нолик.
Небо потемнело. Сверкнуло, загрохотало. Они въехали в ливень.
- Люблю грозу в конце апреля, когда весенний что-то там! – засмеялась Тамара. – Стоп. Смотри, прямо завеса водяная. Я не могу вести. Я ничего не вижу. Постоим?
- Постоим.
Тамара съехала на обочину, заглушила двигатель.
- Радио включить?
- Не надо, - сказал Никита. – Давай послушаем дождь.
Дождь и в самом деле на разные голоса тарабанил по капоту, по крыше, по стеклу. Дворники попискивали, не справляясь со струями воды.
- Послушаем дождь, - тихо повторила Тамара. – Кап-кап, трын-трын. Какой ты лирический. И добрый. Наверное, из богатой семьи? – она выключила дворники, и в кабине стало еще темнее.
- Ну, так, - сказал Никита. – Более-менее обеспеченные. Папа доцент. Мама просто старший преподаватель.
- Тю! – сказала Тамара. – У меня покойный папа был профессор МАИ, а мама была секретарь Фрунзенского райкома партии. По оргработе. А я вот получилась злая. Поцелуй меня за это.
Она что-то нажала под его сиденьем, и спинка откинулась назад. Она налегла на него сбоку. Они долго целовались, потом она левой рукой стала освобождать его от одежды.
- Ох ты, - лопотала она ему прямо в ухо. – Ох ты какой… Ох, я уже вся мокренькая… Давай я на тебя присяду, ммм?
- Ммм… - кивнул он.
Она задрала юбку и что-то сделала с трусами – наверное, сдвинула на сторону.
- Вот ты какой, - громко вскрикивала она. - Ну ты какой…
Никита чувствовал, что ему просто прекрасно, как не было, пожалуй, никогда – из-за какого-то сладкого легкомыслия, не испытанного до сих пор. Он всегда сдерживался, затягивал время, чтоб женщине подольше было приятно, и следил за собой, чтоб вовремя вытащить – а тут он чувствовал беззаботное и безнаказанное удовольствие. Но всё-таки спросил, скорее по привычке:
- Можно?
- Давай! – задрожала она, и потом застонала: - Ой, как тебя много… Ой, как хорошо…
- Не боишься? – шепнул он.
- Главное, ты сам не бойся! – сказала она. – Платок носовой есть?
- В кармане, достань сама, мне далеко тянуться.
- Спасибо.
***
Но эти слова - «главное, ты сам не бойся!» - Никита не забыл.
Особенно стал помнить после восемнадцатого июня, это был день его рождения, сорок лет, и папа-доцент произносил тост и сказал: «Главное, сынище, ничего не бойся! Понял, что отец говорит? Главное – не бойся!» Кажется, Никита даже покраснел, потому что рядом с ним, во главе стола, сидела его жена, и она засмеялась, и чокнулась с ним, и сказала: «Вот именно! Слушай папу!».
Потому что жена считала его человеком, мягко говоря, нерешительным.
«Что же она тогда в виду имела? – сотый раз спрашивал себя Никита. – Ну, конечно, скорее всего какую-то обыкновенную ерунду. Типа не бойся, не залечу. А если залечу, то сама справлюсь. Скорее всего, так. А может быть, в другом смысле? Что она такая отвязанная, захочет - забеременеет и родит? Безо всяких мыслей о будущем? Вот как эти тётки-беженки? Ужас».
***
В конце июля, после отпуска, он пришел в фонд «Гуманус», получить бумагу о том, что он является членом общественного совета. Якобы это нужно было в отделе кадров его института. Так он объяснил жене.
В коридоре он сразу же наткнулся на Тамару.
Она была в той же самой камуфляжной юбке и в жилете с двадцатью карманами. Только вместо тяжелых шнурованных ботинок на ней были босоножки; виднелись толстые пальцы с короткими некрашеными ногтями.
Но главное – у нее торчал несомненно беременный живот. Не сильно, но явственно.
- Привет, Никита Николаевич, - она спокойно чмокнула его в щеку. – Как дела, как жизнь, как успехи?
- Привет, - сказал он, приобняв ее за плечи. – Ты…
- Что я? – она немного нарочито подняла брови.
- Ты беременна?
- Нет, что ты! – засмеялась Тамара, похлопывая себя по животу. – Пирожков наелась в буфете! С капустой!
- То есть…
- Ты вообще считать умеешь? – она засмеялась еще громче и стала загибать пальцы. – Май, июнь, июль! За три месяца такое не нарастает, - она снова хлопнула себя по животу. – Не тоскуй, Никита Николаевич, все хорошо.
- То есть ты уже была беременна? – она кивнула. - Ты, наверное, замужем? – она кивнула снова. – А кто твой муж?
- Ну, всё тебе сразу расскажи! – хмыкнула она.
- Ладно, - вздохнул Никита. – Хорошо. Тогда пока.
- Погоди, - сказала Тамара. – Минутку. В воскресенье надо ехать гуманитарку раздавать. Лагерь под Шатурой. Отъезд отсюда в девять ноль-ноль. Я тебя запишу к себе в пару?
- Конечно, - сказал он. – Обязательно.
Оригинал и комментарии
от prilepin
Расходы регионов на благоустройство в 2018 году: Москва - 257 млрд. руб. Все остальные регионы России вместе взятые - 205 млрд. руб.
Из 462 млрд руб. на благоустройство на Москву пришлось 55% всех расходов. На втором месте с огромным отрывом Московская область – 30 млрд., на третьем месте Санкт-Петербург с расходами всего 16 млрд. руб.
На Москву пришлось 70% всех расходов по стране - 391 млрд., второе место Санкт Петербург – 57 млрд., на третьем месте Московская область - 8,1 млрд.
При этом лучше всего митингует тоже Москва.
Задумался.
Из 462 млрд руб. на благоустройство на Москву пришлось 55% всех расходов. На втором месте с огромным отрывом Московская область – 30 млрд., на третьем месте Санкт-Петербург с расходами всего 16 млрд. руб.
На Москву пришлось 70% всех расходов по стране - 391 млрд., второе место Санкт Петербург – 57 млрд., на третьем месте Московская область - 8,1 млрд.
При этом лучше всего митингует тоже Москва.
Задумался.
Оригинал и комментарии
от bormor
-Люди меня любят,- самоуверенно заявил людоед,- потому что я их ем.
Герои переглянулись и снова уставились на владельца замка. Людоед сидел в удобном мягком кресле, вальяжно закинув ногу на ногу, и попивал абсент.
-Я не совсем уверен...- начал Полуэльф, но Людоед перебил его, нетерпеливо взмахнув свободной рукой.
-Ай, бросьте! Ведь это же очевидно. Да вы оглянитесь, посмотрите сами: откуда всё это, по-вашему?
Посмотреть действительно было на что. Роскошная обстановка гостиной хотя и кричала о вопиющей безвкусице владельца, но в плане стоимости, вычурности и блескучести могла посоперничать с любыми королевскими апартаментами, с серьёзными шансами на победу. Не то, совсем не то ожидали увидеть герои в людоедском логове! Да и само логово...
Когда посреди города они наткнулись на указатель, где рядом с надписями "Центральный банк", "Мэрия" и "Ломбард" виднелась стрелочка к "Замку Людоеда", то почему-то подумали, что это название местного питейного заведения. Бывают такие оригиналы среди трактирщиков, дают имена и похлеще. Но стрелка действительно вывела к замку, или даже скорее, к небольшому дворцу, в самой престижной части города. И внутри действительно жил Людоед. Гостей он не ждал, но был очень рад им.
-Всё это,- продолжая начатую тему, сказал Людоед, обводя вокруг себя рукой,- мне презентовали жители города. Вино, которое вы пьёте - из личных погребов начальника стражи, а он тонкий ценитель. Продукты - от самых известных поставщиков, а мебель - от лучших производителей. Что это, как не доказательства любви?
-Но всё-таки это как-то странно,- заметила Принцесса.- За что людям Вас любить? Любовь без причины не бывает...
-Бывает,- встрял Халфлинг.- Я тебе потом расскажу.
-Но ведь я уже объяснял!- Людоед всплеснул руками и расплескал-таки свой абсент.- Ой, простите... Вот салфеточка. Да, так о чём я? Причина такой любви, как уже говорилось, в том, что я ем людей. И они вполне справедливо считают, что если давать мне побольше вина, хлеба, рыбки, сыров и прочих деликатесов - то я буду сыт и доволен и меньше стану налегать на человечину, а то и вовсе воздержусь от её употребления. И они правы! Желудок у меня не резиновый. А как же можно отказаться от хорошо приготовленной курочки под белым соусом, да с грибочками, да с черносливом, и с вот этими штучками, всё забываю, как они называются... м-м-м... Нет, знаете, ничего не имею против людей, они тоже вкусные, что ни говори, но всё-таки хорошая курочка - это хорошая курочка! А стерлядка! А говядинка! А трюфели!
-То есть, пока город вас кормит, вы не трогаете его жителей?
-Ну-у, не совсем,- признался Людоед.- Хочется иногда, знаете ли, простой незатейливой еды. Но редко. Это же так, просто баловство.
-Не понимаю,- почесал в затылке Варвар.- К чему все эти сложности? Пристукнуть тебя топором, да и дело с концом! Зачем кормить-то?
-Пристукнуть?!- дёрнулся Людоед.- Да что вы такое говорите?! Это же варварство... а, ну да. Конечно. Хм. Ну так вот, это совершенно неприемлемый метод. Некультурный, бесчеловечный, дикий и... и вообще. У нас тут цивилизованное общество, и совсем другие методы решения конфликтов. Зачем прибегать к насилию, когда можно договориться миром? Вот мы и договорились. Люди мне платят, я их ем реже и неохотнее, все довольны.
-Кроме тех, кого вы сожрали,- уточнил Гном.
-И вовсе нет!- горячо возразил Людоед.- Знали бы вы, сколько добровольцев буквально рвутся ко мне на стол! В очередь становятся! Я даже не в состоянии всех обслужить, приходится отказывать наименее аппетитным.
-То есть... как?! -опешила Принцесса.- Добровольцы?
-Ну конечно! Прекрасный образчик самопожертвования. У многих граждан ведь есть семья, дети, для которых я представляю угрозу. Вот они и приходят ко мне сами, ложатся под нож, лишь бы я им обещал, что не стану трогать конкретно их семью. А я что, мне пообещать нетрудно. Это такая маленькая уступка с моей стороны, жест учтивости, если хотите, чтобы человек умер счастливым, с чувством исполненного долга. Счастливые люди, кстати, чуть-чуть вкуснее несчастных. И им хорошо, и мне приятно.
-Да, всё логично,- признал Полуэльф.- И всё-таки есть ещё непонятные моменты. Почему, например, бургомистр этого города не нанял никого, да хотя бы нас, для устранения угрозы? Я понимаю, что это негуманно и всё такое, но ведь можно же было тайком, не афишируя, так часто делают. А обошлось бы гораздо дешевле, чем платить постоянно, и подозреваю, довольно дорого, и это при том, что люди всё-равно продолжают погибать. Где логика?
-Так ведь я и есть бургомистр этого города,- улыбнулся Людоед.- А вы что, не знали?
Герои переглянулись и снова уставились на владельца замка. Людоед сидел в удобном мягком кресле, вальяжно закинув ногу на ногу, и попивал абсент.
-Я не совсем уверен...- начал Полуэльф, но Людоед перебил его, нетерпеливо взмахнув свободной рукой.
-Ай, бросьте! Ведь это же очевидно. Да вы оглянитесь, посмотрите сами: откуда всё это, по-вашему?
Посмотреть действительно было на что. Роскошная обстановка гостиной хотя и кричала о вопиющей безвкусице владельца, но в плане стоимости, вычурности и блескучести могла посоперничать с любыми королевскими апартаментами, с серьёзными шансами на победу. Не то, совсем не то ожидали увидеть герои в людоедском логове! Да и само логово...
Когда посреди города они наткнулись на указатель, где рядом с надписями "Центральный банк", "Мэрия" и "Ломбард" виднелась стрелочка к "Замку Людоеда", то почему-то подумали, что это название местного питейного заведения. Бывают такие оригиналы среди трактирщиков, дают имена и похлеще. Но стрелка действительно вывела к замку, или даже скорее, к небольшому дворцу, в самой престижной части города. И внутри действительно жил Людоед. Гостей он не ждал, но был очень рад им.
-Всё это,- продолжая начатую тему, сказал Людоед, обводя вокруг себя рукой,- мне презентовали жители города. Вино, которое вы пьёте - из личных погребов начальника стражи, а он тонкий ценитель. Продукты - от самых известных поставщиков, а мебель - от лучших производителей. Что это, как не доказательства любви?
-Но всё-таки это как-то странно,- заметила Принцесса.- За что людям Вас любить? Любовь без причины не бывает...
-Бывает,- встрял Халфлинг.- Я тебе потом расскажу.
-Но ведь я уже объяснял!- Людоед всплеснул руками и расплескал-таки свой абсент.- Ой, простите... Вот салфеточка. Да, так о чём я? Причина такой любви, как уже говорилось, в том, что я ем людей. И они вполне справедливо считают, что если давать мне побольше вина, хлеба, рыбки, сыров и прочих деликатесов - то я буду сыт и доволен и меньше стану налегать на человечину, а то и вовсе воздержусь от её употребления. И они правы! Желудок у меня не резиновый. А как же можно отказаться от хорошо приготовленной курочки под белым соусом, да с грибочками, да с черносливом, и с вот этими штучками, всё забываю, как они называются... м-м-м... Нет, знаете, ничего не имею против людей, они тоже вкусные, что ни говори, но всё-таки хорошая курочка - это хорошая курочка! А стерлядка! А говядинка! А трюфели!
-То есть, пока город вас кормит, вы не трогаете его жителей?
-Ну-у, не совсем,- признался Людоед.- Хочется иногда, знаете ли, простой незатейливой еды. Но редко. Это же так, просто баловство.
-Не понимаю,- почесал в затылке Варвар.- К чему все эти сложности? Пристукнуть тебя топором, да и дело с концом! Зачем кормить-то?
-Пристукнуть?!- дёрнулся Людоед.- Да что вы такое говорите?! Это же варварство... а, ну да. Конечно. Хм. Ну так вот, это совершенно неприемлемый метод. Некультурный, бесчеловечный, дикий и... и вообще. У нас тут цивилизованное общество, и совсем другие методы решения конфликтов. Зачем прибегать к насилию, когда можно договориться миром? Вот мы и договорились. Люди мне платят, я их ем реже и неохотнее, все довольны.
-Кроме тех, кого вы сожрали,- уточнил Гном.
-И вовсе нет!- горячо возразил Людоед.- Знали бы вы, сколько добровольцев буквально рвутся ко мне на стол! В очередь становятся! Я даже не в состоянии всех обслужить, приходится отказывать наименее аппетитным.
-То есть... как?! -опешила Принцесса.- Добровольцы?
-Ну конечно! Прекрасный образчик самопожертвования. У многих граждан ведь есть семья, дети, для которых я представляю угрозу. Вот они и приходят ко мне сами, ложатся под нож, лишь бы я им обещал, что не стану трогать конкретно их семью. А я что, мне пообещать нетрудно. Это такая маленькая уступка с моей стороны, жест учтивости, если хотите, чтобы человек умер счастливым, с чувством исполненного долга. Счастливые люди, кстати, чуть-чуть вкуснее несчастных. И им хорошо, и мне приятно.
-Да, всё логично,- признал Полуэльф.- И всё-таки есть ещё непонятные моменты. Почему, например, бургомистр этого города не нанял никого, да хотя бы нас, для устранения угрозы? Я понимаю, что это негуманно и всё такое, но ведь можно же было тайком, не афишируя, так часто делают. А обошлось бы гораздо дешевле, чем платить постоянно, и подозреваю, довольно дорого, и это при том, что люди всё-равно продолжают погибать. Где логика?
-Так ведь я и есть бургомистр этого города,- улыбнулся Людоед.- А вы что, не знали?
Оригинал и комментарии
от prilepin
«Не дело культуры — воспитывать солдат».
Борис Гребенщиков.
Характерно, что американская культура с маниакальной настойчивостью воспитывает солдат, и я не помню, чтоб Бориса Борисовича это парило. Помню только, что он обожает американское кино, и всегда про это говорит.
Древнегреческая культура воспитывала солдат. Киплинг воспитывал солдат. Русская народная песня воспитывала солдат. "Тёмная ночь", которую так трогательно исполнял Борис Борисович, воспитывала солдат. Державин воспитывал солдат, Пушкин, Денис Давыдов.
И тут выходит Борис Борисович и говорит...
Господи, как вы надоели своими банальностями, отцы родные.
Борис Гребенщиков.
Характерно, что американская культура с маниакальной настойчивостью воспитывает солдат, и я не помню, чтоб Бориса Борисовича это парило. Помню только, что он обожает американское кино, и всегда про это говорит.
Древнегреческая культура воспитывала солдат. Киплинг воспитывал солдат. Русская народная песня воспитывала солдат. "Тёмная ночь", которую так трогательно исполнял Борис Борисович, воспитывала солдат. Державин воспитывал солдат, Пушкин, Денис Давыдов.
И тут выходит Борис Борисович и говорит...
Господи, как вы надоели своими банальностями, отцы родные.
Оригинал и комментарии
этнография и антропология от clear-text
ПРЯМОЙ ОТВЕТ
Однажды двадцать лет назад я задал странный вопрос одной своей знакомой женщине – умной, сильной, образованной, примерно моей ровеснице. Может быть, чуточку постарше.
Вопрос был вот какой:
***
Тогда как раз вышел великолепный фильм Тома Тыквера «Беги, Лола, беги». В этом фильме, помимо его потрясающего всего-всего-всего (сценария, режиссуры, монтажа, клиповой изобретательности, актерской игры, социальной достоверности каждой отснятой секунды) – была еще одна великая загадка.
Для меня.
Человеческая, психологическая загадка.
Что могло связывать Лолу, эту живую пружину энергии, ума, человеческой верности и преданности, физической силы, смелости и пр. и пр. и пр., – в общем, незаурядную личность, необыкновенного, редкостного человека – и Монни, этого пошлого вахлака, слабака, мудака, труса, плаксу, капризулю, на что не способного?
Ну смотрите сами. Он не работает, он пробавляется мелким криминалом. Подай-прими. Он шестерка, последняя спица в колеснице наркотрафика. Сдает пакет с зельем, получает деньги и должен эти деньги доставить шефу. Как мы узнаём, однажды шеф его избил за украденный блок сигарет. Вот его уровень морали. Вот его уровень притязаний и достижений.
Конечно, Лола тоже не приват-доцент. Но, скорее всего, она зарабатывает каким-то более или менее достойным манером; не «крысит» контрабандные сигареты у своих подельников.
А взгляните на их лица: сильное, умное, сосредоточенное, решительное, взрослое, при всей ее юности, лицо Лолы – и разъезжающуюся, по-детски губастенькую, дрожащую, перепуганную рожицу Монни.
Что там случилось?
А вот что. Монни должен был доставить шефу сумку со 100.000 марок. Казалось бы – доставь, и все дела. Но на такси у него денег, разумеется, нет. Мотороллер у него, конечно же, сломался. Он едет на метро. Но на метро он, естественно, едет по старой привычке зайцем. Хотя мог бы себя обезопасить от контролеров. Но куда там! В метро он садится, положив сумку рядом с собой. Когда в вагон входит пьяный бомж и, спотыкаясь, валится на скамью рядом с ним, Монни – вместо того, чтобы взять сумку и пересесть на другую скамейку – остается сидеть рядом.
А когда вдруг входят контролеры – Монни, как всякий безбилетник, испуганно срывается с места и выбегает из вагона.
Разумеется, забыв про сумку. Оставив ее на скамейке. На попечение бомжа.
После этого он звонит Лоле.
Звонит и говорит, рыдая, что шеф его убьет.
И что осталось всего 20 минут, чтобы раздобыть 100.000 марок.
Он не бросается искать богатых родственников, грабить банк или играть в казино – то, что сейчас сделает Лола.
Он не хочет признаться шефу и отдаться на его волю, пообещав отработать потерю, пообещав участвовать в самых опасных криминальных затеях.
Зная, что шеф его убьет, он даже не хочет утопиться.
Он просто хнычет и даже слегка подкалывает Лолу:
- Вот, милая, настал момент, когда ты не сможешь ничего сделать!
(Из этой важной фразы нам становится ясно, что она уже много раз «могла сделать», то есть много раз выручала его из таких вот мудацких передряг).
Монни говорит, что шеф дал ему это задание как испытание. А он, выходит, теперь испытывает Лолу: ну, спасешь меня на этот раз, сможешь что-нибудь сделать?
Лола бежит. Лола делает. Лола добывает деньги.
Правда, в конце Монни возвращает себе сумку – но почему, но как? Потому что он случайно видит на улице того самого бомжа из метро. Этот бомж – такой же слабак и ничтожество, как и сам Монни, это просто спившийся и постаревший Монни – и поэтому тот с легкостью отнимает у него пакет со 100.000. Совсем без драки. Потянул пару раз, и всё. Наверное, бомж так и не заглянул в эту сумку, просто прихватил ее со скамейки и потащил за собой, вместе с десятью остальными пакетами, мешками и рваными рюкзаками…
***
- В чем же твой вопрос? – спросила моя собеседница.
- Простой и для меня неразрешимый, - сказал я. – Почему эта прекрасная сильная умная молодая женщина так предана этому слабому слюнявому мудаку? Почему Лола в ответ на его капризное, требовательное и даже подловатое нытьё не послала его в жопу, не повесила трубку, не махнула рукой, не забыла о нем однажды и навсегда?
- Любовь, - тут же ответила она.
- Прекрати! – сказал я. – Плохой ответ. Сам знаю, что любовь. Вопрос: почему такая любовь? Она ведь предана ему, как не знаю кто, как фанатик-крестоносец своему Петру Пустыннику, как тупой эсэсовец своему фюреру, как красный кхмер своему Пол Поту. Лолу не остановишь. Лола готова ради этого ничтожного Монни на любое преступление и даже на смерть. Почему? Должна же быть какая-то реальная причина?
- Наверное, у него большой хер, - сказала она.
- ???
- Да, скорее всего, - спокойно продолжала она. – Но большой по-настоящему, без дураков, не менее восьми дюймов. А может быть, и все девять. Ну и соответствующей толщины, конечно.
- Какой-то бред, - я помотал головой.
- Что ты! – улыбнулась она. – Ты уже немолод, друг мой, но обещаю тебе: ты еще узнаешь много забавного и интересного про эту жизнь… – (мне тогда было к пятидесяти). Потом она посерьезнела и добавила, докторально подняв палец: – Но имей в виду, не все женщины таковы. О, нет, что ты! Далеко не все! Но и такие тоже есть, и их не так уж мало.
***
А кстати! Был у меня приятель (ныне покойный), который испытывал от своих выдающихся половых параметров существенные неудобства. У него была страшной силы оглобля. Те самые девять дюймов. Мы все вместе линеечкой меряли. Завидовали. Он гордился и радовался – хо-хо, мол, ребята! Нам было лет по девятнадцать-двадцать тогда.
Но иногда чуть не плакал:
- Трахнешь, бывало, тетеньку лет тридцати, так, почти случайно, в ходе легкой пьянки. Потом она звонит: «Давай встретимся». Ну, давай. Потом еще раз. Ну, давай еще раз. Потом она мне уже надоест, у меня новая девчонка, я влюблен по новой, а она не отстает. Звонит, домой припирается. (Он жил один). Я ее выгоняю. Матом ругаю. Даже оскорбляю! Уйди, говорю, на хэ, старая ты бэ! А она на колени падает. В буквальном смысле!
«Ты бей меня, но еби! Миленький родненький хорошенький, еби меня, я тебе что хочешь…»
«Что ты мне “что хочешь”?»
«Куплю тебе что хочешь!»
«Что я тебе, проститут?»
«Все тебе сготовлю, постираю, поглажу!»
«Что я тебе, муж?»
Отшагиваю от нее. А она вот прямо на коленях ползет, цепляется.
Ну вот что делать? Бить же не станешь!
Поднял с полу, выволок, вытолкал из квартиры. Заперся. Она звонит, колотится. Подождал, ухо к двери приложил. Вроде тихо. Вроде ушла. А мне за хлебом надо, время полседьмого, булочная закрывается.
Вышел, она в подъезде ждет…
- Пизданутая, точно, - сказал я.
- Ага. И вот таких пизданутых у меня по пять в году.
***
Потом он, кажется, «перешел в другую лигу».
А потом то ли сам умер, то ли помогли… Не знаю.
В общем, всё.
Однажды двадцать лет назад я задал странный вопрос одной своей знакомой женщине – умной, сильной, образованной, примерно моей ровеснице. Может быть, чуточку постарше.
Вопрос был вот какой:
***
Тогда как раз вышел великолепный фильм Тома Тыквера «Беги, Лола, беги». В этом фильме, помимо его потрясающего всего-всего-всего (сценария, режиссуры, монтажа, клиповой изобретательности, актерской игры, социальной достоверности каждой отснятой секунды) – была еще одна великая загадка.
Для меня.
Человеческая, психологическая загадка.
Что могло связывать Лолу, эту живую пружину энергии, ума, человеческой верности и преданности, физической силы, смелости и пр. и пр. и пр., – в общем, незаурядную личность, необыкновенного, редкостного человека – и Монни, этого пошлого вахлака, слабака, мудака, труса, плаксу, капризулю, на что не способного?
Ну смотрите сами. Он не работает, он пробавляется мелким криминалом. Подай-прими. Он шестерка, последняя спица в колеснице наркотрафика. Сдает пакет с зельем, получает деньги и должен эти деньги доставить шефу. Как мы узнаём, однажды шеф его избил за украденный блок сигарет. Вот его уровень морали. Вот его уровень притязаний и достижений.
Конечно, Лола тоже не приват-доцент. Но, скорее всего, она зарабатывает каким-то более или менее достойным манером; не «крысит» контрабандные сигареты у своих подельников.
А взгляните на их лица: сильное, умное, сосредоточенное, решительное, взрослое, при всей ее юности, лицо Лолы – и разъезжающуюся, по-детски губастенькую, дрожащую, перепуганную рожицу Монни.
Что там случилось?
А вот что. Монни должен был доставить шефу сумку со 100.000 марок. Казалось бы – доставь, и все дела. Но на такси у него денег, разумеется, нет. Мотороллер у него, конечно же, сломался. Он едет на метро. Но на метро он, естественно, едет по старой привычке зайцем. Хотя мог бы себя обезопасить от контролеров. Но куда там! В метро он садится, положив сумку рядом с собой. Когда в вагон входит пьяный бомж и, спотыкаясь, валится на скамью рядом с ним, Монни – вместо того, чтобы взять сумку и пересесть на другую скамейку – остается сидеть рядом.
А когда вдруг входят контролеры – Монни, как всякий безбилетник, испуганно срывается с места и выбегает из вагона.
Разумеется, забыв про сумку. Оставив ее на скамейке. На попечение бомжа.
После этого он звонит Лоле.
Звонит и говорит, рыдая, что шеф его убьет.
И что осталось всего 20 минут, чтобы раздобыть 100.000 марок.
Он не бросается искать богатых родственников, грабить банк или играть в казино – то, что сейчас сделает Лола.
Он не хочет признаться шефу и отдаться на его волю, пообещав отработать потерю, пообещав участвовать в самых опасных криминальных затеях.
Зная, что шеф его убьет, он даже не хочет утопиться.
Он просто хнычет и даже слегка подкалывает Лолу:
- Вот, милая, настал момент, когда ты не сможешь ничего сделать!
(Из этой важной фразы нам становится ясно, что она уже много раз «могла сделать», то есть много раз выручала его из таких вот мудацких передряг).
Монни говорит, что шеф дал ему это задание как испытание. А он, выходит, теперь испытывает Лолу: ну, спасешь меня на этот раз, сможешь что-нибудь сделать?
Лола бежит. Лола делает. Лола добывает деньги.
Правда, в конце Монни возвращает себе сумку – но почему, но как? Потому что он случайно видит на улице того самого бомжа из метро. Этот бомж – такой же слабак и ничтожество, как и сам Монни, это просто спившийся и постаревший Монни – и поэтому тот с легкостью отнимает у него пакет со 100.000. Совсем без драки. Потянул пару раз, и всё. Наверное, бомж так и не заглянул в эту сумку, просто прихватил ее со скамейки и потащил за собой, вместе с десятью остальными пакетами, мешками и рваными рюкзаками…
***
- В чем же твой вопрос? – спросила моя собеседница.
- Простой и для меня неразрешимый, - сказал я. – Почему эта прекрасная сильная умная молодая женщина так предана этому слабому слюнявому мудаку? Почему Лола в ответ на его капризное, требовательное и даже подловатое нытьё не послала его в жопу, не повесила трубку, не махнула рукой, не забыла о нем однажды и навсегда?
- Любовь, - тут же ответила она.
- Прекрати! – сказал я. – Плохой ответ. Сам знаю, что любовь. Вопрос: почему такая любовь? Она ведь предана ему, как не знаю кто, как фанатик-крестоносец своему Петру Пустыннику, как тупой эсэсовец своему фюреру, как красный кхмер своему Пол Поту. Лолу не остановишь. Лола готова ради этого ничтожного Монни на любое преступление и даже на смерть. Почему? Должна же быть какая-то реальная причина?
- Наверное, у него большой хер, - сказала она.
- ???
- Да, скорее всего, - спокойно продолжала она. – Но большой по-настоящему, без дураков, не менее восьми дюймов. А может быть, и все девять. Ну и соответствующей толщины, конечно.
- Какой-то бред, - я помотал головой.
- Что ты! – улыбнулась она. – Ты уже немолод, друг мой, но обещаю тебе: ты еще узнаешь много забавного и интересного про эту жизнь… – (мне тогда было к пятидесяти). Потом она посерьезнела и добавила, докторально подняв палец: – Но имей в виду, не все женщины таковы. О, нет, что ты! Далеко не все! Но и такие тоже есть, и их не так уж мало.
***
А кстати! Был у меня приятель (ныне покойный), который испытывал от своих выдающихся половых параметров существенные неудобства. У него была страшной силы оглобля. Те самые девять дюймов. Мы все вместе линеечкой меряли. Завидовали. Он гордился и радовался – хо-хо, мол, ребята! Нам было лет по девятнадцать-двадцать тогда.
Но иногда чуть не плакал:
- Трахнешь, бывало, тетеньку лет тридцати, так, почти случайно, в ходе легкой пьянки. Потом она звонит: «Давай встретимся». Ну, давай. Потом еще раз. Ну, давай еще раз. Потом она мне уже надоест, у меня новая девчонка, я влюблен по новой, а она не отстает. Звонит, домой припирается. (Он жил один). Я ее выгоняю. Матом ругаю. Даже оскорбляю! Уйди, говорю, на хэ, старая ты бэ! А она на колени падает. В буквальном смысле!
«Ты бей меня, но еби! Миленький родненький хорошенький, еби меня, я тебе что хочешь…»
«Что ты мне “что хочешь”?»
«Куплю тебе что хочешь!»
«Что я тебе, проститут?»
«Все тебе сготовлю, постираю, поглажу!»
«Что я тебе, муж?»
Отшагиваю от нее. А она вот прямо на коленях ползет, цепляется.
Ну вот что делать? Бить же не станешь!
Поднял с полу, выволок, вытолкал из квартиры. Заперся. Она звонит, колотится. Подождал, ухо к двери приложил. Вроде тихо. Вроде ушла. А мне за хлебом надо, время полседьмого, булочная закрывается.
Вышел, она в подъезде ждет…
- Пизданутая, точно, - сказал я.
- Ага. И вот таких пизданутых у меня по пять в году.
***
Потом он, кажется, «перешел в другую лигу».
А потом то ли сам умер, то ли помогли… Не знаю.
В общем, всё.
Оригинал и комментарии
Земную жизнь пройдя до половины... от nikab
Земную жизнь пройдя до половины, я очутилась там, где нахожусь :) Удивительное чувство на самом деле - оказаться в том возрасте, в котором помнишь взрослую, начавшую стареть мать. Осознать огромную змеистую линию, отделяющую меня от девочки, которая решила сбежать из Израиля в любимый всем сердцем Питер, на исхоженную, знакомую до березок и подворотен родину - и не прожить там и трех лет. Попрощаться с теми друзьями, любимыми и родными, кто не дожил до пятидесяти, сорока, тридцати... Попрощаться с иллюзиями и надеждами, наполеоновскими планами и великими идеями. Пеересчитать книги - уже шесть разлетелось по свету, не так уж и мало. Поразиться, сколько прекрасного, волшебного, удивительного и невероятного произошло в моей жизни, сколько я всего видела, слышала, чувствовала и сотворила - от выхода фэйрис в туманный вечер "Тома и Джилл" до арфы Элизбара на Никафесте, от кояшских тюльпанов до призраков Каннельярви, от "Поэмы Иерусалима" до "Хосидл", от сказки про Коломбину до Сказок старого зоопарка. Порадоваться любимым детям - лучшему из моих произведений. Понадеяться, что вторая половина жизни окажется столь же полной, насыщенной и удивительной, как и первая. Зенит пройден, солнце движется на закат - но он так же поразителен, как и рассвет, так же полон красок, звуков и запахов. А за ним - огромная звездная ночь, полная голосов цикад, шума моря и жаркого дыхания крымской степи.
Не знаю, сколько еще успею, что сотворю и куда направлюсь, кому сумею помочь и какие еще книги будут написаны. Но страхи кончились, кровь впиталась в песок и часы перевернуты. Силы еще есть, ясность уже есть. И бубенчики на шляпе никуда не девались :) Понятия не имею, что будет дальше, но ни секунды не сомневаюсь - все будет хорошо.
Не знаю, сколько еще успею, что сотворю и куда направлюсь, кому сумею помочь и какие еще книги будут написаны. Но страхи кончились, кровь впиталась в песок и часы перевернуты. Силы еще есть, ясность уже есть. И бубенчики на шляпе никуда не девались :) Понятия не имею, что будет дальше, но ни секунды не сомневаюсь - все будет хорошо.
Оригинал и комментарии
ах, эти ножки от clear-text
СЕМЬЯ И ШКОЛА
В наш класс, 9-й «А» школы номер 7 Центрального района, второго сентября пришла новая девочка. Лена Фарафонтова. Маленькая, худенькая такая крыска, с сивыми волосенками, забранными в тощий хвостик. Ну, серый форменный пиджачок. Блузочка со шнурочком, бантиком повязанным. Юбка тоже форменная, с красным галуном. У нас вообще непростая школа была, и школьная форма тоже классная, дизайнерская – но на этой Лене всё сидело криво и косо. Видно, она всю жизнь проходила в трикотажных свитерках, и нормальную одежду носить не умела. Ну, что еще? Ноги голые, потому что тепло. Носочки. И кроссовки застиранные, вместо форменных туфель.
Пришла на второй урок, между прочим. На переменке.
Встала у двери и сказала:
- Здрасьте, я Лена Фарафонтова, мы переехали, и я теперь с вами буду учиться. А где можно сесть?
Даша Филонова поднялась со своей первой парты, подошла, осмотрела ее всю, с головы до ног и обратно. Она была у нас самая главная. Альфа-альфа. Самая красивая. Тоже в форме, кстати говоря. Но как на ней смотрелось! Как в журналах или в кино. Она была дочка дяди Васи Филонова, нашего местного олигарха. Он держал все продуктовые, три сети: «Изумруд», «Лилия» и «Монетка». Для богатых, для нормальных и для тех, кто экономит. И еще у него была мебельная фабрика и речной порт.
Дашка, значит, подошла к ней и говорит:
- Это что за овца отстойная?
А та отвечает, губы дрожат:
- Мы переехали, и вот меня, значит, к вам в класс записали… Где можно сесть?
- Твое место – у параши! – Дашка говорит. – А лучше в колледж, на ткачиху.
И смотрит на нее, и ржет.
Тогда эта Лена Фарафонтова вдруг берет и ногой бьет Дашку прямо в грудь. Дашка падает, а Лена еще ей по животу добавляет. Мы все прямо языки проглотили. А она подошла к Дашкиной первой парте, вышвырнула оттуда ее портфель, смахнула на пол ее тетрадки и ручки, и села на освободившееся, так сказать, место.
Ни слова больше не сказала.
Дашка подхватила свои вещички, и в дверь.
**
Вечером того же дня Дашкин папаша, дядя Вася Филонов, пришел в ресторан «Тютчев» на главной улице. Видит – за столиком Фарафонтов сидит, вроде ужинает. Он знал Фарафонтова – не лично, а вообще. Это был какой-то некрупный чинарь в Заречной управе. Подошел к нему, чтоб убедиться на всякий случай.
- Ты, что ли, Фарафонтов?
- Я, - говорит тот. – Чем могу служить?
- Это твоя секелявка сегодня в нашу школу пошла?
- Да, - тот вежливо отвечает. – Мы, видите ли, переехали. Раньше жили в Заречном районе, а вот теперь, значит, в центре живем. Ну и девочка, соответственно, перевелась. Хотя не хотела. Знаете, менять коллектив для ребенка тяжело, сами понимаете…
- Заткнись, - перебил Филонов. – Я, знаешь, крови не хочу. Дети, все такое. Но край надо знать. Я так решил: ты свою мокрощелку сам сдай ментам. За мелкое хулиганство и побои. Прямо вот сейчас иди и сдавай. А не сдашь – я тебя, сука, закопаю!
И кулаком вертит у него перед носом.
Вдруг налетают четыре лба, двое резко вырубают охранников дяди Васи Филонова, а двое ему самому больно заламывают руки и нагибают перед Фарафонтовым. А тот достает из кармана визитку и сует ему под нос.
Блин! А там написано: Фарафонтов Николай Сергеевич, уполномоченный координатор ответственных органов.
- Раскрой рот! – и Фарафонтов пихает Филонову свою визитку прямо в пасть. – Жуй! И глотай!
Тот жует. А куда денешься?
- Проглотил? Все понял? Молодец, - говорит Фарафонтов. - Пускай твоя дурочка извинится перед моей дочерью. Прямо вот завтра, громко, перед всем классом, и забыли. Или посажу на десять лет с конфискацией, твоя жена будет посуду в столовой мыть, а дочка в плечевые пойдет. Всё. Отпустите его, ребята, - это он уже охранникам.
***
На другой день на первой переменке Даша Филонова подошла к Лене Фарафонтовой и громко говорит, чтобы все слышали:
- Извини меня, пожалуйста, Лена. Я была неправа. Я больше не буду. Прощаешь?
- Фигня вопрос, - говорит Лена. – Вылижи мне сейчас ножки при всех, и всё, забыли.
Снимает кроссовки, и носочки тоже, и закидывает голые ноги на парту.
А куда денешься?
Дашка ей лижет, а Лена командует:
- Так-так. Пальчики соси. Мизинчик пропустила. А теперь язычком между пальчиками, вот так… Вот так… Ого! А ты умеешь! Ну, ты просто класс! Ой-ой-ой… Ну еще чуточку… Ну всё, умница моя хорошая…
Поцеловала Дашку в щеку.
***
С тех пор они подруги не разлей вода.
И даже сказали по секрету одной девочке, что после школы поедут в Голландию, оформить, так сказать, свои отношения.
В наш класс, 9-й «А» школы номер 7 Центрального района, второго сентября пришла новая девочка. Лена Фарафонтова. Маленькая, худенькая такая крыска, с сивыми волосенками, забранными в тощий хвостик. Ну, серый форменный пиджачок. Блузочка со шнурочком, бантиком повязанным. Юбка тоже форменная, с красным галуном. У нас вообще непростая школа была, и школьная форма тоже классная, дизайнерская – но на этой Лене всё сидело криво и косо. Видно, она всю жизнь проходила в трикотажных свитерках, и нормальную одежду носить не умела. Ну, что еще? Ноги голые, потому что тепло. Носочки. И кроссовки застиранные, вместо форменных туфель.
Пришла на второй урок, между прочим. На переменке.
Встала у двери и сказала:
- Здрасьте, я Лена Фарафонтова, мы переехали, и я теперь с вами буду учиться. А где можно сесть?
Даша Филонова поднялась со своей первой парты, подошла, осмотрела ее всю, с головы до ног и обратно. Она была у нас самая главная. Альфа-альфа. Самая красивая. Тоже в форме, кстати говоря. Но как на ней смотрелось! Как в журналах или в кино. Она была дочка дяди Васи Филонова, нашего местного олигарха. Он держал все продуктовые, три сети: «Изумруд», «Лилия» и «Монетка». Для богатых, для нормальных и для тех, кто экономит. И еще у него была мебельная фабрика и речной порт.
Дашка, значит, подошла к ней и говорит:
- Это что за овца отстойная?
А та отвечает, губы дрожат:
- Мы переехали, и вот меня, значит, к вам в класс записали… Где можно сесть?
- Твое место – у параши! – Дашка говорит. – А лучше в колледж, на ткачиху.
И смотрит на нее, и ржет.
Тогда эта Лена Фарафонтова вдруг берет и ногой бьет Дашку прямо в грудь. Дашка падает, а Лена еще ей по животу добавляет. Мы все прямо языки проглотили. А она подошла к Дашкиной первой парте, вышвырнула оттуда ее портфель, смахнула на пол ее тетрадки и ручки, и села на освободившееся, так сказать, место.
Ни слова больше не сказала.
Дашка подхватила свои вещички, и в дверь.
**
Вечером того же дня Дашкин папаша, дядя Вася Филонов, пришел в ресторан «Тютчев» на главной улице. Видит – за столиком Фарафонтов сидит, вроде ужинает. Он знал Фарафонтова – не лично, а вообще. Это был какой-то некрупный чинарь в Заречной управе. Подошел к нему, чтоб убедиться на всякий случай.
- Ты, что ли, Фарафонтов?
- Я, - говорит тот. – Чем могу служить?
- Это твоя секелявка сегодня в нашу школу пошла?
- Да, - тот вежливо отвечает. – Мы, видите ли, переехали. Раньше жили в Заречном районе, а вот теперь, значит, в центре живем. Ну и девочка, соответственно, перевелась. Хотя не хотела. Знаете, менять коллектив для ребенка тяжело, сами понимаете…
- Заткнись, - перебил Филонов. – Я, знаешь, крови не хочу. Дети, все такое. Но край надо знать. Я так решил: ты свою мокрощелку сам сдай ментам. За мелкое хулиганство и побои. Прямо вот сейчас иди и сдавай. А не сдашь – я тебя, сука, закопаю!
И кулаком вертит у него перед носом.
Вдруг налетают четыре лба, двое резко вырубают охранников дяди Васи Филонова, а двое ему самому больно заламывают руки и нагибают перед Фарафонтовым. А тот достает из кармана визитку и сует ему под нос.
Блин! А там написано: Фарафонтов Николай Сергеевич, уполномоченный координатор ответственных органов.
- Раскрой рот! – и Фарафонтов пихает Филонову свою визитку прямо в пасть. – Жуй! И глотай!
Тот жует. А куда денешься?
- Проглотил? Все понял? Молодец, - говорит Фарафонтов. - Пускай твоя дурочка извинится перед моей дочерью. Прямо вот завтра, громко, перед всем классом, и забыли. Или посажу на десять лет с конфискацией, твоя жена будет посуду в столовой мыть, а дочка в плечевые пойдет. Всё. Отпустите его, ребята, - это он уже охранникам.
***
На другой день на первой переменке Даша Филонова подошла к Лене Фарафонтовой и громко говорит, чтобы все слышали:
- Извини меня, пожалуйста, Лена. Я была неправа. Я больше не буду. Прощаешь?
- Фигня вопрос, - говорит Лена. – Вылижи мне сейчас ножки при всех, и всё, забыли.
Снимает кроссовки, и носочки тоже, и закидывает голые ноги на парту.
А куда денешься?
Дашка ей лижет, а Лена командует:
- Так-так. Пальчики соси. Мизинчик пропустила. А теперь язычком между пальчиками, вот так… Вот так… Ого! А ты умеешь! Ну, ты просто класс! Ой-ой-ой… Ну еще чуточку… Ну всё, умница моя хорошая…
Поцеловала Дашку в щеку.
***
С тех пор они подруги не разлей вода.
И даже сказали по секрету одной девочке, что после школы поедут в Голландию, оформить, так сказать, свои отношения.
Оригинал и комментарии
от pesen-net
Мы с Пашей собрались прилюдно мериться творческими концепциями.
Пашина концепция мощная, энергичная, 192 см.
Моя на 20 см короче, но я читал на одном сайте, не в длине дело.
В Индии, например, больше ценится охват.
Охват исчисляется как ПиДэ.
Простите за двусмысленность, но ПиДэ моих пропорций 104-104-104. Вы должны уважать меня хотя бы за цилиндричность.
В роли песочных часов я был бы мгновенен. Весь песок верхней полусферы сразу бы высыпался в трусы. Поэтому, видимо, у меня такая лёгкая походка. Даже жаль, что я ей почти не пользуюсь.
Паша создаёт миры и разрушает устои. В нём есть дикость и сила. Поэтому к нему тянутся юные дикарки. Они бы хотели вместе с Пашей сотворить вселенную или порвать пижаму, хотя бы.
Соглашаясь на общую вакханалию, я надеюсь, дикаркам Паши не хватит, какая-нибудь и меня поцарапает. Должно же мне однажды повезти.
Я совсем другой. Никто не умеет так понять и выслушать женщину, как я. Она давно уже спит, а я всё слушаю её и слушаю. Поэтому на мои концерты приходят дамы мудрые, ироничные, заранее не выспавшиеся. И, конечно, Паша тоже надеется оттянуть у меня какую-то часть аудитории. Процентов 98, хотя бы.
Короче, будет страшная заруба. Один такой здоровый, на шее вены, глаза дракона. И я на стульчике в углу, ногти ковыряю. Приходите царапаться или обниматься, как сами захотите.
23 октября, Питер.
https://radario.ru/events/521737…
24 октября, Москва.
https://slavaipasha.ticketscloud.org/…
Оригинал и комментарии
Анонс от neivid
Когда-нибудь я утону в диване. Закинусь стихами Лонгфелло, вставлю в вену концерт Гершвина для фортепиано с окрестром, заполирую жареными зелеными помидорами и больше не встану. Это будет прекрасное самоубийство, и длиться оно будет вечно.
В этом месте самое время сказать, что на следующей неделе я еду в Америку. Выступать. С текстами. Если этого недостаточно, то еду я в три штата, где в четырех городах пройдут пять моих выступлений. Вашингтон, Филадельфия, Бостон, Нью-Йорк.
Диван не едет. Говорит, Гершвин с Лонгфелло уже там, и хватит с вас. Я буду скучать, говорю. Не ври, говорит.
Washington DC, 19 октября, вопросы - к Arkadi Doubintchik.
Филадельфия 20го, у Olga Donskoy.
Бостон, 25 октября, MIT.
НЙ, Мишкаленки, 26 октября Yelena Postolova
Новые Джерси (Secaucus), Sergei Shmulyian, 27 октября.
Все, с кем мы когда-то говорили — а как же Америка, в Америку-то когда же? Ну вот. Уже сейчас.
В этом месте самое время сказать, что на следующей неделе я еду в Америку. Выступать. С текстами. Если этого недостаточно, то еду я в три штата, где в четырех городах пройдут пять моих выступлений. Вашингтон, Филадельфия, Бостон, Нью-Йорк.
Диван не едет. Говорит, Гершвин с Лонгфелло уже там, и хватит с вас. Я буду скучать, говорю. Не ври, говорит.
Washington DC, 19 октября, вопросы - к Arkadi Doubintchik.
Филадельфия 20го, у Olga Donskoy.
Бостон, 25 октября, MIT.
НЙ, Мишкаленки, 26 октября Yelena Postolova
Новые Джерси (Secaucus), Sergei Shmulyian, 27 октября.
Все, с кем мы когда-то говорили — а как же Америка, в Америку-то когда же? Ну вот. Уже сейчас.
Оригинал и комментарии
от pesen-net
Однажды я писал сценарий про разводы. И так изучил вопрос, что увидел вдруг, как дома никто меня не ценит, благодарности ноль, кручусь как пропеллер, хоть бы кто по лысине погладил.
Пришёл к режиссёру Андрейсу, говорю:
- Все люди разводятся из-за денег. Женщины требуют Млечный путь, а если предложить взамен сумочку – истерика и развод. Кроме случая с Дарьей Жуковой. Ей хотелось реальный шалаш из палок, у мужа не нашлось мелочи. Пришлось искать миллиардера-нищеброда. Примерно об этом и должен быть фильм.
Режиссёр Андрейс покачал головой.
- Нет, - говорит, - все разводы из-за секса. Его всегда или слишком мало, или просто мало. Кроме случая с Дарьей Жуковой, конечно. Ей, наверняка, было много. Вот об этом и должен быть фильм.
В кафе, где мы рассуждали об искусстве, то и дело вбегали студентки. Мы представляли (не вслух) отчего бы каждая могла с нами развестись. Выходило от того, что мы два облетающих олуха с деньгами и сексом вместо зрачков. Студенткам же хотелось кофе с булочкой и сдать сессию. От нас им вообще ничего не надо.
Целое лето мы сочиняли в том кафе. Каждый эпизод нашего фильма пронизан болью. Снимаем зимой. В главных ролях деньги, секс, студентки. Целевая аудитория – мы с Андрейсом. В Россию кино не придёт, потому что это европейский артхаус. У кого жива ещё фантазия, можете прочитать книжку и всё вообразить со своими актёрами. В момент кастинга не сдерживайтесь, скандальте, требуйте самое лучшее.
p.s. Andrejs Ekis лучший в мире режиссёр. Я серьёзно.
p.p.s. Презентация книжки состоится в Мск, 24-го окт., но остались только стоячие билеты. Потому что клуб. Из плюсов – музыка, танцы, юность.
p.p.p.s. Кому надо сидячие, приходите в Гиперион 20 декабря.
Оригинал и комментарии
и у нас есть имена от vinah
Я уехала из резиденции ровно неделю назад, и за неделю только сейчас нашла впервые целый час времени, чтобы хоть как-то побыть собой отрефлексировать происходящее: меня с размаху погрузило в сплошной рабочий ад. Оказалось, что в любимых свечах Апокалипсиса образовалось новое руководство, которое иерархически зависло где-то между мной, отсутствующим до сих пор менеджером и французским начальством, и в отношении заменяющего меня Фурканчика у него случился импринтинг утенка (правда, вышло так, что с новым руководством мы в недалеком прошлом делали совместные ивенты и я с этой девочкой множество раз беседовала про копченый чай, потому что раньше она занималась копчеными чаями, такое - мир и правда тесен и чудесен! - но в качестве нашего нового сэйлс-менеджера ее утенком стал Фурканчик, или просто, что более вероятно, он очень хочет им стать, кря-кря). Хожу всю неделю и бешусь - какая я была добрая и хорошая! в августе я целую неделю уговаривала французское руководство не побояться еще раз довериться Фурканчику и позволить ему заменить меня на месяц (они уже дважды его увольняли). И тут я возвращаюсь, в бутике срач, Фурканчик делает загадочное лицо и в ответ на любой вопрос о том, почему ничего не сделано, обиженно отвечает: "Я делал бюджеты!". Почему по стенам ходят тараканы? Таня, я делал бюджеты. Почему я не могу ничего найти, и тут 117 (серьезно) нераспакованных коробок! Таня, я делал бюджеты. Куда делись 150 капсул неспрессо, которые я купила перед отъездом? Таня, я был в стрессе и я делал бюджеты. Почему перед тем, как сделать самое простое действие, ты пишешь письмо новому сэйлс-менеджеру, хотя ты получил от меня инструктаж? Бюджеты?
- Тебя уволят, - мрачно сказал Фурканчик, притащившись в конце рабочего дня прямо в момент, когда я заканчивала заполнение каких-то финансовых таблиц. - Готовься. Ищи новую работу. Я как друг предупреждаю. Мне тебя так жаль. Тебя уволят. Они избавятся от тебя при первой же возможности. Вот увидишь. Ты будешь безработная и бездомная. Тебя выбросят, как собаку. Вышвырнут умирать в нищете. Твой контракт ничего не значит. Ты уже лучше прямо сейчас подыскивай себе работу. Я говорю это, потому что ты мне очень нравишься, и я тебе сочувствую. Тебя скоро уволят. Бедная ты бедная. Беда пришла.
- Отъебись, - сказала я. - Выключи паранойю. Я тебя наняла заменить меня. Зачем ты приходишь и говоришь, что меня уволят? Ты метишь на мое место? Это я и так знаю.
- Они от тебя избавятся, - с ледяными зелеными огоньками в глазах говорит Фурканчик. - Я просто тебя жалею. Я уже чувствую, что тебя выбросят. У меня нюх.
- Счастье, что у меня есть и другая жизнь, помимо этой, - вздыхаю я. - Давай ты уйдешь и дашь мне закончить мой рабочий день.
- Уволят тебя, вот посмотришь. Им наплевать на людей. Им плевать на всех. Ты для них ничего не значишь. Тебя уволят.
- Ну, почти три года не увольняли, - говорю я.
- Потому что тебя было некем заменить! - кричит он.
- ПАЛЕВО! - хохочу я. - А ТЕПЕРЬ ЕСТЬ! Все, слушай, давай иди домой, спасибо тебе, что заменил меня, дал месяц побыть писателем.
Во всяком случае, говорю я себе, я дописала роман.
Блять, этого не может быть, говорю я себе снова, неужели это правда.
В общем, я правда дописала большой текст, пусть он и ужасно сырой пока что - но законченный, тем не менее. Я потом отдельно про это попытаюсь как-то порефлексировать. Оказывается, чтобы написать большой текст, нужно совсем не то, что пишут во всяких руководствах о том, как пишутся большие тексты. Все не так, все не то. В моем случае мне помогли совершенно простые вещи: сияющее знание о том, что какие-то прекрасные люди оплатили мне месяц в резиденции (ответственность перед ними), страх не договорить, а еще понимание того, что в большой текст просто невозможно втиснуться обратно, если выпадаешь из него. Целую неделю я просто перечитывала уже написанное в течение прошлого года, пытаясь как-то попасть обратно в текст. А когда попала - то поняла, что выпав из такой громадины, я больше никогда не проникну в нее снова, это просто невозможно. И я в каком-то кромешном делирии, в измененном состоянии сознания, из которого я практически не выходила, по 15-20 тысяч знаков в день, закончила все за 20 дней ровно.
1 октября я написала последнюю строчку, и у меня от компьютера отвалилась буква О.
0, подумала я, над0 же. В0т как 0н0, 0казывается, пр0исх0дит.
Я выпила стакан вина, прислушалась к себе - чувствую ли я, что закончила большую работу? Но нет, я ничего не чувствовала. Меня разве что немножко бесило, что мне еще пару месяцев как минимум придется редактировать написанное - огромный сырой распадающийся текст, где не совпадают даты, времена года, биографические факты и истории персонажей - все это нужно четко определить, упорядочить, сто раз проверить эти 40 авторских листов (господи, это что, правда?) на предмет соответствия самим себе, научным фактам (тут тоже момент беспокойный), внутренней логике текста, таймлайну текста и настоящему историческому таймлайну.
Последние два дня резиденции я ничего не делала - валялась на качелях, пила лимонад, играла в "Терапию" и "Крокодила" с новыми друзьями, придумывала ужасно смешные шутки (так странно, в резиденции я была прямо королева смешных шуток! никогда не подумала бы, что у меня получится быть смешной на иностранном языке!), уже привычно вытряхивала в стакан десятки мраморных вонючих клопов (они добрались до Нью-Джерси, между прочим - вчера читала в новостях, что уже прямо вот через реку Гудзон наблюдается невиданное нашествие вонючек, которых мы в последние дни уже с некоторой снисходительной ласковой заебанностью называли просто stinkie - какая-то аномалия на Восточном Побережье в этом году) и думала: что я чувствую? Я же всю жизнь хотела написать роман - и вот что? Что я чувствую? Но я просто чувствовала, что какое-то время побыла кем-то, кто написал роман, и это было какое-то высшее человеческое и нечеловеческое счастье.
Вернувшись в Нью-Йорк, я отработала день на галерах (в любимых свечах) и тут же укатила в компании еще троих бедных художников из Бушвика (вру, одна из нас закончила аспирантуру MIT по квантовой физике и бактериям, и если бы я была умнее и моложе, то это должна была быть моя судьба, моя! но нет, я бедный художник в матросочке скакал, увы) на свадьбу подруги Насти в Пенсильванию. Ночью накануне свадьбы мне приснилось, что меня приносят в жертву на каком-то торжественном мероприятии - перед жертвоприношением я со всеми прощаюсь, обнимаюсь и говорю всякие прощальные напутственные слова. Страх смерти это нормально, рассудила я, это точно как-то связано с написанием большого текста (оказалось, что страх смерти - самый мощный движок и мотивация; почему мне этого никто не сказал? чтобы дописать большой текст, достаточно просто начать - а потом вдруг осознать свою смертность). Теперь мне кажется, это был какой-то пророческий сон. Мы доехали на электричке до Трентона, самого криминального города в Джерси, и взяли Убер до Пенсильвании. Нам достался упоротый водитель - буквально. Он не мог говорить, что-то отстраненно мычал, смотрел в пустоту и не отвечал на вопросы. Думаю, это была синтетическая марихуана. За рулем. За рулем была синтетическая марихуана, огромный разваливающийся косяк. Когда косяк уже разогнался и куда-то мчал, не реагируя на наши тревожные повторяющиеся вопросы о том, куда мы едем (он, правда, один раз ответил, буквально сказав "куда доедем, туда и ехали"), бедный художник из Бушвика Полина сказала: ЧТО ПРОИСХОДИТ! РЕБЯТА, КУДА ОН НАС ВЕЗЕТ?
Я подняла голову и увидела, куда. Он вез нас на тот свет! Мы на большой скорости ехали по односторонней дороге против движения. Как я узнала, что против движения? А нам в лоб ехал огромный хромированный трак. Односторонняя дорога была рукавом съезда с хайвэя. Увидев тормозящий трак, я спокойно сказала: "О, мы едем по встречке", после чего задумалась, пока трак тормозил. Оказывается, в таких ситуациях жизнь и правда проносится перед глазами! В смысле, время замедлилось. Я долго и вдумчиво размышляла о том, кто погибнет сразу (непристегнутая девочка Таня из MIT и бедный художник из Бушвика и Пуэрто-Рико Хералдо, сидящий впереди), потом раздумывала, останемся ли мы с Полиной инвалидами или нас сокрушит сразу. Пришла к выводу, что есть шансы все-таки умереть быстро, успокоилась. Потом подумала про свой сон, вспомнила его в деталях. Потом подумала, что как хорошо, что я не только дописала роман, но уже и выслала его кое-кому на хранение, как чувствовала что-то. Еще подумала: только не у Шубиной! И не в Ад Маргинем! (и правильно подумала! небось, отредактировали бы!). Потом я словила себя на том, что не могу поверить в то, что это все. Как интересно, восхитилась я, даже в последнюю минуту жизни человек не верит в то, что это все, что все закончилось. И да, действительно перед этим думаешь: да ладно, неужели все. Да не может быть, блять. Что, вот прямо так? Да нет, пацаны, вы чо. Обычное дело, неверие в собственную смертность и одновременное принятие ее, пришла я к выводу. Ну, хорошо хоть, что не страшно. Даже пожалеть не о чем. К тому же, это так похоже на известную нам всем песню The Smiths. Take me oooout, toniiiight.
Трак успел затормозить. Мы выскочили из машины и оказались в гетто. Кругом были сожженные деревянные дома, кучи мусора и какие-то зомби. Через 10 минут нас, еще даже не сообразивших, что произошло, подобрала веселая 60-летняя шлюха из Пуэрто-Рико, немного выпившая и размалеванная, как персонаж раннего Альмодовара, но по крайней мере соображающая и говорящая.
- Парни, что вы делаете в нашем гетто? - с интересом спросила она, рассматривая нас. - Это самый опасный район во всем США. Тут знаете какая статистика убийств?
- Знаем, - участливо сказали мы. - Нас как раз только что чуть не убил водитель убера.
- Тут недавно водитель убера убил девушку, - сказала она. - Изнасиловал, а потом медленно зарезал. Давайте, залезайте. Довезу, куда вам надо. Откуда ты, красавчик? Из Пуэрто-Рико? НО ВЭЙ БЭЙБИ!!!
Дальше она перешла на испанский и уже не уходила с него. На английский она перешла только один раз.
- Вот вас двоих зовут Таня, - сказала она мне и другой Тане. - И я не могу понять. Девчонки. Какого хера. Вас. Зовут. Таня. ПОТОМУ ЧТО ТАНЯ - ЭТО НАШЕ ЛАТИНА-ИМЯ БЛЯТЬ!
- Татьяна, - вздохнула я. - Называйте меня с этой минуты Татьяна.
"и мы живые, и у нас есть имена"
теперь бы надо продолжить, но -
- Тебя уволят, - мрачно сказал Фурканчик, притащившись в конце рабочего дня прямо в момент, когда я заканчивала заполнение каких-то финансовых таблиц. - Готовься. Ищи новую работу. Я как друг предупреждаю. Мне тебя так жаль. Тебя уволят. Они избавятся от тебя при первой же возможности. Вот увидишь. Ты будешь безработная и бездомная. Тебя выбросят, как собаку. Вышвырнут умирать в нищете. Твой контракт ничего не значит. Ты уже лучше прямо сейчас подыскивай себе работу. Я говорю это, потому что ты мне очень нравишься, и я тебе сочувствую. Тебя скоро уволят. Бедная ты бедная. Беда пришла.
- Отъебись, - сказала я. - Выключи паранойю. Я тебя наняла заменить меня. Зачем ты приходишь и говоришь, что меня уволят? Ты метишь на мое место? Это я и так знаю.
- Они от тебя избавятся, - с ледяными зелеными огоньками в глазах говорит Фурканчик. - Я просто тебя жалею. Я уже чувствую, что тебя выбросят. У меня нюх.
- Счастье, что у меня есть и другая жизнь, помимо этой, - вздыхаю я. - Давай ты уйдешь и дашь мне закончить мой рабочий день.
- Уволят тебя, вот посмотришь. Им наплевать на людей. Им плевать на всех. Ты для них ничего не значишь. Тебя уволят.
- Ну, почти три года не увольняли, - говорю я.
- Потому что тебя было некем заменить! - кричит он.
- ПАЛЕВО! - хохочу я. - А ТЕПЕРЬ ЕСТЬ! Все, слушай, давай иди домой, спасибо тебе, что заменил меня, дал месяц побыть писателем.
Во всяком случае, говорю я себе, я дописала роман.
Блять, этого не может быть, говорю я себе снова, неужели это правда.
В общем, я правда дописала большой текст, пусть он и ужасно сырой пока что - но законченный, тем не менее. Я потом отдельно про это попытаюсь как-то порефлексировать. Оказывается, чтобы написать большой текст, нужно совсем не то, что пишут во всяких руководствах о том, как пишутся большие тексты. Все не так, все не то. В моем случае мне помогли совершенно простые вещи: сияющее знание о том, что какие-то прекрасные люди оплатили мне месяц в резиденции (ответственность перед ними), страх не договорить, а еще понимание того, что в большой текст просто невозможно втиснуться обратно, если выпадаешь из него. Целую неделю я просто перечитывала уже написанное в течение прошлого года, пытаясь как-то попасть обратно в текст. А когда попала - то поняла, что выпав из такой громадины, я больше никогда не проникну в нее снова, это просто невозможно. И я в каком-то кромешном делирии, в измененном состоянии сознания, из которого я практически не выходила, по 15-20 тысяч знаков в день, закончила все за 20 дней ровно.
1 октября я написала последнюю строчку, и у меня от компьютера отвалилась буква О.
0, подумала я, над0 же. В0т как 0н0, 0казывается, пр0исх0дит.
Я выпила стакан вина, прислушалась к себе - чувствую ли я, что закончила большую работу? Но нет, я ничего не чувствовала. Меня разве что немножко бесило, что мне еще пару месяцев как минимум придется редактировать написанное - огромный сырой распадающийся текст, где не совпадают даты, времена года, биографические факты и истории персонажей - все это нужно четко определить, упорядочить, сто раз проверить эти 40 авторских листов (господи, это что, правда?) на предмет соответствия самим себе, научным фактам (тут тоже момент беспокойный), внутренней логике текста, таймлайну текста и настоящему историческому таймлайну.
Последние два дня резиденции я ничего не делала - валялась на качелях, пила лимонад, играла в "Терапию" и "Крокодила" с новыми друзьями, придумывала ужасно смешные шутки (так странно, в резиденции я была прямо королева смешных шуток! никогда не подумала бы, что у меня получится быть смешной на иностранном языке!), уже привычно вытряхивала в стакан десятки мраморных вонючих клопов (они добрались до Нью-Джерси, между прочим - вчера читала в новостях, что уже прямо вот через реку Гудзон наблюдается невиданное нашествие вонючек, которых мы в последние дни уже с некоторой снисходительной ласковой заебанностью называли просто stinkie - какая-то аномалия на Восточном Побережье в этом году) и думала: что я чувствую? Я же всю жизнь хотела написать роман - и вот что? Что я чувствую? Но я просто чувствовала, что какое-то время побыла кем-то, кто написал роман, и это было какое-то высшее человеческое и нечеловеческое счастье.
Вернувшись в Нью-Йорк, я отработала день на галерах (в любимых свечах) и тут же укатила в компании еще троих бедных художников из Бушвика (вру, одна из нас закончила аспирантуру MIT по квантовой физике и бактериям, и если бы я была умнее и моложе, то это должна была быть моя судьба, моя! но нет, я бедный художник в матросочке скакал, увы) на свадьбу подруги Насти в Пенсильванию. Ночью накануне свадьбы мне приснилось, что меня приносят в жертву на каком-то торжественном мероприятии - перед жертвоприношением я со всеми прощаюсь, обнимаюсь и говорю всякие прощальные напутственные слова. Страх смерти это нормально, рассудила я, это точно как-то связано с написанием большого текста (оказалось, что страх смерти - самый мощный движок и мотивация; почему мне этого никто не сказал? чтобы дописать большой текст, достаточно просто начать - а потом вдруг осознать свою смертность). Теперь мне кажется, это был какой-то пророческий сон. Мы доехали на электричке до Трентона, самого криминального города в Джерси, и взяли Убер до Пенсильвании. Нам достался упоротый водитель - буквально. Он не мог говорить, что-то отстраненно мычал, смотрел в пустоту и не отвечал на вопросы. Думаю, это была синтетическая марихуана. За рулем. За рулем была синтетическая марихуана, огромный разваливающийся косяк. Когда косяк уже разогнался и куда-то мчал, не реагируя на наши тревожные повторяющиеся вопросы о том, куда мы едем (он, правда, один раз ответил, буквально сказав "куда доедем, туда и ехали"), бедный художник из Бушвика Полина сказала: ЧТО ПРОИСХОДИТ! РЕБЯТА, КУДА ОН НАС ВЕЗЕТ?
Я подняла голову и увидела, куда. Он вез нас на тот свет! Мы на большой скорости ехали по односторонней дороге против движения. Как я узнала, что против движения? А нам в лоб ехал огромный хромированный трак. Односторонняя дорога была рукавом съезда с хайвэя. Увидев тормозящий трак, я спокойно сказала: "О, мы едем по встречке", после чего задумалась, пока трак тормозил. Оказывается, в таких ситуациях жизнь и правда проносится перед глазами! В смысле, время замедлилось. Я долго и вдумчиво размышляла о том, кто погибнет сразу (непристегнутая девочка Таня из MIT и бедный художник из Бушвика и Пуэрто-Рико Хералдо, сидящий впереди), потом раздумывала, останемся ли мы с Полиной инвалидами или нас сокрушит сразу. Пришла к выводу, что есть шансы все-таки умереть быстро, успокоилась. Потом подумала про свой сон, вспомнила его в деталях. Потом подумала, что как хорошо, что я не только дописала роман, но уже и выслала его кое-кому на хранение, как чувствовала что-то. Еще подумала: только не у Шубиной! И не в Ад Маргинем! (и правильно подумала! небось, отредактировали бы!). Потом я словила себя на том, что не могу поверить в то, что это все. Как интересно, восхитилась я, даже в последнюю минуту жизни человек не верит в то, что это все, что все закончилось. И да, действительно перед этим думаешь: да ладно, неужели все. Да не может быть, блять. Что, вот прямо так? Да нет, пацаны, вы чо. Обычное дело, неверие в собственную смертность и одновременное принятие ее, пришла я к выводу. Ну, хорошо хоть, что не страшно. Даже пожалеть не о чем. К тому же, это так похоже на известную нам всем песню The Smiths. Take me oooout, toniiiight.
Трак успел затормозить. Мы выскочили из машины и оказались в гетто. Кругом были сожженные деревянные дома, кучи мусора и какие-то зомби. Через 10 минут нас, еще даже не сообразивших, что произошло, подобрала веселая 60-летняя шлюха из Пуэрто-Рико, немного выпившая и размалеванная, как персонаж раннего Альмодовара, но по крайней мере соображающая и говорящая.
- Парни, что вы делаете в нашем гетто? - с интересом спросила она, рассматривая нас. - Это самый опасный район во всем США. Тут знаете какая статистика убийств?
- Знаем, - участливо сказали мы. - Нас как раз только что чуть не убил водитель убера.
- Тут недавно водитель убера убил девушку, - сказала она. - Изнасиловал, а потом медленно зарезал. Давайте, залезайте. Довезу, куда вам надо. Откуда ты, красавчик? Из Пуэрто-Рико? НО ВЭЙ БЭЙБИ!!!
Дальше она перешла на испанский и уже не уходила с него. На английский она перешла только один раз.
- Вот вас двоих зовут Таня, - сказала она мне и другой Тане. - И я не могу понять. Девчонки. Какого хера. Вас. Зовут. Таня. ПОТОМУ ЧТО ТАНЯ - ЭТО НАШЕ ЛАТИНА-ИМЯ БЛЯТЬ!
- Татьяна, - вздохнула я. - Называйте меня с этой минуты Татьяна.
"и мы живые, и у нас есть имена"
теперь бы надо продолжить, но -
Оригинал и комментарии
feel-ология от wolfox
Интересная разница в переводе. И в подходе тоже, кстати.
Оригинал меня всегда пугал, особенно в детстве: строгий голос, который спрашивает, требует (еще и рано утром! явно разбудил в шесть часов, изверг), доводит до того, что уже и в чем угодно поклянешься, лишь бы успокоился. И откуда-то предположение, что "прекрасное далеко" обязательно будет жестоким - ну а как иначе, если его надо ПРОСИТЬ жестоким не быть? Доброе-светлое-счастливое будущее таких эмоций не вызывает. И обязательно надо сделать сегодня что-то для завтра, иначе ты никчемен, пуст и зряшен. "Назначить учеником младшего черпальщика в ассенизационном обозе при холерных бараках", как говаривал Кристобаль Хозевич.
(А в финале - доводившая до ужаса "дорога, на которой нет следа". Нет, я понимаю метафоры. Но вы вдумайтесь. Это не жизнеутверждающее "на пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы". Это что-то очень хтоническое, первобытно-жуткое. Если дорога - то почему следа нет? Вероятно, идущих по ней она засасывает, как зыбучий песок? Или - куда она ведет, если на ней даже следа (хоть звериного?!) нет, явно куда-то по ТУ сторону, и хорошо если только в подземное царство?.. Да, Кинга мелкая я читала больше, чем многих классиков. Они стояли двумя полками выше, не дотянуться было.)
Перевод, наоборот - не вызывает эмоции "руки по швам, спину прямо, честь отдать, вид иметь покорный и придурковатый". Голос здесь не утренний, сразу ясно, что он вообще - внутренние размышления, и при этом он gently and delicate (вежливый, деликатный, тихий). Один раз употребляется strictly, но тут же смягчается "to make sure that I have done my best today". Голос не требует, он поддерживает - и хочет, чтобы ты сегодня старался, как мог. Не ради завтра, не обязательно-сделай-и-помой-посуду-ничтожество. Просто - do your best. It's okay if you take a break, if you need it. Right?
И, конечно, нет "жестокого далека", вместо него голос, который guides away from sorrow, уводит прочь от печалей; т.е. даже если сейчас грустно, то потом - потом-то будет лучше. И "more tolerant" вместо "чище" (стать чище, конечно, хорошо... мыться чаще, опять же), плюс лирический герой просто - сам - это решает, а не клянется непонятно кому. И опять-таки, положительное утверждение вместо отрицательного: "lend my hand to help a friend in need" - протяну руку другу в беде, а не "в беде не брошу друга никогда". Мелочи, мелочи... кардинально меняющие все, что можно, если брать их оптом. А финал, конечно - "path in life that only I can see", "цель, которую вижу\знаю только я", это не дрожь наводящая бесследная дорога, это понятно и верно.
Никакой крипипасты исходника, хорошая добрая песня.
Кто там сказал "overthinking"?!
Зато вот что меня умиляет второй день. К вопросу о переводах. Оно такое... трогательное. Образное. Раньше не сталкивалась почему-то, вроде - и в википедии так (хотя точно будет, конечно же, "срез", но...).
Ломтик!
Оригинал меня всегда пугал, особенно в детстве: строгий голос, который спрашивает, требует (еще и рано утром! явно разбудил в шесть часов, изверг), доводит до того, что уже и в чем угодно поклянешься, лишь бы успокоился. И откуда-то предположение, что "прекрасное далеко" обязательно будет жестоким - ну а как иначе, если его надо ПРОСИТЬ жестоким не быть? Доброе-светлое-счастливое будущее таких эмоций не вызывает. И обязательно надо сделать сегодня что-то для завтра, иначе ты никчемен, пуст и зряшен. "Назначить учеником младшего черпальщика в ассенизационном обозе при холерных бараках", как говаривал Кристобаль Хозевич.
(А в финале - доводившая до ужаса "дорога, на которой нет следа". Нет, я понимаю метафоры. Но вы вдумайтесь. Это не жизнеутверждающее "на пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы". Это что-то очень хтоническое, первобытно-жуткое. Если дорога - то почему следа нет? Вероятно, идущих по ней она засасывает, как зыбучий песок? Или - куда она ведет, если на ней даже следа (хоть звериного?!) нет, явно куда-то по ТУ сторону, и хорошо если только в подземное царство?.. Да, Кинга мелкая я читала больше, чем многих классиков. Они стояли двумя полками выше, не дотянуться было.)
Перевод, наоборот - не вызывает эмоции "руки по швам, спину прямо, честь отдать, вид иметь покорный и придурковатый". Голос здесь не утренний, сразу ясно, что он вообще - внутренние размышления, и при этом он gently and delicate (вежливый, деликатный, тихий). Один раз употребляется strictly, но тут же смягчается "to make sure that I have done my best today". Голос не требует, он поддерживает - и хочет, чтобы ты сегодня старался, как мог. Не ради завтра, не обязательно-сделай-и-помой-посуду-ничтожество. Просто - do your best. It's okay if you take a break, if you need it. Right?
И, конечно, нет "жестокого далека", вместо него голос, который guides away from sorrow, уводит прочь от печалей; т.е. даже если сейчас грустно, то потом - потом-то будет лучше. И "more tolerant" вместо "чище" (стать чище, конечно, хорошо... мыться чаще, опять же), плюс лирический герой просто - сам - это решает, а не клянется непонятно кому. И опять-таки, положительное утверждение вместо отрицательного: "lend my hand to help a friend in need" - протяну руку другу в беде, а не "в беде не брошу друга никогда". Мелочи, мелочи... кардинально меняющие все, что можно, если брать их оптом. А финал, конечно - "path in life that only I can see", "цель, которую вижу\знаю только я", это не дрожь наводящая бесследная дорога, это понятно и верно.
Никакой крипипасты исходника, хорошая добрая песня.
Кто там сказал "overthinking"?!
Зато вот что меня умиляет второй день. К вопросу о переводах. Оно такое... трогательное. Образное. Раньше не сталкивалась почему-то, вроде - и в википедии так (хотя точно будет, конечно же, "срез", но...).
Ломтик!
Оригинал и комментарии
Подробный разбор фильма «Джокер». Часть 2 от nostradamvs
К первой части (эпизодам 1-21)
Внимание! Обзор разбит на 2 части из-за ограничения максимальных размеров ЖЖ-поста. Это 2-я часть, эпизоды 22-38. Части выложены одновременно, читать их стоит последовательно.
Итак, «Джокер» (США, 2019). Фильм – отличный, оценка 10/10.
22 эпизод
Описание сцены: В метро Флек выдирает из газеты портрет Томаса Уэйна.
Он едет к особняку Уэйна. Через забор он показывает 10-летнему Брюсу, сыну Томаса, несколько фокусов. Приближается к нему и через решётку растягивает ребёнку рот, как бы ища сходство с собой. Появляется Пенниуорт (да, он тут тоже есть), прогоняет Артура. Артур говорит, кто он. Пенниуорт объясняет, что Пенни Флек была и остаётся сумасшедшей, а Артур ни разу не сын Томаса Уэйна.
Артур через решётку же чуть не душит Пенниуорта. Он не верит ему и убегает прочь.
Назначение сцены: Это единственная сцена, где общаются Артур и Брюс. Первое столкновение с будущим Бэтменом. Из этой сцены растут корни личной ненависти Джокера к Бэтмену – дальше она возрастает. Артур завидует мальчику Брюсу – и проносит эту ненавидящую зависть через все фильмы. Личная ненависть Джокера к Бэтмену есть во всех фильмах, но не везде она толково объясняется, здесь же всё становится понятно.
23 эпизод
Описание сцены: По возвращении домой Артур обнаруживает там «Скорую». Его маму увозят в больницу – у неё инсульт. Артур едет с ней.
Когда он курит около больницы, появляются два детектива. Они хотят выяснить насчёт пистолета, принесённого им на детский праздник; они связывают его с убийствами в метро. Выясняется, что они приходили к маме Флека, и это из-за них её хватил удар. Флек не хочет с ними говорить и уходит в больницу.
Назначение сцены: Технически нам тут вводят полицейских и показывают, что расследование движется в верном направлении. Плюс мама в больнице – это тоже дальнейший сюжетный шаг. Есть небольшой символический момент – Флек путает двери и входит в больницу через выход (фотоэлементы не срабатывают, и он ждёт, пока кто-то не выйдет). Это символика неправильности его поведения, движения против толпы.
24 эпизод
Описание сцены: Флек и Софи сидят у мамы в больнице. Софи идёт за кофе. В это время по телевизору – шоу Мюррея. Мюррею переслали кадры с выступления Флека в клубе, те самые, неудачные, где он аномально ржёт в начале. Мюррей показывает их и стебётся над лохом-стэндапером. Комментируя, Мюррей называет Флека joker («шутник») в ироничном плане.
Назначение сцены: Нам показывают развитие отношений Софи и Флека (это не единичное свидание и секс, это что-то большее).
Во-вторых, вводят слово joker в отношении Флека. Да, его придумал Мюррей, и он пошутил. Но Флек не понимает шуток, и он воспринимает это серьёзно.
Наконец, сама запись из клуба чуть позже толкнёт сюжет вперёд. Это связка «флек выступил в клубе – запись увидел Мюррей – ….
25 эпизод
Описание сцены: Флек лежит в маминой постели. Работает телевизор. По нему говорят, что волна протеста растёт и превращается уже в беспорядки. Протестующие одеты клоунами – в маски, парики, это новое общественное движение. Именно Уэйн в интервью назвал жителей клоунами, это наложилось на убийства, совершённые клоуном – и вот пожалуйста.
Назначение сцены: Чисто техническая сцена. Из неё Флек узнаёт, что можно под шумок на митинге как-то пробраться в кинотеатр, где будет благотворительный показ фильма, на котором планирует присутствовать Уэйн. Заодно нам показывают, что протест уже ого-го.
26 эпизод
Описание сцены: Митинг. Плакаты, толпа скандирует, многие одеты клоунами. Все против Уэйна, против его выдвижения в мэры, против богатых. Флек идёт через толпу, и ему хорошо – он искренне улыбается, даже машет руками вместе со всеми. Возникает потасовка, и под шумок Флек проникает в кинотеатр.
Там он переодевается в костюм прислуги и спокойно попадает в зал, где показывают фильм с Чаплиным. Он искренне смеётся, глядя фильм. Находит глазами Уэйна. Тот выходит в туалет, Флек следует за ним.
В туалете они разговаривают. Уэйн объясняет Флеку, что он – приёмный сын Пенни, не родной, и уж тем более Томас – не отец Артура. Вскоре после усыновления Артура Пенни поместили в психбольницу Аркхем – она сумасшедшая, и все её росказни – бред. Артура пробивает аномальный смех, как всегда в моменты волнения. Томас бьёт Артура в нос и говорит, что если тот ещё раз тронет Брюса, он его убьёт. Охрану не вызывает, уходит.
Назначение сцены: Итак, мы получили следующий кусочек паззла в «расследовании» Артура. Первый дал Пенниуорт, второй – Уэйн. Артур – приёмный, его мать сидела в Аркхеме.
В этой сцене есть едва заметная эмоциональная граница. Это предпоследняя сцена, где в Артуре ещё есть добрая сторона, где забитый и несчастный клоун ещё появляется изнутри постепенно наступающего Джокера и – радуется. Граница эта – между двумя искренними, настоящими улыбками. Джокер улыбается в толпе – он радуется вызванном им апокалипсису. Артур улыбается, глядя на смешного Чаплина. Уэйн свои ударом окончательно выбивает почву из-под ног Артура.
27 эпизод
Описание сцены: Флек кончает с собой. Он выкидывает из холодильника всё, что там есть, и запирается внутри. По ходу дела автоответчик проигрывает монолог детектива, который просит Флека позвонить.
Телефон трезвонит. Включается автоответчик. Это Ширли, секретарь Мюррея Франклина. Показанная в шоу запись кривляний Флека в клубе позабавила зрителей, было много отзывов, и Мюррей решил позвать Флека на своё шоу. Артур вылезает из холодильника и берёт трубку. Флек не может поверить, но соглашается. Шоу – в следующий четверг.
Назначение сцены: Сцена – продолжение «умирания» Флека. Он почти расстаётся с жизнью, но его вытягивает то единственное, что ещё привязывает Артура к этому миру – шоу его вечного кумира Мюррея Франклина. Можно было бы сказать, что из холодильника вылез уже не Артур, но Джокер, а Артур умер – но это не так, Артур ещё несколько раз появится снаружи. Улыбаться он больше уже не будет.
28 эпизод
Описание сцены: Флек едет в Аркхем. Едет в лифте с буйным психом, привязанным к каталке. Администратор приносит ему записи о госпитализации его матери. Флеку ужасно хочется поделиться с кем-нибудь своим новым состоянием, он чуть не проговаривается администратору, что убил троих в метро. Администратор рекомендует Флеку обратиться к врачу.
Администратор читает дело. Пенни Флек страдала шизофренией и нарциссическим синдромом, признана виновной в угрозе благополучию собственного сына. Затем администратор видит что-то в деле, переспрашивает Флека, сын ли он пациентки, и отказывается их отдавать. Артур вырывает у него записи, бежит на лестничную клетку и читает.
ФЛЕШБЕК. Молодая Пенни разговаривает с психиатром. Она усыновила Артура, но она сама этого не помнит и не верит – она уверена, что «усыновление» подстроил Уэйн, чтобы скрыть их связь. Ухажёр Пенни постоянно бил и её, и Артура (Артур этого не помнит). Его нашли привязанным к батарее, в синяках, с травмой головы. «Он никогда не плакал, он всегда был весёлым, радостным мальчиком», отвечает Пенни.
Назначение сцены: Артура вдавливает ещё глубже. У него больше нет матери.
Есть у сцены и техническая составляющая: мы понимаем, что психотравмы Артура появились из-за матери, его психозы, страхи, его поведение и забитость – исключительно её вина, это она сделала его таким.
Второй важный момент – желание Флека рассказать всё администратору. Это рвётся изнутри Джокер.
29 эпизод
Описание сцены: Насквозь промокший Флек приходит домой, но идёт не к себе, а к Софи – к своему последнему оплоту, последней надежде. Дверь открыта. Он садится на диван.
Появляется Софи, только что уложившая дочь спать. «Что вы здесь делаете? спрашивает она, Вы ошиблись квартирой. Вас зовут Артур, вы живёте в конце коридора?» Мы понимаем, что весь роман Флека, все его отношения с Софи – иллюзия. Единственными реальными сценами была сцена в лифте и может быть сцена слежки. Софи его не знает. «Ваша мама дома?», спрашивает она.
Флек возвращается к себе и долго надрывно аномально смеётся.
Назначение сцены: Всё, финал. Флек умер, в свою квартиру от Софи возвращается Джокер.
Излишества сценария: В эпизоде есть несколько сцен, где показаны флешбеки прежних встреч Флека с Софи – только теперь в них один Флек. Один в клубе, один в ресторане, один в больнице. Они лишние. Всё ясно и так, всё страшно и так, они ничего не добавляют.
30 эпизод
Описание сцены: Флек в палате у матери. Курит. Она в сознании. Он говорит: «Помнишь, ты говорила, что мой смех – это болезнь? Всё так, говорит он, это настоящий я». Она называет его «Радость» в последний раз. «Я не знал радости всю жизнь», говорит он. «Я думал, что моя жизнь – трагедия, теперь я понимаю, это грёбная комедия». С этими словами он душит мать подушкой.
Назначение сцены: Мы видим уже Джокера. Убивая мать, он отрезает прошлое. Фраза про комедию многозначна – по сути, она определяет всю последующую жизнь Джокера, в том числе и за кадром. Это настоящий смех. Ему смешно то, что не смешно другим, и наоборот.
31 эпизод
Описание сцены: Флек дома. Перематывая запись шоу Мюррея Франклина, он репетирует свой выход и поведение. Он одет в белую рубашку, красные штаны и жилет. Он машет невидимой публике, улыбается. А вот говорит у него толком не выходит – фразы картонные, «это мечта всей моей жизни» и др.
Он предлагает невидимому Мюррею рассказать анекдот. Шутка тупая: он говорит «Тук. Тут-тук», а затем вынимает пистолет и стреляет себе в горло. Он планирует убить себя в прямом эфире шоу. Он счастлив, он улыбается.
Назначение сцены: Это уже Джокер. Ещё неумелый – но уже решительный и страшный. Репетиция – это сцена сугубо техническая, у неё нет социального или психологического подтекста. Она нужна, чтобы показать, что Флек планирует застрелиться перед телекамерами.
Теперь зритель будет ждать этого момента.
32 эпизод
Описание сцены: Флек красит волосы в зелёный, белит лицо. По ходу дела танцует и радуется.
Назначение сцены: Мы понимаем, что Артур полностью внутренне свободен. Его окончательно сломало – и воскресило. Катарсис внутри него произошёл.
Помимо того, тут создаётся канонический облик Джокера, известный по комиксам и фильмам. Он создаёт его по образцу того дурацкого клоунского грима, в котором выступал в агентстве клоунов, в том, в каком убил трёх парней в метро. И именно такие маски – белое лицо, зелёные волосы – стали символом протеста, именно их носят восставшие.
То есть появляется чёткая цепочка, почему Джокер выглядит именно так. От глупого сценического наряда клоуна – к вот этому. Нет только шрамов-улыбки, она появится позже.
33 эпизод
Описание сцены: Звонок в дверь (Флек недокрашен). Он открывает – там Рэнделл и карлик Гэри. Они неуклюже говорят, что пришли по-дружески, успокоить его, ведь у него умерла мама, принесли бутылку. Рэнделл предполагает, что грим Флеку, чтобы пойти на митинг у мэрии.
Дальше Рэнделл выдаёт истинную причину визита. В агентство приходила полиция, выясняла насчёт убийств в метро. Походу дела он в очередной раз подшучивает над карликом. Флек надрывно смеётся. Рэнделл хочет выяснить, что Флек сказал полиции, чтобы не подставиться. Флек поддакивает, а потом убивает Рэнделла ножницами.
Карлик в ужасе вжимается в стену. Флек говорит Гэри: ты можешь идти, я тебя не трону. Гэри идёт к двери. Флек пугает его криком, смеётся. Гэри очень низенький и не может достать до закрытой цепочки. «А, да», говорит Флек, встаёт, открывает Гэри дверь.
Он говорит: «Гэри, ты единственный был добр ко мне», целует карлика в лоб – и отпускает.
Назначение сцены: Это очень непростая сцена. Я не сразу поймал её полный смысл.
Здесь проявляется настоящая – и по-своему справедливая – жестокость Джокера. Рэнделл – мудак, и Джокер убивает его за то, что он мудак. Просто так. Потому что Рэнделл не имеет смысла. Но почему он отпустил Гэри – свидетеля. Просто потому что тот к нему хорошо относился в прошлом?
Нет, конечно. Эта фраза кажется глупой (типа и так всё понятно), но на самом деле она – обманка. Когда Джокер целует Гэри в лоб, уже понятно, что он отпустил его, потому что Гэри – такой же убогий. Он «свой». Неудачник, жалкое существо, над которым все издеваются. По сути, Гэри – брат Флека. Как он относился – совершенно неважно, в фильме это почти и не показано, в одной сцен всего. Но он всегда был таким же жалким и убогим, и поэтому Флек его отпускает – своего собрата и только.
А настучит тот или нет – ему совершенно неважно. Он всё равно покончит с собой в прямом эфире.
34 эпизод
Описание сцены: Флек, накрашенный, в костюме Джокера, спускается на лифте, выходит из дома, танцует на лестнице (кадр с постера).
Появляются детективы – за его спиной. Говорят – есть разговор. Артур бежит от них. Они гонятся за ним. Забегает в подземку, садится в поезд. И вагон, и поезд полны людьми в клоунских костюмах и масках. Флек убегает через них по вагонам. Ворует у кого-то маску. Начинается потасовка. Детективы не могут через неё пробиться. Они кричат, что они полиция, и требуют расступиться. Один из детективов выхватывает пистолет и случайно стреляет в кого-то из клоунов. Полицейских начинают бить.
Толпа вываливает на станции. Полицейских бьют все – ногами, руками, чем попало, их ненавидят. Флек выбрасывает маску и спокойно уходит, предварительно станцевав с улыбкой.
Назначение сцены: Это уже классический Джокер – ловкий, наглый, страшный. Он легко уходит от полиции, он спокойно смотрит на драку. Здесь же мы видим, как до предела накалена толпа, как всё идёт к бунтам.
Сцена с танцами во время спуска по лестнице – это символ внутренней свободы.
35 эпизод
Описание сцены: Флек в гримёрке шоу Мюррея Франклина. По телевизору говорят, что два полицейских в тяжёлом состоянии.
Заходят Мюррей и его продюсер. Последний скептичен и считает, что в гриме, напоминающем об убийстве и протестах, выпускать Флека нельзя. Мюррей добрее, он готов выпустить Флека. Флек просит объявить его Joker («шутник»). Так Мюррей с иронией назвал Флека ранее. Когда Мюррей уходит, Флек достаёт пистолет и снова репетирует самоубийство.
Назначение сцены: Появление имени. Сама сцена не особо важна – если её убрать, всё было бы понятно и без неё. Но в ней вводится имя Joker – уже не как шутка Мюррея, а полноценно, в качестве псевдонима Флека.
Небольшая лажа гримёра: В метро у Флека течёт грим – появляется синяя слеза на левом глазу. Тут всё снова идеально при том, что гримёрных принадлежностей не видно, а Мюррей спрашивает, что это за грим. Непонятно, как и когда Флек успел подправить грим обратно.
КУЛЬМИНАЦИЯ
По сути, в фильме две кульминации. Первая – внутренний слом Флека, когда оказывается, что роман с Софи – иллюзия, превращение Флека в Джокера.
Но главная – вот эта, которая будет на шоу.
36 эпизод
Описание сцены: Шоу Мюррея Франклина. Повторяют видеозапись жалкого выступления Флека в клубе. Флек за кулисами, танцует. Его вызывают. Он выходит. Жмёт руку Мюррею. Долго и старательно целует в губы предыдущую гостью, психологиню весьма пожилого возраста, она в шоке.
Начинается всё, как обыденное ток-шоу. Флек очень нерешителен. Мюррей постоянно остроумно шутит и стебётся, все смеются. Мюррей просит Флека сказать шутку. Тот теряется. Начинает долго искать шутку в своём дневнике. Открывает на фразе о смысле смерти. Вытуживает из себя «тук-тук», Мюррей стебётся («а без блокнота никак?»)
Он произносит то, что ему, Джокеру (!), смешно: «Тук-тук. Кто там? Это полиция, мэм, вашего сына сбил пьяный водитель, он умер». Публика не понимает.
Флек говорит: «Тяжёлые деньги выдались с тех пор как я убил трёх парней с Уолл-стрит». Мюррей сперва думает, что это шутка, но Флек серьёзен – он признаётся в том самом убийстве. Он говорит, что комедия субъективна, что убийство – это смешно, что он устал делать вид, что это не так.
Потом он произносит мотивационный монолог о таких, как Томас Уэйн, и о тех, через кого можно перешагнуть на улице. «Вы ужасны», говорит он Мюррею, «вы такой же, как они», и вместо самоубийства стреляет Мюррею в лицо. Все в панике бегут. Флек подходит к камере и говорит: Доброй ночи, такова жизнь!
Назначение сцены: Это самая длинная неразрывная сцена фильма. В одном из её моментов Мюррей спрашивает: вы хотели создать движение? И хотя Джокер отказывается, он в этот самый момент понимает, что он – главный в этом движении. Отчасти это и сподвигает его на то, что он сделал. Его видела в прямом эфире вся страна, все знают, что это – он.
Джокер окончательно сформирован. Сцена отличная, особо комментировать здесь нечего.
РАЗВЯЗКА
37 эпизод
Описание сцены: Десятки телевизоров говорят о произошедшем и показывают повторы из эфира.
Арестованного Джокера везут в полицейской машине. Вокруг его последователи громят и жгут город, по сути это восстание черни. Джокер смотрит на это и искренне радуется, смеётся. Полицейский пеняет ему за это.
В полицейскую машину врезается «Скорая помощью» с повстанцем за рулём. Джокера вынимают из машины и кладут на капот.
Параллельно Томас Уэйн с женой и маленьким Брюсом выходят из кинотеатра, пытаясь скрыться от толпы. Один из клоунов-повстанцев нагоняет их в тёмном переулке и убивает, оставляя Брюса в живых.
Джокер приходит в сознание, встаёт на капоте. Толпа ликует. Джокер танцует на капоте, а потом кровью изо рта рисует свою знаменитую улыбку.
Назначение сцены: Нам объяснили, как Джокер стал реальным, а не умозрительным лидером толпы. Теперь эти клоуны пойдут за ним – как и произойдёт в последующих событиях с Бэтменом.
Блестяще сюжетно связали завязку истории Бэтмена – смерть Уэйнов на глазах у Брюса. По сути, в этом виноват Джокер, то есть они уже повязаны.
Наконец, тут появляется улыбка.
Лажа гримёра: В машине Флек снова с потекшим слева гримом, а на капоте – уже нет. Похоже, гримёр гримировал Флека чуть по разному, и при монтаже попадал то один грим, то другой, без системы.
ЭПИЛОГ
38 эпизод
Описание сцены: Артур Флек сидит в белой комнате Аркхема перед психиатром. Аномально смеётся. «Что смешного», спрашивает она. «Я придумал шутку». «Не расскажете?» «Вы не поймёте».
Во время слов про шутку проскакивает кадр с мёртвыми Уэйнами.
Затем Флек идёт по коридору, оставляя кровавые следы. Убегает. Конец.
Назначение сцены: А вот эта сцена мне не понравилась совсем. Причём неважно, как она построена. Она в любом случае. Ломает логику.
Смысл сцены таков. Всё происходившее имело место только в голове Артура Флека. Это его игры разума, его внутренний слом – он стал из Флека Джокером, безвылазно находясь в Аркхэме. Всё это – одна его гигантская шутка, заканчивающая смертью Уэйнов, и эту шутку психотерапевт не поймёт.
Почему это плохая сцена: Тут есть две логических канвы.
1) Представим, что фильм «Джокер» является предысторией событий, рассказанных в истории Бэтмена, причём неважно в какой – в фильме 1966, 1989 или 2008 года, или даже в комиксах. Мы просто знаем, что Брюс Уэйн вырастет и станет Бэтменом.
Фильм блестяще объясняет всё:
А. Почему Джокер так одет.
Б. Почему он так себя ведёт и почему он так странно, жестоко, несмешно шутит.
В. Почему его последователи так ему преданы и почему они носят клоунскую одежду.
Г. Почему Джокер лично ненавидит Бэтмена.
Д. Как он вообще стал лидером
Никаких чанов с кислотой (это реально идиотское, чисто комиксовое объяснение), исключительно психология униженного, измученного человека, сломавшаяся и переродившаяся вот в это.
Но если всё это было только в голове Джокера, то что? Родителей Брюса не убили? Откуда Джокер взял соратников? Окей, объяснение его поведения и ненависти к Бэтмену остаётся, но остальное – исчезает. По сути, нам 2 часа ничего не рассказывали, и надо снова объяснять, откуда у него, Джокера, деньги, последователи, и откуда взялся Бэтмен. Мы посмотрели два часа выдуманной истории и хотим теперь увидеть настоящую. Глупо, просто глупо.
2) Окей. Представим теперь, что фильм «Джокер» сферически одинок в вакууме, и никаких связей с историей Бэтмена не несёт. Мы можем сделать такое допущение в связи с его артхаусностью. Тогда постскриптум имеет смысл – нам не нужно подводить логический фундамент под грядущие события, мы вполне можем показать, что освобождение имело место только в голове Артура Флека.
Но тут возникает другая претензия. В таком случае не нужен финальный побег с кровавыми следами, «побег в реальном мире». Наоборот, тогда нужно повернуть всё в сторону трагики – Артур Флек всю оставшуюся жизнь проведёт в лечебнице для душевнобольных, но – внутренне свободный.
Для этого нужно было оборвать эпилог на фразе «Вы не поймёте». Ей всё сказано, это точка в фильме, после неё нужен чёрный экран и ничего более. Не нужна песня, которую он напевает, не нужна беготня по коридору. Вы не поймёте, говорит Флек, и они не поймут, никогда не поймут.
В общем, эпилог – это такая ложечка дёгтя, не особо удачное ни в одном из двух описанных случаев.
Засим позвольте откланяться. Разобрал, как мог.
Внимание! Обзор разбит на 2 части из-за ограничения максимальных размеров ЖЖ-поста. Это 2-я часть, эпизоды 22-38. Части выложены одновременно, читать их стоит последовательно.
Итак, «Джокер» (США, 2019). Фильм – отличный, оценка 10/10.
22 эпизод
Описание сцены: В метро Флек выдирает из газеты портрет Томаса Уэйна.
Он едет к особняку Уэйна. Через забор он показывает 10-летнему Брюсу, сыну Томаса, несколько фокусов. Приближается к нему и через решётку растягивает ребёнку рот, как бы ища сходство с собой. Появляется Пенниуорт (да, он тут тоже есть), прогоняет Артура. Артур говорит, кто он. Пенниуорт объясняет, что Пенни Флек была и остаётся сумасшедшей, а Артур ни разу не сын Томаса Уэйна.
Артур через решётку же чуть не душит Пенниуорта. Он не верит ему и убегает прочь.
Назначение сцены: Это единственная сцена, где общаются Артур и Брюс. Первое столкновение с будущим Бэтменом. Из этой сцены растут корни личной ненависти Джокера к Бэтмену – дальше она возрастает. Артур завидует мальчику Брюсу – и проносит эту ненавидящую зависть через все фильмы. Личная ненависть Джокера к Бэтмену есть во всех фильмах, но не везде она толково объясняется, здесь же всё становится понятно.
23 эпизод
Описание сцены: По возвращении домой Артур обнаруживает там «Скорую». Его маму увозят в больницу – у неё инсульт. Артур едет с ней.
Когда он курит около больницы, появляются два детектива. Они хотят выяснить насчёт пистолета, принесённого им на детский праздник; они связывают его с убийствами в метро. Выясняется, что они приходили к маме Флека, и это из-за них её хватил удар. Флек не хочет с ними говорить и уходит в больницу.
Назначение сцены: Технически нам тут вводят полицейских и показывают, что расследование движется в верном направлении. Плюс мама в больнице – это тоже дальнейший сюжетный шаг. Есть небольшой символический момент – Флек путает двери и входит в больницу через выход (фотоэлементы не срабатывают, и он ждёт, пока кто-то не выйдет). Это символика неправильности его поведения, движения против толпы.
24 эпизод
Описание сцены: Флек и Софи сидят у мамы в больнице. Софи идёт за кофе. В это время по телевизору – шоу Мюррея. Мюррею переслали кадры с выступления Флека в клубе, те самые, неудачные, где он аномально ржёт в начале. Мюррей показывает их и стебётся над лохом-стэндапером. Комментируя, Мюррей называет Флека joker («шутник») в ироничном плане.
Назначение сцены: Нам показывают развитие отношений Софи и Флека (это не единичное свидание и секс, это что-то большее).
Во-вторых, вводят слово joker в отношении Флека. Да, его придумал Мюррей, и он пошутил. Но Флек не понимает шуток, и он воспринимает это серьёзно.
Наконец, сама запись из клуба чуть позже толкнёт сюжет вперёд. Это связка «флек выступил в клубе – запись увидел Мюррей – ….
25 эпизод
Описание сцены: Флек лежит в маминой постели. Работает телевизор. По нему говорят, что волна протеста растёт и превращается уже в беспорядки. Протестующие одеты клоунами – в маски, парики, это новое общественное движение. Именно Уэйн в интервью назвал жителей клоунами, это наложилось на убийства, совершённые клоуном – и вот пожалуйста.
Назначение сцены: Чисто техническая сцена. Из неё Флек узнаёт, что можно под шумок на митинге как-то пробраться в кинотеатр, где будет благотворительный показ фильма, на котором планирует присутствовать Уэйн. Заодно нам показывают, что протест уже ого-го.
26 эпизод
Описание сцены: Митинг. Плакаты, толпа скандирует, многие одеты клоунами. Все против Уэйна, против его выдвижения в мэры, против богатых. Флек идёт через толпу, и ему хорошо – он искренне улыбается, даже машет руками вместе со всеми. Возникает потасовка, и под шумок Флек проникает в кинотеатр.
Там он переодевается в костюм прислуги и спокойно попадает в зал, где показывают фильм с Чаплиным. Он искренне смеётся, глядя фильм. Находит глазами Уэйна. Тот выходит в туалет, Флек следует за ним.
В туалете они разговаривают. Уэйн объясняет Флеку, что он – приёмный сын Пенни, не родной, и уж тем более Томас – не отец Артура. Вскоре после усыновления Артура Пенни поместили в психбольницу Аркхем – она сумасшедшая, и все её росказни – бред. Артура пробивает аномальный смех, как всегда в моменты волнения. Томас бьёт Артура в нос и говорит, что если тот ещё раз тронет Брюса, он его убьёт. Охрану не вызывает, уходит.
Назначение сцены: Итак, мы получили следующий кусочек паззла в «расследовании» Артура. Первый дал Пенниуорт, второй – Уэйн. Артур – приёмный, его мать сидела в Аркхеме.
В этой сцене есть едва заметная эмоциональная граница. Это предпоследняя сцена, где в Артуре ещё есть добрая сторона, где забитый и несчастный клоун ещё появляется изнутри постепенно наступающего Джокера и – радуется. Граница эта – между двумя искренними, настоящими улыбками. Джокер улыбается в толпе – он радуется вызванном им апокалипсису. Артур улыбается, глядя на смешного Чаплина. Уэйн свои ударом окончательно выбивает почву из-под ног Артура.
27 эпизод
Описание сцены: Флек кончает с собой. Он выкидывает из холодильника всё, что там есть, и запирается внутри. По ходу дела автоответчик проигрывает монолог детектива, который просит Флека позвонить.
Телефон трезвонит. Включается автоответчик. Это Ширли, секретарь Мюррея Франклина. Показанная в шоу запись кривляний Флека в клубе позабавила зрителей, было много отзывов, и Мюррей решил позвать Флека на своё шоу. Артур вылезает из холодильника и берёт трубку. Флек не может поверить, но соглашается. Шоу – в следующий четверг.
Назначение сцены: Сцена – продолжение «умирания» Флека. Он почти расстаётся с жизнью, но его вытягивает то единственное, что ещё привязывает Артура к этому миру – шоу его вечного кумира Мюррея Франклина. Можно было бы сказать, что из холодильника вылез уже не Артур, но Джокер, а Артур умер – но это не так, Артур ещё несколько раз появится снаружи. Улыбаться он больше уже не будет.
28 эпизод
Описание сцены: Флек едет в Аркхем. Едет в лифте с буйным психом, привязанным к каталке. Администратор приносит ему записи о госпитализации его матери. Флеку ужасно хочется поделиться с кем-нибудь своим новым состоянием, он чуть не проговаривается администратору, что убил троих в метро. Администратор рекомендует Флеку обратиться к врачу.
Администратор читает дело. Пенни Флек страдала шизофренией и нарциссическим синдромом, признана виновной в угрозе благополучию собственного сына. Затем администратор видит что-то в деле, переспрашивает Флека, сын ли он пациентки, и отказывается их отдавать. Артур вырывает у него записи, бежит на лестничную клетку и читает.
ФЛЕШБЕК. Молодая Пенни разговаривает с психиатром. Она усыновила Артура, но она сама этого не помнит и не верит – она уверена, что «усыновление» подстроил Уэйн, чтобы скрыть их связь. Ухажёр Пенни постоянно бил и её, и Артура (Артур этого не помнит). Его нашли привязанным к батарее, в синяках, с травмой головы. «Он никогда не плакал, он всегда был весёлым, радостным мальчиком», отвечает Пенни.
Назначение сцены: Артура вдавливает ещё глубже. У него больше нет матери.
Есть у сцены и техническая составляющая: мы понимаем, что психотравмы Артура появились из-за матери, его психозы, страхи, его поведение и забитость – исключительно её вина, это она сделала его таким.
Второй важный момент – желание Флека рассказать всё администратору. Это рвётся изнутри Джокер.
29 эпизод
Описание сцены: Насквозь промокший Флек приходит домой, но идёт не к себе, а к Софи – к своему последнему оплоту, последней надежде. Дверь открыта. Он садится на диван.
Появляется Софи, только что уложившая дочь спать. «Что вы здесь делаете? спрашивает она, Вы ошиблись квартирой. Вас зовут Артур, вы живёте в конце коридора?» Мы понимаем, что весь роман Флека, все его отношения с Софи – иллюзия. Единственными реальными сценами была сцена в лифте и может быть сцена слежки. Софи его не знает. «Ваша мама дома?», спрашивает она.
Флек возвращается к себе и долго надрывно аномально смеётся.
Назначение сцены: Всё, финал. Флек умер, в свою квартиру от Софи возвращается Джокер.
Излишества сценария: В эпизоде есть несколько сцен, где показаны флешбеки прежних встреч Флека с Софи – только теперь в них один Флек. Один в клубе, один в ресторане, один в больнице. Они лишние. Всё ясно и так, всё страшно и так, они ничего не добавляют.
30 эпизод
Описание сцены: Флек в палате у матери. Курит. Она в сознании. Он говорит: «Помнишь, ты говорила, что мой смех – это болезнь? Всё так, говорит он, это настоящий я». Она называет его «Радость» в последний раз. «Я не знал радости всю жизнь», говорит он. «Я думал, что моя жизнь – трагедия, теперь я понимаю, это грёбная комедия». С этими словами он душит мать подушкой.
Назначение сцены: Мы видим уже Джокера. Убивая мать, он отрезает прошлое. Фраза про комедию многозначна – по сути, она определяет всю последующую жизнь Джокера, в том числе и за кадром. Это настоящий смех. Ему смешно то, что не смешно другим, и наоборот.
31 эпизод
Описание сцены: Флек дома. Перематывая запись шоу Мюррея Франклина, он репетирует свой выход и поведение. Он одет в белую рубашку, красные штаны и жилет. Он машет невидимой публике, улыбается. А вот говорит у него толком не выходит – фразы картонные, «это мечта всей моей жизни» и др.
Он предлагает невидимому Мюррею рассказать анекдот. Шутка тупая: он говорит «Тук. Тут-тук», а затем вынимает пистолет и стреляет себе в горло. Он планирует убить себя в прямом эфире шоу. Он счастлив, он улыбается.
Назначение сцены: Это уже Джокер. Ещё неумелый – но уже решительный и страшный. Репетиция – это сцена сугубо техническая, у неё нет социального или психологического подтекста. Она нужна, чтобы показать, что Флек планирует застрелиться перед телекамерами.
Теперь зритель будет ждать этого момента.
32 эпизод
Описание сцены: Флек красит волосы в зелёный, белит лицо. По ходу дела танцует и радуется.
Назначение сцены: Мы понимаем, что Артур полностью внутренне свободен. Его окончательно сломало – и воскресило. Катарсис внутри него произошёл.
Помимо того, тут создаётся канонический облик Джокера, известный по комиксам и фильмам. Он создаёт его по образцу того дурацкого клоунского грима, в котором выступал в агентстве клоунов, в том, в каком убил трёх парней в метро. И именно такие маски – белое лицо, зелёные волосы – стали символом протеста, именно их носят восставшие.
То есть появляется чёткая цепочка, почему Джокер выглядит именно так. От глупого сценического наряда клоуна – к вот этому. Нет только шрамов-улыбки, она появится позже.
33 эпизод
Описание сцены: Звонок в дверь (Флек недокрашен). Он открывает – там Рэнделл и карлик Гэри. Они неуклюже говорят, что пришли по-дружески, успокоить его, ведь у него умерла мама, принесли бутылку. Рэнделл предполагает, что грим Флеку, чтобы пойти на митинг у мэрии.
Дальше Рэнделл выдаёт истинную причину визита. В агентство приходила полиция, выясняла насчёт убийств в метро. Походу дела он в очередной раз подшучивает над карликом. Флек надрывно смеётся. Рэнделл хочет выяснить, что Флек сказал полиции, чтобы не подставиться. Флек поддакивает, а потом убивает Рэнделла ножницами.
Карлик в ужасе вжимается в стену. Флек говорит Гэри: ты можешь идти, я тебя не трону. Гэри идёт к двери. Флек пугает его криком, смеётся. Гэри очень низенький и не может достать до закрытой цепочки. «А, да», говорит Флек, встаёт, открывает Гэри дверь.
Он говорит: «Гэри, ты единственный был добр ко мне», целует карлика в лоб – и отпускает.
Назначение сцены: Это очень непростая сцена. Я не сразу поймал её полный смысл.
Здесь проявляется настоящая – и по-своему справедливая – жестокость Джокера. Рэнделл – мудак, и Джокер убивает его за то, что он мудак. Просто так. Потому что Рэнделл не имеет смысла. Но почему он отпустил Гэри – свидетеля. Просто потому что тот к нему хорошо относился в прошлом?
Нет, конечно. Эта фраза кажется глупой (типа и так всё понятно), но на самом деле она – обманка. Когда Джокер целует Гэри в лоб, уже понятно, что он отпустил его, потому что Гэри – такой же убогий. Он «свой». Неудачник, жалкое существо, над которым все издеваются. По сути, Гэри – брат Флека. Как он относился – совершенно неважно, в фильме это почти и не показано, в одной сцен всего. Но он всегда был таким же жалким и убогим, и поэтому Флек его отпускает – своего собрата и только.
А настучит тот или нет – ему совершенно неважно. Он всё равно покончит с собой в прямом эфире.
34 эпизод
Описание сцены: Флек, накрашенный, в костюме Джокера, спускается на лифте, выходит из дома, танцует на лестнице (кадр с постера).
Появляются детективы – за его спиной. Говорят – есть разговор. Артур бежит от них. Они гонятся за ним. Забегает в подземку, садится в поезд. И вагон, и поезд полны людьми в клоунских костюмах и масках. Флек убегает через них по вагонам. Ворует у кого-то маску. Начинается потасовка. Детективы не могут через неё пробиться. Они кричат, что они полиция, и требуют расступиться. Один из детективов выхватывает пистолет и случайно стреляет в кого-то из клоунов. Полицейских начинают бить.
Толпа вываливает на станции. Полицейских бьют все – ногами, руками, чем попало, их ненавидят. Флек выбрасывает маску и спокойно уходит, предварительно станцевав с улыбкой.
Назначение сцены: Это уже классический Джокер – ловкий, наглый, страшный. Он легко уходит от полиции, он спокойно смотрит на драку. Здесь же мы видим, как до предела накалена толпа, как всё идёт к бунтам.
Сцена с танцами во время спуска по лестнице – это символ внутренней свободы.
35 эпизод
Описание сцены: Флек в гримёрке шоу Мюррея Франклина. По телевизору говорят, что два полицейских в тяжёлом состоянии.
Заходят Мюррей и его продюсер. Последний скептичен и считает, что в гриме, напоминающем об убийстве и протестах, выпускать Флека нельзя. Мюррей добрее, он готов выпустить Флека. Флек просит объявить его Joker («шутник»). Так Мюррей с иронией назвал Флека ранее. Когда Мюррей уходит, Флек достаёт пистолет и снова репетирует самоубийство.
Назначение сцены: Появление имени. Сама сцена не особо важна – если её убрать, всё было бы понятно и без неё. Но в ней вводится имя Joker – уже не как шутка Мюррея, а полноценно, в качестве псевдонима Флека.
Небольшая лажа гримёра: В метро у Флека течёт грим – появляется синяя слеза на левом глазу. Тут всё снова идеально при том, что гримёрных принадлежностей не видно, а Мюррей спрашивает, что это за грим. Непонятно, как и когда Флек успел подправить грим обратно.
КУЛЬМИНАЦИЯ
По сути, в фильме две кульминации. Первая – внутренний слом Флека, когда оказывается, что роман с Софи – иллюзия, превращение Флека в Джокера.
Но главная – вот эта, которая будет на шоу.
36 эпизод
Описание сцены: Шоу Мюррея Франклина. Повторяют видеозапись жалкого выступления Флека в клубе. Флек за кулисами, танцует. Его вызывают. Он выходит. Жмёт руку Мюррею. Долго и старательно целует в губы предыдущую гостью, психологиню весьма пожилого возраста, она в шоке.
Начинается всё, как обыденное ток-шоу. Флек очень нерешителен. Мюррей постоянно остроумно шутит и стебётся, все смеются. Мюррей просит Флека сказать шутку. Тот теряется. Начинает долго искать шутку в своём дневнике. Открывает на фразе о смысле смерти. Вытуживает из себя «тук-тук», Мюррей стебётся («а без блокнота никак?»)
Он произносит то, что ему, Джокеру (!), смешно: «Тук-тук. Кто там? Это полиция, мэм, вашего сына сбил пьяный водитель, он умер». Публика не понимает.
Флек говорит: «Тяжёлые деньги выдались с тех пор как я убил трёх парней с Уолл-стрит». Мюррей сперва думает, что это шутка, но Флек серьёзен – он признаётся в том самом убийстве. Он говорит, что комедия субъективна, что убийство – это смешно, что он устал делать вид, что это не так.
Потом он произносит мотивационный монолог о таких, как Томас Уэйн, и о тех, через кого можно перешагнуть на улице. «Вы ужасны», говорит он Мюррею, «вы такой же, как они», и вместо самоубийства стреляет Мюррею в лицо. Все в панике бегут. Флек подходит к камере и говорит: Доброй ночи, такова жизнь!
Назначение сцены: Это самая длинная неразрывная сцена фильма. В одном из её моментов Мюррей спрашивает: вы хотели создать движение? И хотя Джокер отказывается, он в этот самый момент понимает, что он – главный в этом движении. Отчасти это и сподвигает его на то, что он сделал. Его видела в прямом эфире вся страна, все знают, что это – он.
Джокер окончательно сформирован. Сцена отличная, особо комментировать здесь нечего.
РАЗВЯЗКА
37 эпизод
Описание сцены: Десятки телевизоров говорят о произошедшем и показывают повторы из эфира.
Арестованного Джокера везут в полицейской машине. Вокруг его последователи громят и жгут город, по сути это восстание черни. Джокер смотрит на это и искренне радуется, смеётся. Полицейский пеняет ему за это.
В полицейскую машину врезается «Скорая помощью» с повстанцем за рулём. Джокера вынимают из машины и кладут на капот.
Параллельно Томас Уэйн с женой и маленьким Брюсом выходят из кинотеатра, пытаясь скрыться от толпы. Один из клоунов-повстанцев нагоняет их в тёмном переулке и убивает, оставляя Брюса в живых.
Джокер приходит в сознание, встаёт на капоте. Толпа ликует. Джокер танцует на капоте, а потом кровью изо рта рисует свою знаменитую улыбку.
Назначение сцены: Нам объяснили, как Джокер стал реальным, а не умозрительным лидером толпы. Теперь эти клоуны пойдут за ним – как и произойдёт в последующих событиях с Бэтменом.
Блестяще сюжетно связали завязку истории Бэтмена – смерть Уэйнов на глазах у Брюса. По сути, в этом виноват Джокер, то есть они уже повязаны.
Наконец, тут появляется улыбка.
Лажа гримёра: В машине Флек снова с потекшим слева гримом, а на капоте – уже нет. Похоже, гримёр гримировал Флека чуть по разному, и при монтаже попадал то один грим, то другой, без системы.
ЭПИЛОГ
38 эпизод
Описание сцены: Артур Флек сидит в белой комнате Аркхема перед психиатром. Аномально смеётся. «Что смешного», спрашивает она. «Я придумал шутку». «Не расскажете?» «Вы не поймёте».
Во время слов про шутку проскакивает кадр с мёртвыми Уэйнами.
Затем Флек идёт по коридору, оставляя кровавые следы. Убегает. Конец.
Назначение сцены: А вот эта сцена мне не понравилась совсем. Причём неважно, как она построена. Она в любом случае. Ломает логику.
Смысл сцены таков. Всё происходившее имело место только в голове Артура Флека. Это его игры разума, его внутренний слом – он стал из Флека Джокером, безвылазно находясь в Аркхэме. Всё это – одна его гигантская шутка, заканчивающая смертью Уэйнов, и эту шутку психотерапевт не поймёт.
Почему это плохая сцена: Тут есть две логических канвы.
1) Представим, что фильм «Джокер» является предысторией событий, рассказанных в истории Бэтмена, причём неважно в какой – в фильме 1966, 1989 или 2008 года, или даже в комиксах. Мы просто знаем, что Брюс Уэйн вырастет и станет Бэтменом.
Фильм блестяще объясняет всё:
А. Почему Джокер так одет.
Б. Почему он так себя ведёт и почему он так странно, жестоко, несмешно шутит.
В. Почему его последователи так ему преданы и почему они носят клоунскую одежду.
Г. Почему Джокер лично ненавидит Бэтмена.
Д. Как он вообще стал лидером
Никаких чанов с кислотой (это реально идиотское, чисто комиксовое объяснение), исключительно психология униженного, измученного человека, сломавшаяся и переродившаяся вот в это.
Но если всё это было только в голове Джокера, то что? Родителей Брюса не убили? Откуда Джокер взял соратников? Окей, объяснение его поведения и ненависти к Бэтмену остаётся, но остальное – исчезает. По сути, нам 2 часа ничего не рассказывали, и надо снова объяснять, откуда у него, Джокера, деньги, последователи, и откуда взялся Бэтмен. Мы посмотрели два часа выдуманной истории и хотим теперь увидеть настоящую. Глупо, просто глупо.
2) Окей. Представим теперь, что фильм «Джокер» сферически одинок в вакууме, и никаких связей с историей Бэтмена не несёт. Мы можем сделать такое допущение в связи с его артхаусностью. Тогда постскриптум имеет смысл – нам не нужно подводить логический фундамент под грядущие события, мы вполне можем показать, что освобождение имело место только в голове Артура Флека.
Но тут возникает другая претензия. В таком случае не нужен финальный побег с кровавыми следами, «побег в реальном мире». Наоборот, тогда нужно повернуть всё в сторону трагики – Артур Флек всю оставшуюся жизнь проведёт в лечебнице для душевнобольных, но – внутренне свободный.
Для этого нужно было оборвать эпилог на фразе «Вы не поймёте». Ей всё сказано, это точка в фильме, после неё нужен чёрный экран и ничего более. Не нужна песня, которую он напевает, не нужна беготня по коридору. Вы не поймёте, говорит Флек, и они не поймут, никогда не поймут.
В общем, эпилог – это такая ложечка дёгтя, не особо удачное ни в одном из двух описанных случаев.
Засим позвольте откланяться. Разобрал, как мог.
Оригинал и комментарии
О текущем моменте от apxiv
Прошло чуть больше месяца после больницы. Живу постоянно принимая бета-адреноблокаторы (сейчас метопролол). Организм медленно, но верно восстанавливается. Если первое время ходил с такой скоростью, что ходунки впору применять, то сейчас иногда даже похож на нормального человека. Пока ненадолго :(
Еще негатив - потеря драйва, бурного интереса к исследованиям. Может быть это тоже из-за блокирования рецепторов адреналина? Короче, апатия. Почти все темы выпали из области постоянного внимания кроме одной, которая меня почему-то не отпускала даже в самые тяжелые дни.
Тема сильно некошерная и раньше даже не допускал мысли, что когда-нибудь осмелюсь обсуждать ее с относительно широким кругом читателей, но сейчас похоже это та самая соломинка, за которую стоит ухватиться.
Посты на эту тему буду выкладывать только для друзей, т.е подзамочно. Кому тема покажется слишком болезненной - можете отфрендиться, не обижусь.
Еще негатив - потеря драйва, бурного интереса к исследованиям. Может быть это тоже из-за блокирования рецепторов адреналина? Короче, апатия. Почти все темы выпали из области постоянного внимания кроме одной, которая меня почему-то не отпускала даже в самые тяжелые дни.
Тема сильно некошерная и раньше даже не допускал мысли, что когда-нибудь осмелюсь обсуждать ее с относительно широким кругом читателей, но сейчас похоже это та самая соломинка, за которую стоит ухватиться.
Посты на эту тему буду выкладывать только для друзей, т.е подзамочно. Кому тема покажется слишком болезненной - можете отфрендиться, не обижусь.
Оригинал и комментарии
всё или ничего от clear-text
НАСЛЕДСТВО
Андрей Сергеевич Лигнер пришел к Ане Бояркиной, своей старой знакомой. Да чего уж тут скрывать и играть словами – к своей давней любовнице. Они были вместе уже лет восемь, наверное, и у нее в ванной всегда висело для него чистое полотенце и особое мыло без запаха. Даже бритвенный станочек стоял на полке, рядом с пенкой для бритья, хотя этой благодатью он ни разу не воспользовался, потому что ни разу не оставался у нее ночевать – даже когда жена уезжала в отпуск и оставляла его в Москве одного.
Позвонил и пришел, вот прямо так, в субботу среди бела дня. Ей это было удивительно, потому что все восемь лет он приходил к ней в будни, вечерами, после работы – его институт был, как нынче говорят, «в шаговой доступности» от ее дома – хотя правильно будет «в пешей». Приходил ненадолго, на часок. Самое длинное часа на два-три – это в те разы, когда жена была в отъезде. Но часам к девяти, начинал клевать носом и говорил, смущенно улыбаясь: «я, Анечка, пожалуй, домой». А чтобы вот так, днем, да еще в выходной – первый раз.
Он в который раз оглядывал чистую и милую комнату Ани. Единственная комната в однокомнатной квартире. Письменный стол у окна, шкаф книжный, шкаф одежный, какой-то еще комод и журнальный столик. Диван, на котором он сидел, раскладывался для сна. Ну и для любви тоже, понятное дело.
Аня сидела за письменным столом спиною к нему и внимательно читала – может быть, уже даже перечитывала – письмо, которое он ей принес.
А он думал о своем отце.
***
Отец его, профессор Сергей Михайлович Лигнер, был довольно известным химиком, членкором Академии наук. Заведовал кафедрой. Возглавлял лабораторию. Когда-то, в конце шестидесятых, даже делал что-то секретное, за что получил орден Ленина и Госпремию. Открыл «метод Лигнера» и «реакцию Лигнера». Андрей Сергеевич в этом не разбирался, потому что был совсем по другой части – историк и социолог.
От отца ему досталась небольшая квартира в старом доме на улице Образцова, и целая стена книг по химии, с которыми было непонятно что делать – вот и всё. Отец был человеком хорошим, но безалаберным. Это Андрею Сергеевичу объяснила жена. «Твой отец не смог капитализировать свой талант! Другие люди с такими достижениями имели от государства всё!» - она даже глазами сверкнула. Но вообще она уважала память покойного свекра, и всегда сама вспоминала, что надо пойти на кладбище, убрать листочки, посадить цветочки. Могила была на Введенском кладбище. Там же лежала и мама, она умерла сравнительно недавно – а сам профессор Лигнер скончался тридцать восемь лет назад, когда сыну было всего четырнадцать.
Иногда Андрею Сергеевичу казалось, что именно жена научила его ценить отца. Не только на словах, а делами: добиться, чтоб повесили мемориальную доску на институте, где он заведовал кафедрой; устроить там ежегодные «Лигнеровские чтения»; издать избранные труды с подробной биографией; поставить на могиле солидный красивый памятник, взамен тоненькой серой стелы с блеклыми буквами. Шаг за шагом покойный профессор Лигнер стал занимать все большее и большее место в жизни и в мыслях его сына. Сейчас Андрей Сергеевич собирал воспоминания об отце, встречался с престарелыми академиками, дряхлыми министрами и бывшими отцовскими учениками.
И вдруг вот это письмо, которое сейчас читает Аня Бояркина.
***
Письмо было от знаменитого художника Павла Юркевича, умершего буквально на прошлой неделе в возрасте девяноста шести лет. Андрей помнил это имя – у них дома висели две его картины: портрет матери, она была настоящая красавица, немного похожая на цыганку, с блестящим пробором и розой в руках; и портрет отца, с птичьим профилем, в золотых очках на кончике длинного носа – он держал в руках пробирку и разглядывал, что там вскипает и оседает. Сочный и яркий социалистический импрессионизм, признанным классиком которого был Юркевич. Они какое-то время дружили семьями. Портрет был написан в том самом году, когда родился Андрей. Мама даже говорила ему: «На этом портрете ты тоже есть!». То есть во чреве. В круглом, задрапированном лиловыми шелками животике мамы.
Так вот, друзья. Покойный Павел Данилович Юркевич писал… Ах, да что я говорю! Когда он писал, он был еще живой, он велел передать это письмо после его смерти! – так вот. Он писал, что Андрей Сергеевич на самом деле – его сын. Он грустно описывал свою любовь и свое расставание с мамой Андрея Сергеевича, прилагал анализ ДНК на отдельном бланке и объявлял Андрея Сергеевича своим наследником. Добавив при этом, что вовсе не настаивает, чтоб Андрей Сергеевич Лигнер превратился в Андрея Павловича Юркевича, хотя это, конечно, было бы очень приятно.
***
Аня Бояркина дочитала, спросила:
- Оно тебе прямо вот по почте пришло?
- Нет, нотариус передал. Позвонил, назначил встречу и отдал из рук в руки.
- Угу. Ну и какая там наследственная масса?
- Господи! – Андрей Сергеевич поморщился. – Ты прямо как Лариса! Она тоже сразу про массу. Ну, извини, извини.
Аня вспыхнула и резко выдохнула: безмолвный крик гнева. У них было принято не говорить о жене Андрея Михайловича; он тоже не расспрашивал Аню о ее бывшем муже, вообще ничего о нем не знал. Был, и сплыл.
- Прости меня, - он встал с дивана, подошел к ней, нагнулся, обнял сзади, поцеловал в макушку. – Прости, я просто очень волнуюсь, сама понимаешь.
- Понимаю, - чуть суховато сказала она, но потом поймала его руку и прижала к щеке. То есть простила.
- Да, так насчет массы, - Андрей Сергеевич выпрямился. – Масса хорошая, нотариус объяснил. Квартира на Масловке, то есть на Петровско-Разумовском. Огромная мастерская там же, в соседнем доме. Дача на Николиной Горе и еще домик под Рязанью. Картины, это главное. Его собственные прежде всего. Плюс Фальк, Осмеркин, Пименов, Крымов, Корин, Кончаловский и куча народу попроще. Наверное, еще вклады.
- Другие наследники есть? – спросила Аня.
- Какие-то мелкие, - он снова сел на диван. – Сомнительные. Внуки незаконных детей. Дети давно перемерли, а вот внуки есть. Но пусть еще докажут, что это были его дети. Законных не было.
- Слушай, - сказала она. – Я ничего не понимаю. Если ты его сын, и он хочет видеть тебя наследником, почему он просто не написал завещание?
«Черт, - подумал Андрей Сергеевич. – Лариса задавала точно такие же вопросы. В той же последовательности. Как будто сговорились. Боже. Все женщины одинаковы… Да при чем тут женщины! Все люди одинаковы!»
Поэтому он ответил точно так же, как Ларисе:
- Да откуда я знаю? Как я могу влезть в голову почти столетнему старику?
- А как ты думаешь? Как предполагаешь?
«Господи! Слово в слово как Лариса!» - чуть не заплакал он.
- Не знаю! – почти выкрикнул он. – А ты? Ты сама что думаешь.
- Я думаю, - сказала Аня, - что тут примерно так. Понимаешь, если бы он оставил завещание, то вышло бы, как будто он тебе это навязал. Свое отцовство и твое сыновство. То есть ты мог взять и всё признать. Здравствуй, папа! Или отказаться. Тоже поступок. Типа знать вас, дедушка, не желаю. А тут он хочет…
- Хотел, - зачем-то перебил Андрей Сергеевич.
- Ну да, да. Хотел, чтобы ты сам принял решение. Чтобы сам подал на наследство. Посудился бы с внуками. Что-то типа того. Чтоб ясно было, что это тебе нужно.
- Кому ясно? – усмехнулся Андрей Сергеевич. – Ему на том свете?
- Не злись. Мне тут всё понятно, - сказала она. - Непонятно другое. Почему он сразу не объявился, когда твой папа умер? Почему твоя мама ничего не сказала?
- А вот это как раз отлично понятно мне, – вздохнул он. – Мальчишка, двенадцать лет. Умирает отец, любимый, единственный, вдобавок очень уважаемый. И вдруг по голове поленом: мальчик, это не твой папа. Твой папа другой дядя. Но у другого дяди свои дела, и он не спешит быстренько жениться на твоей маме. Поэтому получается, что твой папа мудак, твоя мама – блядь, а ты выблядок.
- Зачем ты ругаешься? – она поморщилась.
- Затем, что я не знаю, что делать.
- Прости, - сказала Аня Бояркина, - но я тебя все-таки спрошу: а что Лариса Борисовна говорит?
- Ужасные вещи, - сказал он.
***
Лариса сказала, что думать тут не о чем. Только последний идиот может размышлять и сомневаться. Конечно, внуки Юркевича будут бодаться. Но ничего, мы их забодаем. ДНК надо сразу взять, его небыстро делают. Впрочем, у нас полгода сроку. Все мамины письма и дневники пословно прошерстить. Папины тоже, вдруг там какие-то упреки. Игра стоит свеч. Смотри, сколько там всего. Даже если внукам чего-то удастся отгрызть, даже если мы им по доброте душевной – эк! Она уже говорила «мы»! – мы им что-нибудь отдадим, то все равно огромный капитал. Да за одну картинку Фалька или Пименова можно купить квартиру в Риге плюс домик в Юрмале. Вместе с вэ-эн-же. И горя не знать! Сашке с Маринкой по квартире. Вернее, Сашке квартиру купить, Маринке нашу отдать, а самим переехать на Петровско-Разумовский. Плохо тебе? Давай, нанимай адвоката.
- А если я у него не один такой? – возразил Андрей Сергеевич. – А если он таких писем разослал, не знаю, три? Или пять?
- Но ведь же не десять? – парировала Лариса. – А хоть бы и двадцать! Если там одних картин на десять миллионов баксов, судя по списку, то одна двадцатая – это полмиллиона. Причем долларов. Тоже не валяется. Нанимай адвоката. Действуй.
- А потом позовут в ток-шоу Малахова, - грустно сказал Андрей Сергеевич.
- А ты не ходи, - сказала Лариса. – Силой не потащат. Или пойди за миллион. Правда, рублей. Но тоже неплохо.
***
Он это коротко пересказал Ане Бояркиной.
- А ведь она права, - сказала Аня.
- Нет! – заорал Андрей Сергеевич. – Она забыла про моего папу! Я не знаю, кто там на самом деле оплодотворял мою маму, но мой отец – Сергей Михайлович Лигнер! Я его люблю, я его память берегу, я с этим прожил уже пятьдесят два года. Ну стыдно же в моем возрасте менять отца. Я не Юркевич, я Лигнер. Точка.
- Погоди, - Аня взяла письмо, провела пальцем по нужной строке. – Он же не требует, чтоб ты поменял фамилию и отчество. Это же просто наследство.
- Это совесть моя потребует! Если получаешь такие миллионы… То есть если это просто от чужого дяди, вот жил я себе, а у меня вдруг дядя в Америке помер… Это другое дело. А когда получаешь такие миллионы от своего отца, то тут уж извините. Тут уж я должен стать Андреем Павловичем Юркевичем, иначе я буду полное дерьмо. Предам Юркевича, который меня так одарил. Но если я все-таки стану Юркевичем, то я предам Лигнера, своего отца. Этот отец, и тот отец, черт-те что.
- Ты как-то чересчур всё возгоняешь на неимоверные моральные высоты, - улыбнулась Аня. – Но я тебя понимаю.
- Ну и что ты мне предлагаешь делать?
- Я тебе ничего не предлагаю и не советую, - тихо и очень серьезно сказала она. – Я тебе просто говорю. Ты истратишь на этот процесс лет пять или восемь, я тебе как юрист говорю. Почти уверена, там есть другие незаконные и полузаконные дети, есть пяток завещаний и обещаний. Если выиграешь, то не так много. А даже если много? Даже если очень много, даже если всех забодаешь и всё загребешь себе? Разве ради денег, пусть даже ради миллионов, стоит тратить лучшие последние годы жизни? Да, да, последние! Прости, но тебе пятьдесят два года. Это уже очень много в смысле бросать годы на ветер. Не надо. Откажись. То есть не подавай на наследство. Живи для себя, а не для картинки Фалька, не для квартиры в Риге!
- Какая ты у меня умная и хорошая, - сказал он, снова встал с дивана и снова обнял ее. – Просто сокровище. Теперь таких не делают. Обожаю тебя. Легко сказать, «откажись». Лариса меня убьет.
- Если убьет не насмерть, то переезжай ко мне, - сказала Аня. – Мне не нужны никакие наследства никакого Юркевича. Мне вообще ничего не нужно. Отдай Ларисе Борисовне и детям всё, и приезжай. Справимся. Проживем. Я крепкая, и ты тоже ничего.
***
Андрей Сергеевич Лигнер шел пешком через весь город и думал:
«Какой я дурак. Есть простое и прекрасное решение: уйти от Ларисы и подать на наследство. Выиграю – обеспечу ее и детей. Проиграю или выиграю совсем мало – просто буду жить с Аней в этой чудесной крохотной квартире. Соберу воспоминания об отце, издам книгу. Докторскую допишу, наконец… Всё. Точка».
- Где ты был до половины одиннадцатого? – спросила Лариса.
- У юриста, - спокойно ответил Андрей Сергеевич, потому что это была правда: Аня работала в юридической фирме. – Ты же мне сказала «действуй, нанимай адвоката», вот я и действую, нанимаю.
Для убедительности он вытащил из портфеля файл с письмом Юркевича и запиской от нотариуса.
- И что юрист?
Андрей Сергеевич, на всякий случай не снимая пиджака и ботинок, прошел в комнату, готовясь сообщить Ларисе свое решение. Он решил, что будет подло и неблагородно - сначала подавать на наследство, а потом на развод. Лариса начнет собирать бумаги, помогать ему – и вдруг бабах! Так нельзя. Некрасиво.
Развод сначала, бой за наследство Юркевича – потом.
Он уселся на диван – точно так же, как сегодня в Аниной квартире, уверенно закинув ногу на ногу, качая ногой в новом узком ботинке – с той лишь разницей, что у Ани была икеевская раскладушка, а у него дома – отцовский, а на самом деле дедовский настоящий «чиппендейл».
- И что юрист? – спросила Лариса, сев на стул напротив.
Он посмотрел на Ларису даже с некоторой жалостью, и вдруг сказал:
- Подавать на наследство я не буду.
- А?
- Бэ! – он повысил голос. – Это мое решение. Всё. Точка. И предупреждаю: еще раз пискнешь про Юркевича, про всю эту дурь – я немедленно, ты слышишь, немедленно ухожу из дому! Дети выросли. Квартира останется тебе. Всё поняла?
- С ума сошел, - Лариса вдруг заплакала, бросилась к нему на диван, села рядом, обняла его. – Да провались он! Да ну его к черту!
Андрей Сергеевич обнял Ларису, поднял к себе ее лицо, увидел каждую ее морщинку, родинку и волосинку.
Поцеловал ее, встал и пошел в прихожую.
- Ты куда? – спросила она.
- Ботинки снять забыл.
Андрей Сергеевич Лигнер пришел к Ане Бояркиной, своей старой знакомой. Да чего уж тут скрывать и играть словами – к своей давней любовнице. Они были вместе уже лет восемь, наверное, и у нее в ванной всегда висело для него чистое полотенце и особое мыло без запаха. Даже бритвенный станочек стоял на полке, рядом с пенкой для бритья, хотя этой благодатью он ни разу не воспользовался, потому что ни разу не оставался у нее ночевать – даже когда жена уезжала в отпуск и оставляла его в Москве одного.
Позвонил и пришел, вот прямо так, в субботу среди бела дня. Ей это было удивительно, потому что все восемь лет он приходил к ней в будни, вечерами, после работы – его институт был, как нынче говорят, «в шаговой доступности» от ее дома – хотя правильно будет «в пешей». Приходил ненадолго, на часок. Самое длинное часа на два-три – это в те разы, когда жена была в отъезде. Но часам к девяти, начинал клевать носом и говорил, смущенно улыбаясь: «я, Анечка, пожалуй, домой». А чтобы вот так, днем, да еще в выходной – первый раз.
Он в который раз оглядывал чистую и милую комнату Ани. Единственная комната в однокомнатной квартире. Письменный стол у окна, шкаф книжный, шкаф одежный, какой-то еще комод и журнальный столик. Диван, на котором он сидел, раскладывался для сна. Ну и для любви тоже, понятное дело.
Аня сидела за письменным столом спиною к нему и внимательно читала – может быть, уже даже перечитывала – письмо, которое он ей принес.
А он думал о своем отце.
***
Отец его, профессор Сергей Михайлович Лигнер, был довольно известным химиком, членкором Академии наук. Заведовал кафедрой. Возглавлял лабораторию. Когда-то, в конце шестидесятых, даже делал что-то секретное, за что получил орден Ленина и Госпремию. Открыл «метод Лигнера» и «реакцию Лигнера». Андрей Сергеевич в этом не разбирался, потому что был совсем по другой части – историк и социолог.
От отца ему досталась небольшая квартира в старом доме на улице Образцова, и целая стена книг по химии, с которыми было непонятно что делать – вот и всё. Отец был человеком хорошим, но безалаберным. Это Андрею Сергеевичу объяснила жена. «Твой отец не смог капитализировать свой талант! Другие люди с такими достижениями имели от государства всё!» - она даже глазами сверкнула. Но вообще она уважала память покойного свекра, и всегда сама вспоминала, что надо пойти на кладбище, убрать листочки, посадить цветочки. Могила была на Введенском кладбище. Там же лежала и мама, она умерла сравнительно недавно – а сам профессор Лигнер скончался тридцать восемь лет назад, когда сыну было всего четырнадцать.
Иногда Андрею Сергеевичу казалось, что именно жена научила его ценить отца. Не только на словах, а делами: добиться, чтоб повесили мемориальную доску на институте, где он заведовал кафедрой; устроить там ежегодные «Лигнеровские чтения»; издать избранные труды с подробной биографией; поставить на могиле солидный красивый памятник, взамен тоненькой серой стелы с блеклыми буквами. Шаг за шагом покойный профессор Лигнер стал занимать все большее и большее место в жизни и в мыслях его сына. Сейчас Андрей Сергеевич собирал воспоминания об отце, встречался с престарелыми академиками, дряхлыми министрами и бывшими отцовскими учениками.
И вдруг вот это письмо, которое сейчас читает Аня Бояркина.
***
Письмо было от знаменитого художника Павла Юркевича, умершего буквально на прошлой неделе в возрасте девяноста шести лет. Андрей помнил это имя – у них дома висели две его картины: портрет матери, она была настоящая красавица, немного похожая на цыганку, с блестящим пробором и розой в руках; и портрет отца, с птичьим профилем, в золотых очках на кончике длинного носа – он держал в руках пробирку и разглядывал, что там вскипает и оседает. Сочный и яркий социалистический импрессионизм, признанным классиком которого был Юркевич. Они какое-то время дружили семьями. Портрет был написан в том самом году, когда родился Андрей. Мама даже говорила ему: «На этом портрете ты тоже есть!». То есть во чреве. В круглом, задрапированном лиловыми шелками животике мамы.
Так вот, друзья. Покойный Павел Данилович Юркевич писал… Ах, да что я говорю! Когда он писал, он был еще живой, он велел передать это письмо после его смерти! – так вот. Он писал, что Андрей Сергеевич на самом деле – его сын. Он грустно описывал свою любовь и свое расставание с мамой Андрея Сергеевича, прилагал анализ ДНК на отдельном бланке и объявлял Андрея Сергеевича своим наследником. Добавив при этом, что вовсе не настаивает, чтоб Андрей Сергеевич Лигнер превратился в Андрея Павловича Юркевича, хотя это, конечно, было бы очень приятно.
***
Аня Бояркина дочитала, спросила:
- Оно тебе прямо вот по почте пришло?
- Нет, нотариус передал. Позвонил, назначил встречу и отдал из рук в руки.
- Угу. Ну и какая там наследственная масса?
- Господи! – Андрей Сергеевич поморщился. – Ты прямо как Лариса! Она тоже сразу про массу. Ну, извини, извини.
Аня вспыхнула и резко выдохнула: безмолвный крик гнева. У них было принято не говорить о жене Андрея Михайловича; он тоже не расспрашивал Аню о ее бывшем муже, вообще ничего о нем не знал. Был, и сплыл.
- Прости меня, - он встал с дивана, подошел к ней, нагнулся, обнял сзади, поцеловал в макушку. – Прости, я просто очень волнуюсь, сама понимаешь.
- Понимаю, - чуть суховато сказала она, но потом поймала его руку и прижала к щеке. То есть простила.
- Да, так насчет массы, - Андрей Сергеевич выпрямился. – Масса хорошая, нотариус объяснил. Квартира на Масловке, то есть на Петровско-Разумовском. Огромная мастерская там же, в соседнем доме. Дача на Николиной Горе и еще домик под Рязанью. Картины, это главное. Его собственные прежде всего. Плюс Фальк, Осмеркин, Пименов, Крымов, Корин, Кончаловский и куча народу попроще. Наверное, еще вклады.
- Другие наследники есть? – спросила Аня.
- Какие-то мелкие, - он снова сел на диван. – Сомнительные. Внуки незаконных детей. Дети давно перемерли, а вот внуки есть. Но пусть еще докажут, что это были его дети. Законных не было.
- Слушай, - сказала она. – Я ничего не понимаю. Если ты его сын, и он хочет видеть тебя наследником, почему он просто не написал завещание?
«Черт, - подумал Андрей Сергеевич. – Лариса задавала точно такие же вопросы. В той же последовательности. Как будто сговорились. Боже. Все женщины одинаковы… Да при чем тут женщины! Все люди одинаковы!»
Поэтому он ответил точно так же, как Ларисе:
- Да откуда я знаю? Как я могу влезть в голову почти столетнему старику?
- А как ты думаешь? Как предполагаешь?
«Господи! Слово в слово как Лариса!» - чуть не заплакал он.
- Не знаю! – почти выкрикнул он. – А ты? Ты сама что думаешь.
- Я думаю, - сказала Аня, - что тут примерно так. Понимаешь, если бы он оставил завещание, то вышло бы, как будто он тебе это навязал. Свое отцовство и твое сыновство. То есть ты мог взять и всё признать. Здравствуй, папа! Или отказаться. Тоже поступок. Типа знать вас, дедушка, не желаю. А тут он хочет…
- Хотел, - зачем-то перебил Андрей Сергеевич.
- Ну да, да. Хотел, чтобы ты сам принял решение. Чтобы сам подал на наследство. Посудился бы с внуками. Что-то типа того. Чтоб ясно было, что это тебе нужно.
- Кому ясно? – усмехнулся Андрей Сергеевич. – Ему на том свете?
- Не злись. Мне тут всё понятно, - сказала она. - Непонятно другое. Почему он сразу не объявился, когда твой папа умер? Почему твоя мама ничего не сказала?
- А вот это как раз отлично понятно мне, – вздохнул он. – Мальчишка, двенадцать лет. Умирает отец, любимый, единственный, вдобавок очень уважаемый. И вдруг по голове поленом: мальчик, это не твой папа. Твой папа другой дядя. Но у другого дяди свои дела, и он не спешит быстренько жениться на твоей маме. Поэтому получается, что твой папа мудак, твоя мама – блядь, а ты выблядок.
- Зачем ты ругаешься? – она поморщилась.
- Затем, что я не знаю, что делать.
- Прости, - сказала Аня Бояркина, - но я тебя все-таки спрошу: а что Лариса Борисовна говорит?
- Ужасные вещи, - сказал он.
***
Лариса сказала, что думать тут не о чем. Только последний идиот может размышлять и сомневаться. Конечно, внуки Юркевича будут бодаться. Но ничего, мы их забодаем. ДНК надо сразу взять, его небыстро делают. Впрочем, у нас полгода сроку. Все мамины письма и дневники пословно прошерстить. Папины тоже, вдруг там какие-то упреки. Игра стоит свеч. Смотри, сколько там всего. Даже если внукам чего-то удастся отгрызть, даже если мы им по доброте душевной – эк! Она уже говорила «мы»! – мы им что-нибудь отдадим, то все равно огромный капитал. Да за одну картинку Фалька или Пименова можно купить квартиру в Риге плюс домик в Юрмале. Вместе с вэ-эн-же. И горя не знать! Сашке с Маринкой по квартире. Вернее, Сашке квартиру купить, Маринке нашу отдать, а самим переехать на Петровско-Разумовский. Плохо тебе? Давай, нанимай адвоката.
- А если я у него не один такой? – возразил Андрей Сергеевич. – А если он таких писем разослал, не знаю, три? Или пять?
- Но ведь же не десять? – парировала Лариса. – А хоть бы и двадцать! Если там одних картин на десять миллионов баксов, судя по списку, то одна двадцатая – это полмиллиона. Причем долларов. Тоже не валяется. Нанимай адвоката. Действуй.
- А потом позовут в ток-шоу Малахова, - грустно сказал Андрей Сергеевич.
- А ты не ходи, - сказала Лариса. – Силой не потащат. Или пойди за миллион. Правда, рублей. Но тоже неплохо.
***
Он это коротко пересказал Ане Бояркиной.
- А ведь она права, - сказала Аня.
- Нет! – заорал Андрей Сергеевич. – Она забыла про моего папу! Я не знаю, кто там на самом деле оплодотворял мою маму, но мой отец – Сергей Михайлович Лигнер! Я его люблю, я его память берегу, я с этим прожил уже пятьдесят два года. Ну стыдно же в моем возрасте менять отца. Я не Юркевич, я Лигнер. Точка.
- Погоди, - Аня взяла письмо, провела пальцем по нужной строке. – Он же не требует, чтоб ты поменял фамилию и отчество. Это же просто наследство.
- Это совесть моя потребует! Если получаешь такие миллионы… То есть если это просто от чужого дяди, вот жил я себе, а у меня вдруг дядя в Америке помер… Это другое дело. А когда получаешь такие миллионы от своего отца, то тут уж извините. Тут уж я должен стать Андреем Павловичем Юркевичем, иначе я буду полное дерьмо. Предам Юркевича, который меня так одарил. Но если я все-таки стану Юркевичем, то я предам Лигнера, своего отца. Этот отец, и тот отец, черт-те что.
- Ты как-то чересчур всё возгоняешь на неимоверные моральные высоты, - улыбнулась Аня. – Но я тебя понимаю.
- Ну и что ты мне предлагаешь делать?
- Я тебе ничего не предлагаю и не советую, - тихо и очень серьезно сказала она. – Я тебе просто говорю. Ты истратишь на этот процесс лет пять или восемь, я тебе как юрист говорю. Почти уверена, там есть другие незаконные и полузаконные дети, есть пяток завещаний и обещаний. Если выиграешь, то не так много. А даже если много? Даже если очень много, даже если всех забодаешь и всё загребешь себе? Разве ради денег, пусть даже ради миллионов, стоит тратить лучшие последние годы жизни? Да, да, последние! Прости, но тебе пятьдесят два года. Это уже очень много в смысле бросать годы на ветер. Не надо. Откажись. То есть не подавай на наследство. Живи для себя, а не для картинки Фалька, не для квартиры в Риге!
- Какая ты у меня умная и хорошая, - сказал он, снова встал с дивана и снова обнял ее. – Просто сокровище. Теперь таких не делают. Обожаю тебя. Легко сказать, «откажись». Лариса меня убьет.
- Если убьет не насмерть, то переезжай ко мне, - сказала Аня. – Мне не нужны никакие наследства никакого Юркевича. Мне вообще ничего не нужно. Отдай Ларисе Борисовне и детям всё, и приезжай. Справимся. Проживем. Я крепкая, и ты тоже ничего.
***
Андрей Сергеевич Лигнер шел пешком через весь город и думал:
«Какой я дурак. Есть простое и прекрасное решение: уйти от Ларисы и подать на наследство. Выиграю – обеспечу ее и детей. Проиграю или выиграю совсем мало – просто буду жить с Аней в этой чудесной крохотной квартире. Соберу воспоминания об отце, издам книгу. Докторскую допишу, наконец… Всё. Точка».
- Где ты был до половины одиннадцатого? – спросила Лариса.
- У юриста, - спокойно ответил Андрей Сергеевич, потому что это была правда: Аня работала в юридической фирме. – Ты же мне сказала «действуй, нанимай адвоката», вот я и действую, нанимаю.
Для убедительности он вытащил из портфеля файл с письмом Юркевича и запиской от нотариуса.
- И что юрист?
Андрей Сергеевич, на всякий случай не снимая пиджака и ботинок, прошел в комнату, готовясь сообщить Ларисе свое решение. Он решил, что будет подло и неблагородно - сначала подавать на наследство, а потом на развод. Лариса начнет собирать бумаги, помогать ему – и вдруг бабах! Так нельзя. Некрасиво.
Развод сначала, бой за наследство Юркевича – потом.
Он уселся на диван – точно так же, как сегодня в Аниной квартире, уверенно закинув ногу на ногу, качая ногой в новом узком ботинке – с той лишь разницей, что у Ани была икеевская раскладушка, а у него дома – отцовский, а на самом деле дедовский настоящий «чиппендейл».
- И что юрист? – спросила Лариса, сев на стул напротив.
Он посмотрел на Ларису даже с некоторой жалостью, и вдруг сказал:
- Подавать на наследство я не буду.
- А?
- Бэ! – он повысил голос. – Это мое решение. Всё. Точка. И предупреждаю: еще раз пискнешь про Юркевича, про всю эту дурь – я немедленно, ты слышишь, немедленно ухожу из дому! Дети выросли. Квартира останется тебе. Всё поняла?
- С ума сошел, - Лариса вдруг заплакала, бросилась к нему на диван, села рядом, обняла его. – Да провались он! Да ну его к черту!
Андрей Сергеевич обнял Ларису, поднял к себе ее лицо, увидел каждую ее морщинку, родинку и волосинку.
Поцеловал ее, встал и пошел в прихожую.
- Ты куда? – спросила она.
- Ботинки снять забыл.
Оригинал и комментарии
тайны творчества, тайны любви от clear-text
РЕЖИССЕР И ДЕВУШКА
Недавно разговаривал со своим приятелем – вполне состоявшимся драматургом, хотя пик его успеха уже прошел.
Я вспомнил о своем театральном опыте.
Я рассказал ему, что когда-то давно тоже писал пьесы, и как моей пьесой заинтересовался один прекрасный и довольно известный режиссер (когда я назвал его фамилию, мой приятель воскликнул: «Ого!»). Режиссер сказал, что ему нравится. Сказал, что это по-настоящему интересно. И он сказал, что будет это ставить! Я был на седьмом небе. С режиссером мы жили по соседству, и он стал заходить ко мне в гости, и я к нему тоже, мы говорили о всяком-разном, но преимущественно о театре, о моей пьесе. Жена режиссера говорила мне с некоторым удивлением: «Слушай, с ума сойти, он всегда бегает от авторов, – а с тобой вдруг такая любовь, наверное, ты на самом деле что-то классное написал?» Я просто млел и таял от этих разговоров.
Но дело кончилось ничем. Или ничем не кончилось, как правильно сказать? Он стал исчезать. Даже не исчезать, а как-то так: «Жуткая суета, старик, давай мы позже вернемся к этой теме, сейчас мне чуточку не до того, ты прости…». Так все и ушло, растаяло. Потом, через много лет, я все-таки у него спросил:
- Ты же говорил, что хочешь ставить мою пьесу? Ты ведь правду говорил?
- Конечно, правду, - сказал он и улыбнулся. – Зачем мне было врать? Ты же не член ЦК партии, не секретарь Союза писателей, чтоб говорить «да, да, конечно», а потом как-то увиливать. Я правда хотел ее поставить.
- Ну и что тебе помешало? Или – кто?
- Я хотел, - сказал он. – Я правда хотел. Даже в голове крутил, как буду ставить… А потом расхотел.
- Как?
- Да так как-то. Хотел-хотел, и вдруг расхотел. У тебя что, никогда так не было?
Я что-то пробормотал в ответ, вроде «ну да, наверное».
На том мы и расстались.
***
Я сказал своему приятелю, что все это в высшей степени странно.
Он, однако, возразил:
Представь себе, - сказал он, - Представь себе меня вот в том примерно возрасте, когда ты писал пьесы – то есть лет в тридцать с небольшим. Я тогда еще был инженером в своем «почтовом ящике». Представь себе, как я знакомлюсь с прекрасной девушкой. Мы впервые встречаемся в гостях у общих знакомых, между нами пробегает некая искра, я ее иду провожать, мы долго стоим у ее подъезда, я беру ее телефон, звоню назавтра, через пару дней мы идем в кино, потом в кафе, в театр, вот мы уже целуемся, и вот наконец она зовет меня к себе домой. Я знаю, что она живет с мамой, и вот сегодня мама уехала к сестре в Ленинград. Я покупаю букет, вино и торт, я принимаю душ, надеваю лучшую рубашку – и вот я у нее. Уже в прихожей я ее целую, вдыхаю чудесный запах только что вымытой головы, наглаженной блузки и тонких духов, у меня кружится голова, я хочу ее схватить и потащить туда, где какой-нибудь диван или хотя бы ковер… Но я же интеллигентный человек. Она, оторвавшись от поцелуя, вся уже румяная, ведет меня в комнату. Уютная квартира, в гостиной на столе чайник, вазочка конфет, красивые чашки: скромно, но изящно. Дверь в смежную комнату приоткрыта. Там виднеется край кровати. Ну просто как в кино. Она ставит букет в вазу, торт и вино на стол, мы садимся, я открываю бутылку, мы пьем, закусываем тортом, весело болтаем, бесстыдно глядя друг на друга, как бы в предвкушении того, что вот-вот должно произойти, и вдруг она говорит:
- Ого. Уже одиннадцать без четверти. Тебе, наверное, пора?
- Что? – меня как будто по башке ударили.
- Мне завтра вставать в полседьмого… И тебе, наверное, тоже?
Поднимается со стула и ждет, когда я двинусь к выходу.
Повторяю: я интеллигентный человек. Я вообще никогда не настаивал на сексе. Ни напором, ни уговорами, ни водкой, ни тем более силой. Да – да. Нет – нет. Прочее же от лукавого, как сказано в Писании.
Поцеловал ей ручку, она поцеловала меня в щечку, и я ушел.
Разумеется, я ей больше ни разу не звонил. Но через много-много лет я случайно ее встретил и все-таки спросил:
- Помнишь наш последний вечер?
- Когда… А что там было? – она явно не помнила.
Но я напомнил.
- А… - сказала она и улыбнулась. – Да, да. Да, конечно!
- Но только скажи, почему?
- Как-то так вышло, - сказала она. – Просто расхотела. Честное слово, я очень хотела, когда тебя позвала, я вся обмечталась. Все приготовила. Новенькая простынка, батистовые наволочки, смешно. А потом вдруг расхотела. Сама не знаю, почему.
***
«Так что режиссеры, - мой приятель поднял палец, - это создания хрупкие, нежные и своенравные, как девушки в поисках любви. А девушки - капризны и требовательны, как режиссеры в поисках пьесы. Понимание этого факта, - наставительно завершил он, - есть залог успеха как на театре, так и у девушек».
Недавно разговаривал со своим приятелем – вполне состоявшимся драматургом, хотя пик его успеха уже прошел.
Я вспомнил о своем театральном опыте.
Я рассказал ему, что когда-то давно тоже писал пьесы, и как моей пьесой заинтересовался один прекрасный и довольно известный режиссер (когда я назвал его фамилию, мой приятель воскликнул: «Ого!»). Режиссер сказал, что ему нравится. Сказал, что это по-настоящему интересно. И он сказал, что будет это ставить! Я был на седьмом небе. С режиссером мы жили по соседству, и он стал заходить ко мне в гости, и я к нему тоже, мы говорили о всяком-разном, но преимущественно о театре, о моей пьесе. Жена режиссера говорила мне с некоторым удивлением: «Слушай, с ума сойти, он всегда бегает от авторов, – а с тобой вдруг такая любовь, наверное, ты на самом деле что-то классное написал?» Я просто млел и таял от этих разговоров.
Но дело кончилось ничем. Или ничем не кончилось, как правильно сказать? Он стал исчезать. Даже не исчезать, а как-то так: «Жуткая суета, старик, давай мы позже вернемся к этой теме, сейчас мне чуточку не до того, ты прости…». Так все и ушло, растаяло. Потом, через много лет, я все-таки у него спросил:
- Ты же говорил, что хочешь ставить мою пьесу? Ты ведь правду говорил?
- Конечно, правду, - сказал он и улыбнулся. – Зачем мне было врать? Ты же не член ЦК партии, не секретарь Союза писателей, чтоб говорить «да, да, конечно», а потом как-то увиливать. Я правда хотел ее поставить.
- Ну и что тебе помешало? Или – кто?
- Я хотел, - сказал он. – Я правда хотел. Даже в голове крутил, как буду ставить… А потом расхотел.
- Как?
- Да так как-то. Хотел-хотел, и вдруг расхотел. У тебя что, никогда так не было?
Я что-то пробормотал в ответ, вроде «ну да, наверное».
На том мы и расстались.
***
Я сказал своему приятелю, что все это в высшей степени странно.
Он, однако, возразил:
Представь себе, - сказал он, - Представь себе меня вот в том примерно возрасте, когда ты писал пьесы – то есть лет в тридцать с небольшим. Я тогда еще был инженером в своем «почтовом ящике». Представь себе, как я знакомлюсь с прекрасной девушкой. Мы впервые встречаемся в гостях у общих знакомых, между нами пробегает некая искра, я ее иду провожать, мы долго стоим у ее подъезда, я беру ее телефон, звоню назавтра, через пару дней мы идем в кино, потом в кафе, в театр, вот мы уже целуемся, и вот наконец она зовет меня к себе домой. Я знаю, что она живет с мамой, и вот сегодня мама уехала к сестре в Ленинград. Я покупаю букет, вино и торт, я принимаю душ, надеваю лучшую рубашку – и вот я у нее. Уже в прихожей я ее целую, вдыхаю чудесный запах только что вымытой головы, наглаженной блузки и тонких духов, у меня кружится голова, я хочу ее схватить и потащить туда, где какой-нибудь диван или хотя бы ковер… Но я же интеллигентный человек. Она, оторвавшись от поцелуя, вся уже румяная, ведет меня в комнату. Уютная квартира, в гостиной на столе чайник, вазочка конфет, красивые чашки: скромно, но изящно. Дверь в смежную комнату приоткрыта. Там виднеется край кровати. Ну просто как в кино. Она ставит букет в вазу, торт и вино на стол, мы садимся, я открываю бутылку, мы пьем, закусываем тортом, весело болтаем, бесстыдно глядя друг на друга, как бы в предвкушении того, что вот-вот должно произойти, и вдруг она говорит:
- Ого. Уже одиннадцать без четверти. Тебе, наверное, пора?
- Что? – меня как будто по башке ударили.
- Мне завтра вставать в полседьмого… И тебе, наверное, тоже?
Поднимается со стула и ждет, когда я двинусь к выходу.
Повторяю: я интеллигентный человек. Я вообще никогда не настаивал на сексе. Ни напором, ни уговорами, ни водкой, ни тем более силой. Да – да. Нет – нет. Прочее же от лукавого, как сказано в Писании.
Поцеловал ей ручку, она поцеловала меня в щечку, и я ушел.
Разумеется, я ей больше ни разу не звонил. Но через много-много лет я случайно ее встретил и все-таки спросил:
- Помнишь наш последний вечер?
- Когда… А что там было? – она явно не помнила.
Но я напомнил.
- А… - сказала она и улыбнулась. – Да, да. Да, конечно!
- Но только скажи, почему?
- Как-то так вышло, - сказала она. – Просто расхотела. Честное слово, я очень хотела, когда тебя позвала, я вся обмечталась. Все приготовила. Новенькая простынка, батистовые наволочки, смешно. А потом вдруг расхотела. Сама не знаю, почему.
***
«Так что режиссеры, - мой приятель поднял палец, - это создания хрупкие, нежные и своенравные, как девушки в поисках любви. А девушки - капризны и требовательны, как режиссеры в поисках пьесы. Понимание этого факта, - наставительно завершил он, - есть залог успеха как на театре, так и у девушек».
Оригинал и комментарии
ко дню учителя от clear-text
О ПОСЛЕДНЕМ СВИДАНИИ И МИЛОСЕРДИИ
- Меня спросил один из вас, - сказал однажды учитель. - Спросил: что может быть горше последнего свидания? Ах, последнее свидание, одноименный рассказ Бунина! «Я готов был отдать пятнадцать лет жизни за свидание с тобой, а потом ты уехала в Москву, не видя меня, поглощенная своими мечтами, уверенная в своем счастье, а потом, конечно, роли переменились, ну да теперь все равно, конец…»
А можно и без дворянской скорби, - продолжал учитель, - можно дешевый гостиничный номер в незнакомом городе, вымоленная, выползанная на коленях последняя ночь перед ее отъездом навсегда, за границу, к надежному хорошему человеку, утром пустая постель, на площади напротив торговки разложили на клеенках свой залежалый товар...
Можно и дорогой номер, пожалуйста, если деньги есть.
Можно дома, или на даче.
Хуже всего в квартире друга, который громко говорит по телефону в соседней комнате, пока вы тут обнимаетесь, целуетесь, сливаетесь в единое тело в самый последний раз.
Но, - продолжал учитель, - но есть кое-что горше, тоскливее, безнадежнее, обиднее. Что же? Предпоследнее свидание, дети мои. Обманчивая надежда, что это еще не конец, что впереди что-то есть. Что мы сегодня ляжем в постель, нам будет хорошо, а утром расстанемся ненадолго, зная, что скоро сойдемся снова, и снова будет любовь и счастье. Но внутренне, но бессознательно мы знаем и чувствуем, что в будущем у нас осталась только одна встреча, и дальше конец. Поэтому фальшивая беззаботность предпоследнего свидания гораздо горше, чем трагедия последнего.
- Что же в таком случае делать? - спросил кто-то из нас.
- Проще простого, - ответил учитель. - Не ходить на предпоследнее. Тогда и последнего не будет, и вы избавитесь от этой горечи и безнадежности.
- Но как понять, - спросили мы, - что вот это свидание, на которое мы так беззаботно спешим, что оно - предпоследнее?
- Ой-ой-ой! - засмеялся учитель. - Ежели вы этого не научились понимать, то что вы вообще делаете в моем классе? Тут признак простой и ясный: когда вы в уме вдруг, ни с того ни с сего, начинаете убеждать себя, что «в наших отношениях все в порядке, все хорошо, на мелочи не надо обращать внимания, на самом-то деле мы любим друг друга», и все такое. Тут лучше повесить шляпу обратно на вешалку и остаться дома. Так будет милосерднее - и к самому себе, и к вашему партнеру.
- При чем тут милосердие? - спросили мы.
- Приговоренный к смерти впадает в депрессию, когда вдруг выясняется, что палач заболел, и казнь откладывается. Потому что он хочет поскорее отделаться, - объяснил учитель. - Вообще же мне иногда кажется, что после окончательного смертного приговора лучше сразу застрелить приговоренного, а не везти его обратно в тюрьму, где он будет долго сидеть в одиночке, три раза в день обмирая от смертного ужаса и пустой надежды, слыша ключ в замке, а это всего лишь надзиратель принес поесть. Да, застрелить прямо во дворе суда. В затылок. Жестоко. Но милосердно. Милосердие - это очень жестокая вещь.
- Меня спросил один из вас, - сказал однажды учитель. - Спросил: что может быть горше последнего свидания? Ах, последнее свидание, одноименный рассказ Бунина! «Я готов был отдать пятнадцать лет жизни за свидание с тобой, а потом ты уехала в Москву, не видя меня, поглощенная своими мечтами, уверенная в своем счастье, а потом, конечно, роли переменились, ну да теперь все равно, конец…»
А можно и без дворянской скорби, - продолжал учитель, - можно дешевый гостиничный номер в незнакомом городе, вымоленная, выползанная на коленях последняя ночь перед ее отъездом навсегда, за границу, к надежному хорошему человеку, утром пустая постель, на площади напротив торговки разложили на клеенках свой залежалый товар...
Можно и дорогой номер, пожалуйста, если деньги есть.
Можно дома, или на даче.
Хуже всего в квартире друга, который громко говорит по телефону в соседней комнате, пока вы тут обнимаетесь, целуетесь, сливаетесь в единое тело в самый последний раз.
Но, - продолжал учитель, - но есть кое-что горше, тоскливее, безнадежнее, обиднее. Что же? Предпоследнее свидание, дети мои. Обманчивая надежда, что это еще не конец, что впереди что-то есть. Что мы сегодня ляжем в постель, нам будет хорошо, а утром расстанемся ненадолго, зная, что скоро сойдемся снова, и снова будет любовь и счастье. Но внутренне, но бессознательно мы знаем и чувствуем, что в будущем у нас осталась только одна встреча, и дальше конец. Поэтому фальшивая беззаботность предпоследнего свидания гораздо горше, чем трагедия последнего.
- Что же в таком случае делать? - спросил кто-то из нас.
- Проще простого, - ответил учитель. - Не ходить на предпоследнее. Тогда и последнего не будет, и вы избавитесь от этой горечи и безнадежности.
- Но как понять, - спросили мы, - что вот это свидание, на которое мы так беззаботно спешим, что оно - предпоследнее?
- Ой-ой-ой! - засмеялся учитель. - Ежели вы этого не научились понимать, то что вы вообще делаете в моем классе? Тут признак простой и ясный: когда вы в уме вдруг, ни с того ни с сего, начинаете убеждать себя, что «в наших отношениях все в порядке, все хорошо, на мелочи не надо обращать внимания, на самом-то деле мы любим друг друга», и все такое. Тут лучше повесить шляпу обратно на вешалку и остаться дома. Так будет милосерднее - и к самому себе, и к вашему партнеру.
- При чем тут милосердие? - спросили мы.
- Приговоренный к смерти впадает в депрессию, когда вдруг выясняется, что палач заболел, и казнь откладывается. Потому что он хочет поскорее отделаться, - объяснил учитель. - Вообще же мне иногда кажется, что после окончательного смертного приговора лучше сразу застрелить приговоренного, а не везти его обратно в тюрьму, где он будет долго сидеть в одиночке, три раза в день обмирая от смертного ужаса и пустой надежды, слыша ключ в замке, а это всего лишь надзиратель принес поесть. Да, застрелить прямо во дворе суда. В затылок. Жестоко. Но милосердно. Милосердие - это очень жестокая вещь.
Оригинал и комментарии
истинное происшествие от clear-text
НЕ ЛОВИТСЯ!
Однажды, на студенческо-аспирантской конференции, я в кулуарах подошел к одной приятной девушке из другого города. Она была постарше меня, но очень хороша - умна, изысканна в речи и манерах, да и просто красива, чего уж там.
Я сказал ей, этак небрежно:
- Недавно я сличал русскую рукопись XVII века, перевод апокрифического «письма Понтия Пилата Тиберию». Там есть выражение «от всех дел упражнятися в субботу» - то есть не работать. В латинском подлиннике, и в греческом варианте этих слов нет. Мне интересно слово «упражняться» в данном контексте. Макс Фасмер, ссылаясь на Преображенского, говорит, что «упражняться» происходит от слова «праздный», но считает эту этимологию не вполне достоверной. «Упражнение» по-гречески будет «askesis» - но Шантрен* не дает ничего подходящего для этого случая...
Она внимательно меня выслушала и сказала:
- Не ловится.
- Что не ловится? - не понял я.
- Ничего не ловится, - нежно сказала она, подняв на меня глаза (то ли агатовые, то ли фиалковые, уже не помню, но точно прекрасные). - Милый молодой человек, мне тридцать пять лет, у меня муж и двое детей, а на эту конференцию я приехала с любовником. Успехов!
- Спасибо, - сказал я.
- Да не за что! - улыбнулась она. - А у вас что, есть свой собственный Шантрен?
Но я повернулся и ушел.
__
* Этимологический словарь греческого языка Пьера Шантрена (Pierre Chantraine, Dictionnaire étymologique de la langue grecque)
Однажды, на студенческо-аспирантской конференции, я в кулуарах подошел к одной приятной девушке из другого города. Она была постарше меня, но очень хороша - умна, изысканна в речи и манерах, да и просто красива, чего уж там.
Я сказал ей, этак небрежно:
- Недавно я сличал русскую рукопись XVII века, перевод апокрифического «письма Понтия Пилата Тиберию». Там есть выражение «от всех дел упражнятися в субботу» - то есть не работать. В латинском подлиннике, и в греческом варианте этих слов нет. Мне интересно слово «упражняться» в данном контексте. Макс Фасмер, ссылаясь на Преображенского, говорит, что «упражняться» происходит от слова «праздный», но считает эту этимологию не вполне достоверной. «Упражнение» по-гречески будет «askesis» - но Шантрен* не дает ничего подходящего для этого случая...
Она внимательно меня выслушала и сказала:
- Не ловится.
- Что не ловится? - не понял я.
- Ничего не ловится, - нежно сказала она, подняв на меня глаза (то ли агатовые, то ли фиалковые, уже не помню, но точно прекрасные). - Милый молодой человек, мне тридцать пять лет, у меня муж и двое детей, а на эту конференцию я приехала с любовником. Успехов!
- Спасибо, - сказал я.
- Да не за что! - улыбнулась она. - А у вас что, есть свой собственный Шантрен?
Но я повернулся и ушел.
__
* Этимологический словарь греческого языка Пьера Шантрена (Pierre Chantraine, Dictionnaire étymologique de la langue grecque)
Оригинал и комментарии
этнография и антропология от clear-text
ПРО ОБИДУ
Одна женщина мне рассказала, что у нее часто болит голова, и поэтому она носит с собой в красивой серебряной коробочке особые таблетки, довольно редкие и очень дорогие. Принимает их в случае чего.
И что многие на нее за это обижаются.
***
Я вспомнил что-то такое про свою жизнь.
***
Было время, когда я курил трубку, у меня хорошие трубки были – английские, старые, тщательно обкуренные, всегда хорошо вычищенные, и табак был привозной, тоже английский.
Многие на меня обижались.
***
Было время, когда мне доктор разрешил пить только чуточку виски, буквально понюхать-полизать. И я с собой на пьянки и фуршеты таскал в кармане фляжечку граммов на пятьдесят.
Многие на меня обижались.
***
Было время, когда я любил читать по-гречески, и всюду ходил с толстой греческой книгой, в которую опускал глаза при каждом удобном случае.
Многие на меня обижались.
***
А еще было время, когда мне нравилась одна красивая девушка, и я ей тоже нравился, и я брал ее на все тусовки и вечеринки, и она ни с кем не танцевала и даже не хотела просто рядом посидеть-поболтать, только со мной.
Вот за это многие на меня очень сильно обижались.
Вплоть до полного разрыва отношений.
Одна женщина мне рассказала, что у нее часто болит голова, и поэтому она носит с собой в красивой серебряной коробочке особые таблетки, довольно редкие и очень дорогие. Принимает их в случае чего.
И что многие на нее за это обижаются.
***
Я вспомнил что-то такое про свою жизнь.
***
Было время, когда я курил трубку, у меня хорошие трубки были – английские, старые, тщательно обкуренные, всегда хорошо вычищенные, и табак был привозной, тоже английский.
Многие на меня обижались.
***
Было время, когда мне доктор разрешил пить только чуточку виски, буквально понюхать-полизать. И я с собой на пьянки и фуршеты таскал в кармане фляжечку граммов на пятьдесят.
Многие на меня обижались.
***
Было время, когда я любил читать по-гречески, и всюду ходил с толстой греческой книгой, в которую опускал глаза при каждом удобном случае.
Многие на меня обижались.
***
А еще было время, когда мне нравилась одна красивая девушка, и я ей тоже нравился, и я брал ее на все тусовки и вечеринки, и она ни с кем не танцевала и даже не хотела просто рядом посидеть-поболтать, только со мной.
Вот за это многие на меня очень сильно обижались.
Вплоть до полного разрыва отношений.
Оригинал и комментарии
Жили-были в Судный день от neivid
- Пожалуйста, ваши права, - говорит полицейский, ласково улыбаясь.
- У меня нет прав, - отвечаю так же. - Не собрался еще получить.
- Понимаю, - с нежностью отзывается полицейский, - такое время, у всех куча дел. А документы на машину есть у вас?
- Нету, - развожу руками, - извините, не срослось.
- Где же вы машину-то взяли?
- Да на стоянке, возле парка. Стояла одна, ключи в замке зажигания, я, естественно, взял.
- Конечно, - понимающе кивает полицейский. - Ладно, езжайте. Постарайтесь дальше ехать все-таки вдоль дороги, не поперек. Хорошей вам записи в Книге Жизни!
- Спасибо, и вам, - я жму на газ.
Доезжаю до супермаркета, кошелек кладу в задний карман, выхожу. Иду по улице, чувствую, кто-то вытаскивает кошелек. Оборачиваюсь — убегает небритый тип.
Я бегу следом, снимаю с себя часы, догоняю и вручаю ему. Он надевает мои часы на руку и желает мне хорошей записи в Книге Жизни.
В супермаркете набираю тележку продуктов, везу мимо кассы.
- Кошелек, - объясняю кассиру, - украли только что.
- Понимаю, - кивает кассир, - берите так.
Вот у кого точно будет хорошая запись, с завистью думаю я. Под праздник в супере не протолкнуться. На выходе нищенка сидит, перед ней гора продуктов и электротоваров.
- Хорошей записи в Книге Жизни! - желает мне нищенка. Это наша директор школы, Анна Степановна. Нервы лечит после работы.
- Привет от моего оболтуса, Анна Степановна! Окно в учительской, которое он позавчера стулом разбил, я вставлю сразу после Судного дня!
- Бог с вами, Алексей Дмитриевич, - смеется Анна Степановна, - я уже за свой счет вставила, это разве расходы. Дети так мило шалят.
Она мне машет рукой, и я иду дальше, везу тележку, взятую из супермаркета, слушаю пение птиц. Так хорошо перед Судным Днем, так тепло на душе.
Смотрю, возле лужи дерется кто-то. Подхожу — Иван, приятель мой, бьет Моисея, коллегу по Институту Культуры.
- Пролетарии, объединяйтесь! - призываю их нежно. - Возлюбите ближнего своего!
Получил от Ивана в челюсть ногой, Моисей еще сверху добавил. Объединились, значит.
Ой-ой-ой. Постонал. А потом к полицейскому.
- Извините, - кричу, - хорошей записи в Книге Жизни, мне тут только что дали в челюсть ногой!
Полицейский дымит сигареткой.
- Перед Судным Днем все нервные, я тоже заметил. Многое надо переварить.
- Ну так накажите их! - предлагаю.
- Не могу, - докуривает полицейский, - у нас товарищеский матч по пляжному волейболу со сборной городской тюрьмы.
В больнице чистота, тишина, пустота. Хирурги смотрят сериал «Убийство матом», медсестры вяжут модель яйцеклетки. Больные поправились все ради Судного Дня. Неловко мне стало с челюстью лезть, прилег на скамеечку полежать.
Мимо птица летит, только крыльев у нее почему-то три. Глюки, что ли?
- Богу твоему в глотку глюки, - обижается птица. - Я Курочка Ряба! Только что снесла вам золотое яйцо.
Тут я заплакал. Вот оно, оказывается, как. Не вышло нам хорошей записи.
- Ряба! - ору во все горло, а слезы льются потоком. - Птица, дура! Тебе не стыдно? Дай нам годик, мы все исправим! Мы убивали, крали, прелюбодействовали, сквернословили, льстили, упрямились, не верили, фальшивили, поджигали, но директор школы нашей, Анна Степановна, хороший же человек!
И плачу, плачу.
- Да ладно, - Ряба в другую сторону полетела, - я пошутила. Нормальное я вам яйцо снесла, простое. Молитесь дальше.
Всплеснул руками, догнал Рябу по небу, обнял на лету.
- Ряба, - глажу ее по перьям, - птица, дура.
Ряба пискнула, обозвала меня ненормальным, вывернулась и упорхнула. Один я остался, лечу по небу, машу руками. И слезы текут.
Простое снесли нам яйцо, простое. Дали годик, мы все исправим. Будет нам хорошая запись в Книге Жизни.
- У меня нет прав, - отвечаю так же. - Не собрался еще получить.
- Понимаю, - с нежностью отзывается полицейский, - такое время, у всех куча дел. А документы на машину есть у вас?
- Нету, - развожу руками, - извините, не срослось.
- Где же вы машину-то взяли?
- Да на стоянке, возле парка. Стояла одна, ключи в замке зажигания, я, естественно, взял.
- Конечно, - понимающе кивает полицейский. - Ладно, езжайте. Постарайтесь дальше ехать все-таки вдоль дороги, не поперек. Хорошей вам записи в Книге Жизни!
- Спасибо, и вам, - я жму на газ.
Доезжаю до супермаркета, кошелек кладу в задний карман, выхожу. Иду по улице, чувствую, кто-то вытаскивает кошелек. Оборачиваюсь — убегает небритый тип.
Я бегу следом, снимаю с себя часы, догоняю и вручаю ему. Он надевает мои часы на руку и желает мне хорошей записи в Книге Жизни.
В супермаркете набираю тележку продуктов, везу мимо кассы.
- Кошелек, - объясняю кассиру, - украли только что.
- Понимаю, - кивает кассир, - берите так.
Вот у кого точно будет хорошая запись, с завистью думаю я. Под праздник в супере не протолкнуться. На выходе нищенка сидит, перед ней гора продуктов и электротоваров.
- Хорошей записи в Книге Жизни! - желает мне нищенка. Это наша директор школы, Анна Степановна. Нервы лечит после работы.
- Привет от моего оболтуса, Анна Степановна! Окно в учительской, которое он позавчера стулом разбил, я вставлю сразу после Судного дня!
- Бог с вами, Алексей Дмитриевич, - смеется Анна Степановна, - я уже за свой счет вставила, это разве расходы. Дети так мило шалят.
Она мне машет рукой, и я иду дальше, везу тележку, взятую из супермаркета, слушаю пение птиц. Так хорошо перед Судным Днем, так тепло на душе.
Смотрю, возле лужи дерется кто-то. Подхожу — Иван, приятель мой, бьет Моисея, коллегу по Институту Культуры.
- Пролетарии, объединяйтесь! - призываю их нежно. - Возлюбите ближнего своего!
Получил от Ивана в челюсть ногой, Моисей еще сверху добавил. Объединились, значит.
Ой-ой-ой. Постонал. А потом к полицейскому.
- Извините, - кричу, - хорошей записи в Книге Жизни, мне тут только что дали в челюсть ногой!
Полицейский дымит сигареткой.
- Перед Судным Днем все нервные, я тоже заметил. Многое надо переварить.
- Ну так накажите их! - предлагаю.
- Не могу, - докуривает полицейский, - у нас товарищеский матч по пляжному волейболу со сборной городской тюрьмы.
В больнице чистота, тишина, пустота. Хирурги смотрят сериал «Убийство матом», медсестры вяжут модель яйцеклетки. Больные поправились все ради Судного Дня. Неловко мне стало с челюстью лезть, прилег на скамеечку полежать.
Мимо птица летит, только крыльев у нее почему-то три. Глюки, что ли?
- Богу твоему в глотку глюки, - обижается птица. - Я Курочка Ряба! Только что снесла вам золотое яйцо.
Тут я заплакал. Вот оно, оказывается, как. Не вышло нам хорошей записи.
- Ряба! - ору во все горло, а слезы льются потоком. - Птица, дура! Тебе не стыдно? Дай нам годик, мы все исправим! Мы убивали, крали, прелюбодействовали, сквернословили, льстили, упрямились, не верили, фальшивили, поджигали, но директор школы нашей, Анна Степановна, хороший же человек!
И плачу, плачу.
- Да ладно, - Ряба в другую сторону полетела, - я пошутила. Нормальное я вам яйцо снесла, простое. Молитесь дальше.
Всплеснул руками, догнал Рябу по небу, обнял на лету.
- Ряба, - глажу ее по перьям, - птица, дура.
Ряба пискнула, обозвала меня ненормальным, вывернулась и упорхнула. Один я остался, лечу по небу, машу руками. И слезы текут.
Простое снесли нам яйцо, простое. Дали годик, мы все исправим. Будет нам хорошая запись в Книге Жизни.
Оригинал и комментарии
все прочее - литература от clear-text
СТИЛИСТИКА
Писатель Ермолаев не подписал обращение в защиту кого-то там незнамо кого – то ли вчера задержанных, то ли давно сидящих. Вообще-то он был человек добрый и сочувственный, всегда за демократию и закон против авторитаризма и произвола, и всегда подписывал разные открытые письма. Однако на сей раз отказался. Друзья удивлялись.
Но тут была смешная история – его книга позавчера вошла в шорт-лист премии «Новый Текст», а в попечительском совете были сплошь люди «оттуда», ну, вы понимаете. И еще глупая подробность: он был стипендиатом фонда Бунина – а это был целиком французский фонд. Ну, в смысле эмигрантский. Знакомый редактор в издательстве пошутил: «А на обложке напишем: Антон Ермолаев – иностранный агент!». Ермолаева передернуло, но он тут же забыл. А вот сейчас – когда ему позвонили и попросили подписать это чертово открытое письмо – вспомнил, и его передернуло еще сильнее.
Трусость? Страх, что не дадут премию? Не надо! Каждый человек имеет право на собственную позицию.
Ермолаев со странным чувством вспоминал знаменитую статью Достоевского, где тот уничтожал Фета за его «Шепот, робкое дыхание» на фоне общественных потрясений. Достоевский, впрочем, оговаривался: через тридцать или пятьдесят лет, это безыдейное и несвоевременное стихотворение возведут на пьедестал шедевра. Это слегка утешало. Жаль только, что не увидишь глазами. Хотя если через тридцать, то ничего. А где тридцать, там и двадцать восемь, двадцать пять…
***
Ермолаев понял, что нужна не тема, а стиль. Нужно возродить слог русской прозы. Сочинять так, чтобы форма сама становилась содержанием. И совсем не хотелось ни с кем обсуждать текущий, так сказать, момент. Впрочем, друзья теперь тоже не особо стремились с ним общаться. Получалась патовая ситуация: те, кого он любил и уважал, избегали его. А тех, что сейчас потянулись к нему, он привык презирать за дурной вкус и пресмыкательство перед властями.
Премию он получил, но не главный приз, а второе место. Серебряную, так сказать, медаль. Тоже неплохо. Но от политики отстранился твердо: не подписывал вообще ничего, ни «за», ни «против», не входил ни в какие комиссии, редколлегии, фонды и правления, хотя приглашали.
***
Он шлифовал стиль. Добивался кружевной ясности. Описывал синие тени на мартовском снегу, пушистый иней на тонких веточках, озерную гладь в тумане, поцелуй на чердаке заброшенной дачи, горячий запах смуглых плеч.
«Подмораживало, - стучал на ноутбуке Ермолаев, сидя за столом под зеленой лампой. – Поросшие травой кочки по бокам лесной тропинки, вчера еще влажно пружинистые, за ночь стали жесткими…»
Непонятный звук отвлек его: словно бы стук копыт о мостовую.
Ермолаев встал из-за стола, подошел к окну.
***
По жутко пустому переулку – куда подевались машины? где его собственный автомобиль, который стоял вот тут, под окном? – по переулку небыстро ехал конный в сизом мундире с красными лампасами. На веревке он вел за собой человека в распахнутом пальто. Тот едва поспевал, ноги его путались. Упал, лошадь протащила его несколько шагов. Веревка сильно натянулась. Конный что-то негромко крикнул. Человек приподнялся, встал на колени. Конный дал лошади шенкеля. Лошадь дернула, человек снова упал. Конный вытащил из кобуры револьвер.
Ермолаев зажмурился.
Услышал выстрел, как щелчок.
Открыл глаза.
Конный ускакал. Человек лежал на мостовой, уткнувшись лицом в булыжник. Из-под его головы расплывалась маленькая лужица. Ермолаев знал, что она должна была быть темно-красная, но сверху – он жил в четвертом этаже – она казалась черной.
***
Ермолаев подошел к столу, закрыл ноутбук, достал из ящика стола стопку писчей бумаги, взял авторучку и написал:
«Подмораживало. Поросшие желтеющей травой кочки обочь узкой лесной тропинки, вчера еще влажно-упругие под ногами, отвердели…»
В дверь постучали. Ермолаев вскочил со стула, ринулся в прихожую. Отворил, не спрашивая, кто там.
Двое парней прошли мимо него, как мимо куста – задев, но не обратив внимания.
- Сёмка! – сказал один. – Замеряй жилплощадь!
Сёмка вытащил из кармана потертой кожанки лазерную рулетку. По стенам заплясала красная светящаяся точка.
- Двадцать два, - сказал он.
- Уплотняем! – сказал Васька. – Семья Трофименко!
Он не назвался, но Ермолаев точно знал, как его зовут, и обратился к нему по имени-отчеству:
- Василий Никитич, а мне куда?
- Да вон в угол койку сдвинь, всего делов. Они, Трофименки, тихие, и мальчонка у них тихий. Не журись, писатель.
***
Ермолаев сидел на своей койке, поджав колени. Трофименки спали, почти не храпя. Мальчонка ихний тоже дрыхнул на сундучке. Не страшно.
Ермолаев взял карандаш и написал на обоях:
«Подмораживало. Кочки вдоль тропки промерзли и закаменели. Бурая прошлогодняя трава топырилась сквозь снег, как щетина на покойнике…»
- Тьфу! – сказал Ермолаев. – Сквозьснегкак. Зьснгк. Не годится.
***
Встал, подошел к столу, открыл ноутбук. Пока ноутбук выходил из спящего режима, подошел к окну.
Там внизу, как всегда, стояли машины у тротуара, в том числе и его собственная. Но убитый все еще лежал посреди проезжей части. Собака породы бигль вылизывала кровь из-под его простреленной головы.
Хозяйка собаки, дамочка в пуховой куртке, стояла на тротуаре, уткнувшись в айфон.
Писатель Ермолаев не подписал обращение в защиту кого-то там незнамо кого – то ли вчера задержанных, то ли давно сидящих. Вообще-то он был человек добрый и сочувственный, всегда за демократию и закон против авторитаризма и произвола, и всегда подписывал разные открытые письма. Однако на сей раз отказался. Друзья удивлялись.
Но тут была смешная история – его книга позавчера вошла в шорт-лист премии «Новый Текст», а в попечительском совете были сплошь люди «оттуда», ну, вы понимаете. И еще глупая подробность: он был стипендиатом фонда Бунина – а это был целиком французский фонд. Ну, в смысле эмигрантский. Знакомый редактор в издательстве пошутил: «А на обложке напишем: Антон Ермолаев – иностранный агент!». Ермолаева передернуло, но он тут же забыл. А вот сейчас – когда ему позвонили и попросили подписать это чертово открытое письмо – вспомнил, и его передернуло еще сильнее.
Трусость? Страх, что не дадут премию? Не надо! Каждый человек имеет право на собственную позицию.
Ермолаев со странным чувством вспоминал знаменитую статью Достоевского, где тот уничтожал Фета за его «Шепот, робкое дыхание» на фоне общественных потрясений. Достоевский, впрочем, оговаривался: через тридцать или пятьдесят лет, это безыдейное и несвоевременное стихотворение возведут на пьедестал шедевра. Это слегка утешало. Жаль только, что не увидишь глазами. Хотя если через тридцать, то ничего. А где тридцать, там и двадцать восемь, двадцать пять…
***
Ермолаев понял, что нужна не тема, а стиль. Нужно возродить слог русской прозы. Сочинять так, чтобы форма сама становилась содержанием. И совсем не хотелось ни с кем обсуждать текущий, так сказать, момент. Впрочем, друзья теперь тоже не особо стремились с ним общаться. Получалась патовая ситуация: те, кого он любил и уважал, избегали его. А тех, что сейчас потянулись к нему, он привык презирать за дурной вкус и пресмыкательство перед властями.
Премию он получил, но не главный приз, а второе место. Серебряную, так сказать, медаль. Тоже неплохо. Но от политики отстранился твердо: не подписывал вообще ничего, ни «за», ни «против», не входил ни в какие комиссии, редколлегии, фонды и правления, хотя приглашали.
***
Он шлифовал стиль. Добивался кружевной ясности. Описывал синие тени на мартовском снегу, пушистый иней на тонких веточках, озерную гладь в тумане, поцелуй на чердаке заброшенной дачи, горячий запах смуглых плеч.
«Подмораживало, - стучал на ноутбуке Ермолаев, сидя за столом под зеленой лампой. – Поросшие травой кочки по бокам лесной тропинки, вчера еще влажно пружинистые, за ночь стали жесткими…»
Непонятный звук отвлек его: словно бы стук копыт о мостовую.
Ермолаев встал из-за стола, подошел к окну.
***
По жутко пустому переулку – куда подевались машины? где его собственный автомобиль, который стоял вот тут, под окном? – по переулку небыстро ехал конный в сизом мундире с красными лампасами. На веревке он вел за собой человека в распахнутом пальто. Тот едва поспевал, ноги его путались. Упал, лошадь протащила его несколько шагов. Веревка сильно натянулась. Конный что-то негромко крикнул. Человек приподнялся, встал на колени. Конный дал лошади шенкеля. Лошадь дернула, человек снова упал. Конный вытащил из кобуры револьвер.
Ермолаев зажмурился.
Услышал выстрел, как щелчок.
Открыл глаза.
Конный ускакал. Человек лежал на мостовой, уткнувшись лицом в булыжник. Из-под его головы расплывалась маленькая лужица. Ермолаев знал, что она должна была быть темно-красная, но сверху – он жил в четвертом этаже – она казалась черной.
***
Ермолаев подошел к столу, закрыл ноутбук, достал из ящика стола стопку писчей бумаги, взял авторучку и написал:
«Подмораживало. Поросшие желтеющей травой кочки обочь узкой лесной тропинки, вчера еще влажно-упругие под ногами, отвердели…»
В дверь постучали. Ермолаев вскочил со стула, ринулся в прихожую. Отворил, не спрашивая, кто там.
Двое парней прошли мимо него, как мимо куста – задев, но не обратив внимания.
- Сёмка! – сказал один. – Замеряй жилплощадь!
Сёмка вытащил из кармана потертой кожанки лазерную рулетку. По стенам заплясала красная светящаяся точка.
- Двадцать два, - сказал он.
- Уплотняем! – сказал Васька. – Семья Трофименко!
Он не назвался, но Ермолаев точно знал, как его зовут, и обратился к нему по имени-отчеству:
- Василий Никитич, а мне куда?
- Да вон в угол койку сдвинь, всего делов. Они, Трофименки, тихие, и мальчонка у них тихий. Не журись, писатель.
***
Ермолаев сидел на своей койке, поджав колени. Трофименки спали, почти не храпя. Мальчонка ихний тоже дрыхнул на сундучке. Не страшно.
Ермолаев взял карандаш и написал на обоях:
«Подмораживало. Кочки вдоль тропки промерзли и закаменели. Бурая прошлогодняя трава топырилась сквозь снег, как щетина на покойнике…»
- Тьфу! – сказал Ермолаев. – Сквозьснегкак. Зьснгк. Не годится.
***
Встал, подошел к столу, открыл ноутбук. Пока ноутбук выходил из спящего режима, подошел к окну.
Там внизу, как всегда, стояли машины у тротуара, в том числе и его собственная. Но убитый все еще лежал посреди проезжей части. Собака породы бигль вылизывала кровь из-под его простреленной головы.
Хозяйка собаки, дамочка в пуховой куртке, стояла на тротуаре, уткнувшись в айфон.
Оригинал и комментарии
коллизия от clear-text
ТРЕТЬЕ ЛИЦО
Разговор зашел о сексуальных домогательствах – о чем же еще говорить в интеллигентной компании, когда от политики всех тошнит, но дело Вайнштейна еще не утихло, и раздаются все новые и новые обвинения по адресу известных персон?
Кто-то сказал, что это типичный случай антиисторизма. Каких-то тридцать лет назад нечто было обычным флиртом – а теперь считается недопустимым насилием. Да взять само слово «изнасилование»! Времена меняются в сторону все большего и большего уважения личности. Раньше изнасилованием считался насильственный секс в прямом и грубом смысле, а теперь это означает секс недобровольный. Просто вынужденный, и всё тут. От и до. Даже легкий моральный напор, типа «но ведь ты же моя жена!» – тоже своего рода изнасилование. Правда, супружеское, но всё равно. «Это прекрасно и гуманно, - возразили ему, - но поди пойми, где граница добровольности? В конце концов, девяносто процентов всех наших поступков – вынужденные». Кто-то вспомнил о «культуре изнасилования». «Нас всех, мужчин и женщин, насилует государство! - сказал четвертый собеседник. – Rape state!» - и он огляделся, гордясь таким эффектным словосочетанием.
Среди нас был один немолодой человек, Евгений Васильевич Н.
- Все это очень интересно и дает пищу уму, - сказал он. – Но позвольте я расскажу вам один случай. Изумительная правовая и нравственная коллизия.
***
Итак, - начал он, удобно расположившись на диване, - это было на самом излете брежневских времен. Но «лично дорогой Леонид Ильич» был еще жив, это я точно говорю, потом поймете, почему. Кажется, это был восемьдесят первый год. Или весна восемьдесят второго.
Итак, был у меня друг Юрка Грунский, парень веселый, добрый, хороший, но чуть мутноватый – путался с фарцой, и сам фарцевал, хотя при этом учился на третьем курсе во вполне престижном вузе. Стыдно признаться, но мы любили Юрку еще и потому, что у него была огромная квартира на Кутузовском. В том самом доме, нумер двадцать шесть, в боковом крыле. Конечно, квартира была не его, а покойного папаши, а покойный папаша был когда-то замом у Славского в Средмаше, потом в ЦК завсектором у Сербина, и, как иногда с такими людьми случается, умер при неясных обстоятельствах. «Тихо скончался в автомобильной катастрофе». В середине семидесятых, то есть сравнительно недавно, ежели считать от того случая, о котором я хочу рассказать. А Юркина мама совсем помешалась на здоровье и по полгода жила то в Крыму, то в Пятигорске. Дышала свежим воздухом и пила минеральные воды. Так что Юрка жил в пятикомнатной квартире совсем один, ну и мы там клубились. Хотя по факту он жил, конечно, не один, потому что у него почти всегда кто-то ночевал.
***
Однажды мы собрались человек семь или восемь. Музыка, вино, трепотня. Дым столбом – все курят. Я смотрю – девчонок больше, чем ребят. Четыре на три. Или даже пять на три. «Ого! – думаю. – Значит, мне точно что-то обломится». Танцы начинаются. Приглашаю одну – нет, не обламывается. Я так нежно за талию, что-то заливаю, стараюсь прижаться, а девушка раз – и выскальзывает. С другой такая же история, я ее в танце беру за руку, пальчики перебираю, жду ответного пожатья – фигушки. Щекой трусь об ее ухо, опять что-то шепотом заливаю – ноль реакции. То есть хихикает в ответ, но больше танцевать со мной не хочет. Ну а еще двух приглашать без мазы – одна Юрки Грунского постоянная. Мы пришли, а она уже нас встречает. «Здрасьте, как мы рады вас видеть!» - как бы за хозяйку, понимаешь ли… А вторая с Бобом, был у нас такой мальчик. Ну, неважно.
В общем, раз кругом такой афронт, я иду на кухню, взяв с собой полстакана водки с общего стола. Юрка мне рукой помахал, я раздраженно от него отвернулся. В кухне сел на табурет и сижу. Попиваю ее, проклятую, прихлебываю, хлебушком закусываю и думаю о своей невезучей жизни. Курю, разумеется. Наверное, полчаса так просидел.
Входит Юрка.
- Вот ты где, – говорит. – Ты чего?
- Да так, - говорю. – Скучно стало.
- Ой, хорош! Давай, иди, общайся с девушками! Девушки скучают!
- Меня, - говорю, - девушки не любят! Сижу, сочиняю письмо. Во всемирную лигу сексуальных реформ.
Это цитата из Ильфа-Петрова, если кто забыл. Из «Золотого Теленка». А мы тогда знали.
Юрка ржет.
- Ладно, Паниковский! Не паникуй. Тебя некоторые девушки очень даже любят. Светка, например. Вот эта, беленькая. Ты ей понравился.
- Она меня отшила! – говорю.
- Она просто стесняется, ты что! – он глаза округлил и руками всплеснул. – Она мне сама только что сказала: «Какой Женя мальчик хороший, но какой-то робкий, зажатый!»
- Брось!
- Это ты брось, - говорит Юрка. – Давай, допивай и иди, ухаживай за девушкой.
Я допил водку из стакана. Потом, проходя мимо стола, еще хватанул коньяку, и пошел искать ее по всей квартире. Смотрю, в прихожей одна девушка – та, что лишней оказалась – сапоги надевает, а Юркина подруга с ней прощается этаким хозяйкиным тоном, прямо тю-тю-тю: «Мы так рады, что ты нас навестила!». Сунулся в одну дверь – там уже Боб на диване со своей. Сунулся в другую – там вовсе гардеробная. Открыл третью – вроде спальня Антонины Павловны, Юркиной мамаши. На кровати сидит эта самая Светка.
- Привет! – говорю.
- Здрасьте еще раз, - отвечает. – Сигареты принес?
Я выскочил, вернулся с пачкой сигарет и пепельницей. Чиркнул зажигалкой. Она спокойно выкурила сигарету, загасила окурок и сразу меня обняла и поцеловала. Крепко и даже, я бы сказал, порывисто. Страстно, не побоюсь этого слова! Мы быстро разделись и – плевать на всё! – покрывало скинули, и под одеяло. В чистейшую хозяйскую постель! Хорошо было. Все сделали. Полежали рядышком, отдохнули. Потом мне еще раз захотелось, но, видно, выпил много, возникли проблемы. Она меня быстро привела в готовность, и опять было очень хорошо, она целуется, стонет, бормочет – в общем, чувствую, девушка влюбилась!
С этим радостным чувством засыпаю, нежно прижавшись к ней сзади и обняв ее за талию.
Просыпаюсь – девушки нет.
Натягиваю штаны, шлепаю на кухню. Там как раз Юрка Грунский воду пьет из чайника, прямо из носика. Время половина седьмого утра.
- А где Светка? – спрашиваю.
- Не знаю, - он зевает. – Пойду еще подремлю. Воскресенье же.
***
Уходя, я спросил у Юрки ее телефон.
Позвонил тем же вечером. «Здравствуй, Света, это Женя» «Кто-кто?» «Ну кто, кто… Женя, мы вчера с тобой…» Бросает трубку. Я перезваниваю – трубку не берет. Я выждал час, снова звоню. «Светлана, ты почему говорить не хочешь?» «Чего тебе надо?» «Давай встретимся. Когда мы встретимся?» «А шел бы ты!» - и снова бросает трубку.
Я на всякий случай позвонил Юрке, изложил ситуацию.
Он говорит:
- Черт знает. Придурь какая-то. Вожжа под хвост.
Ну, вожжа так вожжа. Хотя жалко. Хорошая девушка. Я уже было понадеялся на серьезные отношения. Я ей звонил еще раз десять – с тем же успехом.
***
Довольно скорое умирает Брежнев. То ли через год, если мы собирались прошлой осенью, то ли через полгода – если этой весной. Считая от события – ну, вы поняли.
Юрка Грунский на полном серьезе в конце ноября собирает у себя дома поминки по «лично дорогому». Он вообще жуткий фигляр был, наш Юрочка. Был, был, увы-увы. В девяносто восьмом очень сильно задолжал под дефолт, удрал в Америку, а дальше непонятно. То ли там его достали, то ли он сидит тише травы под чужой фамилией. В общем, нет его больше в нашей милой компании.
А тогда он был бодр и весел. В общем, собирает поминки, стол ломится, ребят человек двадцать. Произносит как бы благодарственные тосты. Дескать, семья Грунских будет вечно благодарна лично дорогому Леониду Ильичу, который еще в пятьдесят девятом выдвинул нашего папочку на ответственную работу – но всё это шамкающим брежневским голосом, «гэкая», чмокая, запинаясь. «Сиськи-масиськи».
Ну мы же все дураки, нам же по двадцать лет. Ну, по двадцать два. Нам хорошо, нам хочется смеяться!
Я Юрку спрашиваю через стол:
- А почему ты Свету не позвал?
Потому что я рассчитывал увидеть ее на этой вечеринке. Как-то объясниться. Пусть бы она мне сказала, что я не так сделал. А Юрка Грунский посмотрел на меня и отмахнулся. В прямом смысле рукой махнул, вот так. Я, признаться, слегка обиделся.
Когда все разошлись, я остался и все-таки подловил его в коридоре:
- А теперь ты мне расскажи, что случилось.
- А то ты не понял.
- Ничего я не понял!
- Ну, ты сам просил, - Юрка Грунский отвел меня в комнату, в мемориальный, так сказать, кабинет его папаши. На стенах разные памятные фото. Брежнев, Курчатов, еще какие-то непонятные деды с золотыми звездами. – Садись на диванчик, не падай. Какой ты, братец, все-таки тупой.
Зачем-то снял пиджак и рубашку. Остался в одной майке.
- Ты чего обнажаешься? – спрашиваю.
- Потому что ты тупой. Но при этом, скорее всего, благородный. И захочешь мне бить морду, когда я скажу, что это я Светку заставил тебе дать. Понял? – он повторил, будто диктовал: - Я. Её. Заставил. Тебе. Дать. Потому что ты был такой грустный и мне стало тебя жалко. Я, конечно, гад-подлец-подонок, да? Но бить мне морду все равно не надо, - и тут Юрка Грунский поиграл мышцами. – Потому что я тебя вырублю одной левой. А если правой, то вообще. Это причина номер один.
У него на самом деле были жуткие мускулищи. Я раньше как-то не обращал внимания, или не видел его без рубашки. А тут просто струсил от таких мослов и шаров, честно скажу.
- Причина номер два, - засмеялся Юрка, видя мой испуг. – Ты ведь воспитанный человек. Вот ты съел вкусное пирожное в моем доме. Она тебе сосала?
Я машинально кивнул.
- Вот! – сказал он. – Это я ей велел. Ты съел очень-преочень вкусное пирожное, а потом плюнул в тарелку. То есть хочешь плюнуть, по глазам вижу. А это свинство.
Я сидел совсем огорошенный, а Юрка продолжал:
- Но ты не переживай. Я ее не бил, не делал больно. Пальцем не прикоснулся. Я просто пригрозил. Но я не намекал ни на какой компромат. Нет у меня на нее компромата! И на ее родителей - тоже нет! Откуда? И нет у меня возможности потом ей жизнь испортить, хуё-моё, ну кто я такой... И тем более я не говорил «убью» или «нос сломаю». Только типа «веди себя хорошо, а то пожалеешь», «хуже будет», «ты меня знаешь» и тэ пэ. Это в суде не проходит. Неопределенные угрозы не считаются. Разъяснение пленума Верховного суда. Вот какой я гад, подлец и негодяй. А главное, «веди себя хорошо!». Кто докажет, что это значит что-то плохое? Может, я как раз наоборот имел в виду? Не, ну скажи, я правда гад?
- Но почему она тебя слушала?
- Уважает! - хохотнул Грунский. – Мы с ней были когда-то. Полгодика. Или даже меньше. Возможно, она это сделала отчасти даже назло мне.
***
- Потом я все-таки ее настиг, - сказал Евгений Васильевич. – Я ее долго искал. Я не знал ни адреса, ни фамилии, ни где учится. Для меня найти ее и поговорить с ней стало навязчивой идеей. Все случается случайно. Я случайно увидел ее на улице, лет через пятнадцать, то есть, считай, в девяносто шестом. Бросил все дела и пошел за ней. Потом следил за ее домом. Потом поймал ее, представляете себе, как настоящий насильник – в лифте.
- Света, прости меня, - сказал я. – Я не виноват. Я ничего не знал. Юрка мне ничего не сказал, клянусь. Я думал, что всё на самом деле.
- Я знала, - сказала она.
- Откуда?
- По глазам, по лицу.
- Там было темно.
- Все равно. По голосу, по всему.
- Почему ты мне не сказала, что тебя заставляют? Не шепнула? Не заплакала? Разве бы я не понял? Я бы понял.
- Не знаю, - сказала она. – Как-то так.
- Жалко, - сказал я.
- Не знаю. Главное, ничего уже не возможно. Ну, всё.
Она убрала мою руку с кнопки «стоп», нажала на первый этаж. Двери раскрылись. Я вышел, она сказала мне «пока» и поехала наверх.
**
- Вот такое, если можно так выразиться, «изнасилование через третье лицо», - сказал Евгений Васильевич после небольшой паузы. – Юрка Грунский не насиловал, он произнес какие-то туманные слова. Я тоже не насиловал, меня обнимали-целовали. А изнасилование было! Удивительная коллизия, я же говорю.
- Да, - подал голос какой-то казуист. – А вот скажите, - обратился он к Евгению Васильевичу, - а может ли быть такая же история с женщиной?
- То есть?
- То есть женщина занимается сексом с мужчиной, ей кажется, что он на самом деле ее любит, хочет, жаждет, а потом выясняется…
- Что выясняется? – поморщился Евгений Васильевич.
- Что он это все делал под давлением обстоятельств.
- Какой вы, однако, формальный, - усмехнулся Евгений Васильевич и добавил: – Я бы не отказался от рюмки коньяку.
Разговор зашел о сексуальных домогательствах – о чем же еще говорить в интеллигентной компании, когда от политики всех тошнит, но дело Вайнштейна еще не утихло, и раздаются все новые и новые обвинения по адресу известных персон?
Кто-то сказал, что это типичный случай антиисторизма. Каких-то тридцать лет назад нечто было обычным флиртом – а теперь считается недопустимым насилием. Да взять само слово «изнасилование»! Времена меняются в сторону все большего и большего уважения личности. Раньше изнасилованием считался насильственный секс в прямом и грубом смысле, а теперь это означает секс недобровольный. Просто вынужденный, и всё тут. От и до. Даже легкий моральный напор, типа «но ведь ты же моя жена!» – тоже своего рода изнасилование. Правда, супружеское, но всё равно. «Это прекрасно и гуманно, - возразили ему, - но поди пойми, где граница добровольности? В конце концов, девяносто процентов всех наших поступков – вынужденные». Кто-то вспомнил о «культуре изнасилования». «Нас всех, мужчин и женщин, насилует государство! - сказал четвертый собеседник. – Rape state!» - и он огляделся, гордясь таким эффектным словосочетанием.
Среди нас был один немолодой человек, Евгений Васильевич Н.
- Все это очень интересно и дает пищу уму, - сказал он. – Но позвольте я расскажу вам один случай. Изумительная правовая и нравственная коллизия.
***
Итак, - начал он, удобно расположившись на диване, - это было на самом излете брежневских времен. Но «лично дорогой Леонид Ильич» был еще жив, это я точно говорю, потом поймете, почему. Кажется, это был восемьдесят первый год. Или весна восемьдесят второго.
Итак, был у меня друг Юрка Грунский, парень веселый, добрый, хороший, но чуть мутноватый – путался с фарцой, и сам фарцевал, хотя при этом учился на третьем курсе во вполне престижном вузе. Стыдно признаться, но мы любили Юрку еще и потому, что у него была огромная квартира на Кутузовском. В том самом доме, нумер двадцать шесть, в боковом крыле. Конечно, квартира была не его, а покойного папаши, а покойный папаша был когда-то замом у Славского в Средмаше, потом в ЦК завсектором у Сербина, и, как иногда с такими людьми случается, умер при неясных обстоятельствах. «Тихо скончался в автомобильной катастрофе». В середине семидесятых, то есть сравнительно недавно, ежели считать от того случая, о котором я хочу рассказать. А Юркина мама совсем помешалась на здоровье и по полгода жила то в Крыму, то в Пятигорске. Дышала свежим воздухом и пила минеральные воды. Так что Юрка жил в пятикомнатной квартире совсем один, ну и мы там клубились. Хотя по факту он жил, конечно, не один, потому что у него почти всегда кто-то ночевал.
***
Однажды мы собрались человек семь или восемь. Музыка, вино, трепотня. Дым столбом – все курят. Я смотрю – девчонок больше, чем ребят. Четыре на три. Или даже пять на три. «Ого! – думаю. – Значит, мне точно что-то обломится». Танцы начинаются. Приглашаю одну – нет, не обламывается. Я так нежно за талию, что-то заливаю, стараюсь прижаться, а девушка раз – и выскальзывает. С другой такая же история, я ее в танце беру за руку, пальчики перебираю, жду ответного пожатья – фигушки. Щекой трусь об ее ухо, опять что-то шепотом заливаю – ноль реакции. То есть хихикает в ответ, но больше танцевать со мной не хочет. Ну а еще двух приглашать без мазы – одна Юрки Грунского постоянная. Мы пришли, а она уже нас встречает. «Здрасьте, как мы рады вас видеть!» - как бы за хозяйку, понимаешь ли… А вторая с Бобом, был у нас такой мальчик. Ну, неважно.
В общем, раз кругом такой афронт, я иду на кухню, взяв с собой полстакана водки с общего стола. Юрка мне рукой помахал, я раздраженно от него отвернулся. В кухне сел на табурет и сижу. Попиваю ее, проклятую, прихлебываю, хлебушком закусываю и думаю о своей невезучей жизни. Курю, разумеется. Наверное, полчаса так просидел.
Входит Юрка.
- Вот ты где, – говорит. – Ты чего?
- Да так, - говорю. – Скучно стало.
- Ой, хорош! Давай, иди, общайся с девушками! Девушки скучают!
- Меня, - говорю, - девушки не любят! Сижу, сочиняю письмо. Во всемирную лигу сексуальных реформ.
Это цитата из Ильфа-Петрова, если кто забыл. Из «Золотого Теленка». А мы тогда знали.
Юрка ржет.
- Ладно, Паниковский! Не паникуй. Тебя некоторые девушки очень даже любят. Светка, например. Вот эта, беленькая. Ты ей понравился.
- Она меня отшила! – говорю.
- Она просто стесняется, ты что! – он глаза округлил и руками всплеснул. – Она мне сама только что сказала: «Какой Женя мальчик хороший, но какой-то робкий, зажатый!»
- Брось!
- Это ты брось, - говорит Юрка. – Давай, допивай и иди, ухаживай за девушкой.
Я допил водку из стакана. Потом, проходя мимо стола, еще хватанул коньяку, и пошел искать ее по всей квартире. Смотрю, в прихожей одна девушка – та, что лишней оказалась – сапоги надевает, а Юркина подруга с ней прощается этаким хозяйкиным тоном, прямо тю-тю-тю: «Мы так рады, что ты нас навестила!». Сунулся в одну дверь – там уже Боб на диване со своей. Сунулся в другую – там вовсе гардеробная. Открыл третью – вроде спальня Антонины Павловны, Юркиной мамаши. На кровати сидит эта самая Светка.
- Привет! – говорю.
- Здрасьте еще раз, - отвечает. – Сигареты принес?
Я выскочил, вернулся с пачкой сигарет и пепельницей. Чиркнул зажигалкой. Она спокойно выкурила сигарету, загасила окурок и сразу меня обняла и поцеловала. Крепко и даже, я бы сказал, порывисто. Страстно, не побоюсь этого слова! Мы быстро разделись и – плевать на всё! – покрывало скинули, и под одеяло. В чистейшую хозяйскую постель! Хорошо было. Все сделали. Полежали рядышком, отдохнули. Потом мне еще раз захотелось, но, видно, выпил много, возникли проблемы. Она меня быстро привела в готовность, и опять было очень хорошо, она целуется, стонет, бормочет – в общем, чувствую, девушка влюбилась!
С этим радостным чувством засыпаю, нежно прижавшись к ней сзади и обняв ее за талию.
Просыпаюсь – девушки нет.
Натягиваю штаны, шлепаю на кухню. Там как раз Юрка Грунский воду пьет из чайника, прямо из носика. Время половина седьмого утра.
- А где Светка? – спрашиваю.
- Не знаю, - он зевает. – Пойду еще подремлю. Воскресенье же.
***
Уходя, я спросил у Юрки ее телефон.
Позвонил тем же вечером. «Здравствуй, Света, это Женя» «Кто-кто?» «Ну кто, кто… Женя, мы вчера с тобой…» Бросает трубку. Я перезваниваю – трубку не берет. Я выждал час, снова звоню. «Светлана, ты почему говорить не хочешь?» «Чего тебе надо?» «Давай встретимся. Когда мы встретимся?» «А шел бы ты!» - и снова бросает трубку.
Я на всякий случай позвонил Юрке, изложил ситуацию.
Он говорит:
- Черт знает. Придурь какая-то. Вожжа под хвост.
Ну, вожжа так вожжа. Хотя жалко. Хорошая девушка. Я уже было понадеялся на серьезные отношения. Я ей звонил еще раз десять – с тем же успехом.
***
Довольно скорое умирает Брежнев. То ли через год, если мы собирались прошлой осенью, то ли через полгода – если этой весной. Считая от события – ну, вы поняли.
Юрка Грунский на полном серьезе в конце ноября собирает у себя дома поминки по «лично дорогому». Он вообще жуткий фигляр был, наш Юрочка. Был, был, увы-увы. В девяносто восьмом очень сильно задолжал под дефолт, удрал в Америку, а дальше непонятно. То ли там его достали, то ли он сидит тише травы под чужой фамилией. В общем, нет его больше в нашей милой компании.
А тогда он был бодр и весел. В общем, собирает поминки, стол ломится, ребят человек двадцать. Произносит как бы благодарственные тосты. Дескать, семья Грунских будет вечно благодарна лично дорогому Леониду Ильичу, который еще в пятьдесят девятом выдвинул нашего папочку на ответственную работу – но всё это шамкающим брежневским голосом, «гэкая», чмокая, запинаясь. «Сиськи-масиськи».
Ну мы же все дураки, нам же по двадцать лет. Ну, по двадцать два. Нам хорошо, нам хочется смеяться!
Я Юрку спрашиваю через стол:
- А почему ты Свету не позвал?
Потому что я рассчитывал увидеть ее на этой вечеринке. Как-то объясниться. Пусть бы она мне сказала, что я не так сделал. А Юрка Грунский посмотрел на меня и отмахнулся. В прямом смысле рукой махнул, вот так. Я, признаться, слегка обиделся.
Когда все разошлись, я остался и все-таки подловил его в коридоре:
- А теперь ты мне расскажи, что случилось.
- А то ты не понял.
- Ничего я не понял!
- Ну, ты сам просил, - Юрка Грунский отвел меня в комнату, в мемориальный, так сказать, кабинет его папаши. На стенах разные памятные фото. Брежнев, Курчатов, еще какие-то непонятные деды с золотыми звездами. – Садись на диванчик, не падай. Какой ты, братец, все-таки тупой.
Зачем-то снял пиджак и рубашку. Остался в одной майке.
- Ты чего обнажаешься? – спрашиваю.
- Потому что ты тупой. Но при этом, скорее всего, благородный. И захочешь мне бить морду, когда я скажу, что это я Светку заставил тебе дать. Понял? – он повторил, будто диктовал: - Я. Её. Заставил. Тебе. Дать. Потому что ты был такой грустный и мне стало тебя жалко. Я, конечно, гад-подлец-подонок, да? Но бить мне морду все равно не надо, - и тут Юрка Грунский поиграл мышцами. – Потому что я тебя вырублю одной левой. А если правой, то вообще. Это причина номер один.
У него на самом деле были жуткие мускулищи. Я раньше как-то не обращал внимания, или не видел его без рубашки. А тут просто струсил от таких мослов и шаров, честно скажу.
- Причина номер два, - засмеялся Юрка, видя мой испуг. – Ты ведь воспитанный человек. Вот ты съел вкусное пирожное в моем доме. Она тебе сосала?
Я машинально кивнул.
- Вот! – сказал он. – Это я ей велел. Ты съел очень-преочень вкусное пирожное, а потом плюнул в тарелку. То есть хочешь плюнуть, по глазам вижу. А это свинство.
Я сидел совсем огорошенный, а Юрка продолжал:
- Но ты не переживай. Я ее не бил, не делал больно. Пальцем не прикоснулся. Я просто пригрозил. Но я не намекал ни на какой компромат. Нет у меня на нее компромата! И на ее родителей - тоже нет! Откуда? И нет у меня возможности потом ей жизнь испортить, хуё-моё, ну кто я такой... И тем более я не говорил «убью» или «нос сломаю». Только типа «веди себя хорошо, а то пожалеешь», «хуже будет», «ты меня знаешь» и тэ пэ. Это в суде не проходит. Неопределенные угрозы не считаются. Разъяснение пленума Верховного суда. Вот какой я гад, подлец и негодяй. А главное, «веди себя хорошо!». Кто докажет, что это значит что-то плохое? Может, я как раз наоборот имел в виду? Не, ну скажи, я правда гад?
- Но почему она тебя слушала?
- Уважает! - хохотнул Грунский. – Мы с ней были когда-то. Полгодика. Или даже меньше. Возможно, она это сделала отчасти даже назло мне.
***
- Потом я все-таки ее настиг, - сказал Евгений Васильевич. – Я ее долго искал. Я не знал ни адреса, ни фамилии, ни где учится. Для меня найти ее и поговорить с ней стало навязчивой идеей. Все случается случайно. Я случайно увидел ее на улице, лет через пятнадцать, то есть, считай, в девяносто шестом. Бросил все дела и пошел за ней. Потом следил за ее домом. Потом поймал ее, представляете себе, как настоящий насильник – в лифте.
- Света, прости меня, - сказал я. – Я не виноват. Я ничего не знал. Юрка мне ничего не сказал, клянусь. Я думал, что всё на самом деле.
- Я знала, - сказала она.
- Откуда?
- По глазам, по лицу.
- Там было темно.
- Все равно. По голосу, по всему.
- Почему ты мне не сказала, что тебя заставляют? Не шепнула? Не заплакала? Разве бы я не понял? Я бы понял.
- Не знаю, - сказала она. – Как-то так.
- Жалко, - сказал я.
- Не знаю. Главное, ничего уже не возможно. Ну, всё.
Она убрала мою руку с кнопки «стоп», нажала на первый этаж. Двери раскрылись. Я вышел, она сказала мне «пока» и поехала наверх.
**
- Вот такое, если можно так выразиться, «изнасилование через третье лицо», - сказал Евгений Васильевич после небольшой паузы. – Юрка Грунский не насиловал, он произнес какие-то туманные слова. Я тоже не насиловал, меня обнимали-целовали. А изнасилование было! Удивительная коллизия, я же говорю.
- Да, - подал голос какой-то казуист. – А вот скажите, - обратился он к Евгению Васильевичу, - а может ли быть такая же история с женщиной?
- То есть?
- То есть женщина занимается сексом с мужчиной, ей кажется, что он на самом деле ее любит, хочет, жаждет, а потом выясняется…
- Что выясняется? – поморщился Евгений Васильевич.
- Что он это все делал под давлением обстоятельств.
- Какой вы, однако, формальный, - усмехнулся Евгений Васильевич и добавил: – Я бы не отказался от рюмки коньяку.
Оригинал и комментарии
этнография и антропология от clear-text
КОЕ-ЧТО О СЧАСТЬЕ
Вот две истории, свидетелем которых я был.
Лично! Клянусь.
Первая:
1969 год. Вечер. Зима. Едем на такси с ребятами ко мне домой выпивать и веселиться. Машина едет от Манежной к Маяковке, чтобы повернуть на Садово-Триумфальную. На самом углу я прошу таксиста остановиться, подождать. Говорю ребятам:
- Вон там напротив магазин «Грузия», сейчас я сбегаю и куплю еще вина, давайте деньги (мне дают деньги). Сейчас я быстренько через подземный переход. Минут десять подождите, пожалуйста, - говорю я шоферу. - Приплатим, не заржавеет!
- Ты чего? - говорит один друг. - Через метро побежишь? Ты что, мудак? Давай капусту!
Забирает у меня деньги и бежит прямо через улицу Горького к магазину. Вечер, машин мало. 1969 год на дворе, не забывайте. Однако какой-то скрип тормозов и матерок из окон мы слышим.
Через пять минут он возвращается тем же манером, неся в охапке четыре бутылки «Цинандали».
И вот тут, когда он уже почти залез обратно в такси - вдруг милиционер.
- Да вы что! - кричит он. - Вы что, совсем уже?!
- А что? - спокойно отвечает мой друг.
- Как что? - немного оторопевает милиционер. - Нарушаете!
- Что нарушаю?
- Закон! - говорит тот.
- Послушайте, - громко отвечает мой дружок. - Я гражданин США. Я не обязан подчиняться вашим законам.
Ну, думаю, хана. Плакала наша веселая вечеринка. Сейчас его схватят под белы руки, вытащат паспорт, увидят, что он никакой не гражданин США, а глупый понтярщик. Да и какая разница, кто чей гражданин? На территории любой страны человек обязан подчиняться местным законам. Даже я это знаю! А мент уж точно знает! Уведут его в ментовку, и надо будет его выручать как-то. Даже не знаю, как…
Но милиционер неожиданно говорит:
- Ладно, езжайте.
Мы и поехали.
***
История номер два. Это уже примерно 1975 год. Еду на машине со своим старшим товарищем. Сидоров его фамилия, журналист среднего калибра. Но весельчак.
Проскакиваем на только что зажегшийся красный свет.
Свисток. Он бесстыдно едет дальше.
У следующего светофора его останавливает гаишник, перегородив собою дорогу.
Мой приятель опускает стекло и раздраженно говорит:
- Полковник Сидоров. Спешу, лейтенант. Очень спешу.
- Документики, - говорит капитан.
Мой приятель достает права (это тогда была книжечка), сует в окно и чуть ли не кричит:
- Я же сказал, что спешу! Забросишь на Лубянку, второй подъезд, сдашь охране! - и делает вид, что включает передачу.
Гаишник тут же сует ему права обратно и отдает честь.
Мы едем дальше.
***
А то тут говорят, что «наглость - второе счастье».
Первое, друзья. Первое.
Вот две истории, свидетелем которых я был.
Лично! Клянусь.
Первая:
1969 год. Вечер. Зима. Едем на такси с ребятами ко мне домой выпивать и веселиться. Машина едет от Манежной к Маяковке, чтобы повернуть на Садово-Триумфальную. На самом углу я прошу таксиста остановиться, подождать. Говорю ребятам:
- Вон там напротив магазин «Грузия», сейчас я сбегаю и куплю еще вина, давайте деньги (мне дают деньги). Сейчас я быстренько через подземный переход. Минут десять подождите, пожалуйста, - говорю я шоферу. - Приплатим, не заржавеет!
- Ты чего? - говорит один друг. - Через метро побежишь? Ты что, мудак? Давай капусту!
Забирает у меня деньги и бежит прямо через улицу Горького к магазину. Вечер, машин мало. 1969 год на дворе, не забывайте. Однако какой-то скрип тормозов и матерок из окон мы слышим.
Через пять минут он возвращается тем же манером, неся в охапке четыре бутылки «Цинандали».
И вот тут, когда он уже почти залез обратно в такси - вдруг милиционер.
- Да вы что! - кричит он. - Вы что, совсем уже?!
- А что? - спокойно отвечает мой друг.
- Как что? - немного оторопевает милиционер. - Нарушаете!
- Что нарушаю?
- Закон! - говорит тот.
- Послушайте, - громко отвечает мой дружок. - Я гражданин США. Я не обязан подчиняться вашим законам.
Ну, думаю, хана. Плакала наша веселая вечеринка. Сейчас его схватят под белы руки, вытащат паспорт, увидят, что он никакой не гражданин США, а глупый понтярщик. Да и какая разница, кто чей гражданин? На территории любой страны человек обязан подчиняться местным законам. Даже я это знаю! А мент уж точно знает! Уведут его в ментовку, и надо будет его выручать как-то. Даже не знаю, как…
Но милиционер неожиданно говорит:
- Ладно, езжайте.
Мы и поехали.
***
История номер два. Это уже примерно 1975 год. Еду на машине со своим старшим товарищем. Сидоров его фамилия, журналист среднего калибра. Но весельчак.
Проскакиваем на только что зажегшийся красный свет.
Свисток. Он бесстыдно едет дальше.
У следующего светофора его останавливает гаишник, перегородив собою дорогу.
Мой приятель опускает стекло и раздраженно говорит:
- Полковник Сидоров. Спешу, лейтенант. Очень спешу.
- Документики, - говорит капитан.
Мой приятель достает права (это тогда была книжечка), сует в окно и чуть ли не кричит:
- Я же сказал, что спешу! Забросишь на Лубянку, второй подъезд, сдашь охране! - и делает вид, что включает передачу.
Гаишник тут же сует ему права обратно и отдает честь.
Мы едем дальше.
***
А то тут говорят, что «наглость - второе счастье».
Первое, друзья. Первое.
Оригинал и комментарии
от prilepin
Шнуров написал стихи об отдыхе Путина. Новость в топе Яндекса. Прочтут эту новость и эти, блять, стихи полмиллиона человек минимум.
В те дни, когда работают и здравствуют Юрий Кублановский, Станислав Куняев, Олег Чухонцев, Сергей Гандлевский, Ирина Евса, Геннадий Русаков, Александр Кушнер, Евгений Рейн, Олеся Николаева и Светлана Кекова. И продают свои книжки тиражом в тысячу экземпляров.
Как всё это заколебало.
(Вопль в пустоту).
В те дни, когда работают и здравствуют Юрий Кублановский, Станислав Куняев, Олег Чухонцев, Сергей Гандлевский, Ирина Евса, Геннадий Русаков, Александр Кушнер, Евгений Рейн, Олеся Николаева и Светлана Кекова. И продают свои книжки тиражом в тысячу экземпляров.
Как всё это заколебало.
(Вопль в пустоту).
Оригинал и комментарии
никто не обещал, что будет легко от clear-text
КОНКУРЕНЦИЯ
Даша Гронцман, в девичестве Ластошина, была замужем за Ромой Гронцманом. Он был начальником управления по связям с государственными и правительственными организациями в ЕТЭК, Евразийской транспортно-энергетической корпорации. То есть он был топ-менеджером крупнейшей компании, и Даше это очень нравилось. Тем более что он так быстро сделал карьеру – сейчас ему было всего тридцать два года, а ей – двадцать семь. Сам Рома ей тоже нравился, он был светловолосый и сероглазый, очень высокий и худой, даже хрупкий, тонкопалый, всегда чуточку удивленное лицо с прозрачной голубоватой кожей. Он был на одну четверть немец, по отцу. Отсюда и фамилия. Даша в него влюбилась сразу и насмерть, как только увидела. Он тогда был совсем почти никто, а она – просто выпускница Вышки. И вот всего за пять лет – такой потрясающий взлет. Новая квартира, новая машина, коттедж в поселке «Мичиган». Даша, кстати говоря, вовсе не была бездельницей, светской дамочкой, любительницей фитнеса и модных ресторанов. Она преподавала в той же Вышке русскую литературу ХХ века, защитила кандидатскую, и вообще была умная и знающая, настоящая современная женщина.
Но она сильно украшала собою Рому – потому что была и вправду очень красива, похожа на итальянку со старинных картин: прямой нос с легкой горбинкой, большие глаза, гладко зачесанные назад слегка рыжеватые волосы; и еще отличная фигура.
Рома ее обожал. Бывало, ночью, после сильной и сладкой любви, когда она лежала, раскинувшись на подушках и отдыхала – он, нагнувшись над нею и покрывая мелкими нежными поцелуями ее шею и грудь, шептал:
- Ты не уйдешь от меня? Ты не бросишь меня?
- Милый, милый, какой ты смешной, я ведь люблю тебя, - шептала она в ответ, прикрыв глаза и вспоминая Алика.
То есть Альберта Ханифатова.
***
Да, у нее уже два года был любовник.
Он тоже работал в ЕТЭК, и тоже был топ-менеджером, начальником Первого технического управления (трубопроводы). Он был старше Ромы, но ненамного, года на три. Небольшого роста – может быть, на полсантиметра ниже Даши – но зато широкоплечий, мускулистый, черноглазый и темноволосый, с гладкой смуглой кожей. Даша в него влюбилась по контрасту с Ромой. Он был соседом по дачному поселку «Мичиган» - прямо через забор; познакомились, когда цветы поливали, она и он. Кстати, тоже отличный любовник. Рома по работе часто ездил то в Минск, то в Астану – вот они с Аликом встречались то у него на даче, то в Москве, но только у него. Водить любовника к себе домой, когда муж в отъезде – это фу! Тем более что Алик был давно в разводе и жил один.
Алик тоже очень любил Дашу и все время звал ее замуж. Даша вместо ответа целовала его и говорила: «О, милый, как мне с тобой хорошо!», но не давала конкретного ответа. Тогда Алик вздыхал и говорил: «Ну, конечно, что я тебе могу дать такого-этакого? У нас с твоим мужем зарплата одинаковая, и даже дачи по одному типовому проекту! И вообще, - усмехался он, имея в виду свое азиатское происхождение, - кто он, и кто я? Он – белый мужчина, настоящий ариец! А я – бедный кули!».
Алик был очень умный и тонкий, полный остроумия и самоиронии, несмотря на свою мускулатуру и волосатую грудь, и Даша за это его особенно ценила. Но выбор сделать не могла.
***
Однажды Рома рассказал ей, что в октябре будет большое общее собрание акционеров, и что Василий Захарович Санкин, уже третий четырехлетний срок отсидевший первым вице-президентом, уходит на пенсию.
- И что? – спросила Даша.
- Да вот есть слушок, - сказал Рома, слегка смутившись, - что тут есть некоторый шанс для меня лично… Хотя я не рвусь, конечно…
- Почему это «не рвусь?» - подняла брови Даша. – Ты что, не достоин? Ты что, не потянешь? У тебя что, мало друзей в совете директоров? Если есть шанс, его надо использовать на всю катушку! – она встала с дивана, обняла Рому и сказала: - Я в тебя верю! Вперед!
- Достоин-то достоин, - махнул рукой Рома, - и свои люди есть, можно задействовать, конечно… Но есть кто-то подостойнее.
- Ну, кто?
- Некий Ханифатов, Альберт Рауфович. Первое техническое. Трубы.
- Он что, лучше тебя? – засмеялась Даша.
- Гораздо! – хохотнул в ответ Рома. – Нет, он, конечно, профи высшего сорта и мужик, все говорят, неплохой, незлой и такой, как бы сказать, «кооперэйтив». Но не в том дело. Дядя его – главный акционер одной серьезной нефтяной компании. Так что вот.
Даша это прекрасно знала, но сказала:
- Всё равно надо бороться. – И повторила: - Я в тебя верю.
- А ты меня не бросишь, если меня не выберут первым вице?
- Дурачок, - она обняла его еще крепче. – Я так тебя люблю…
***
Через три дня Рома улетел в Ереван, а оттуда в Ташкент.
- Выборы-шмыборы, - грустно сказал Алик Ханифатов. – Все говорят, что у меня есть серьезный шанс, заменить Василия нашего Захарыча. Первое техуправление – ведь это, по сути, и есть вся наша фирма. Кстати, Захарыч стал первым вице после того, как пять лет оттрубил на трубах, - и поглядел на Дашу, оценила ли она его каламбур.
Даша обняла его правой рукой за шею, поцеловала в щеку и засмеялась.
Правой рукой – потому что она лежала, положив голову на его правое плечо. В комнате был полумрак – тяжелые шторы задвинуты, а так-то было три часа дня.
- Ну так за чем же дело стало? – спросила она, ласкаясь.
Алик необидно высвободился из ее объятий, чуть отодвинулся.
- У меня серьезный конкурент есть. Твой супруг, ты уж извини.
- Нет, это ты извини! – сказала она. – Он же всего-навсего «джи-арщик». Нет, я его, конечно, очень уважаю, - сказала она, тоже чуть-чуть отодвинувшись, и подумала: «не хватало еще, чтоб я своего мужа ругала, лежа в постели любовника, это уж точно фу!», и повторила: - Да, милый, он мне ничего плохого не сделал, только хорошее, я его уважаю, но посмотри на вещи реально: «джи-ар» и «Первое техническое». Это несравнимо!
- Не знаю, - сказал Алик. – Я другое знаю. Ты, кто у мужа твоего двоюродный дедушка, не знаешь? Он же немец, твой муж!
- На одну четвертую, - сказала Даша. – Не знаю никакого дедушки.
- Скромный, значит, - сказал Алик. – Это хорошо. Не хвастался? Уважаю. Так вот, его двоюродный дедушка, херр, извини за выражение, Вальтер Гронцман – директор ЕТЭА при ЕК. Европейской транспортно-энергетической ассоциации при Еврокомиссии. Это сильно повышает шансы твоего супруга.
- Все равно я верю в тебя! – сказала Даша. – Не опускай руки.
- Хорошо, не буду, - сказал Алик. – А вот сделают меня первым вице, ты тогда с ним разведешься и ко мне уйдешь?
- Как ты можешь так рассуждать? – возмутилась Даша. – Кем ты меня считаешь? А ну, извинись!
- А если ничего не получится, ты от меня навсегда уйдешь, - словно бы не слыша ее, продолжал Алик. – Но я не умру от тоски. Потому что эти два года, что мы были вместе, это будет негасимый огонь воспоминаний, который согреет мою жизнь до старости и смерти.
Вот ведь как красиво сказал! Даша чуть не расплакалась и бросилась его обнимать. Но он повернулся к ней спиной и прошептал:
- Извини меня, любимая.
***
«Как бы ни повернулись дела, - размышляла Даша в тот самый день, когда в загородном отеле шло большое собрание акционеров ЕТЭК, - что бы там ни получилось, это будет, наконец, какое-то решение. Вернее, возможность решения.
Неважно, кого назначат, а кого нет. Важно, что они наконец станут разными. Один станет победителем, а другой, как ни крути, проигравшим. Лузером, если по-нашему.
Вот тут мне придется выбирать по-настоящему.
Можно уйти к победителю. Уйти от Ромы к Алику. Или, если Рома победит, остаться с победителем, и сказать Алику: «Извини, милый, но ты сам намекал на такое развитие ситуации». Это будет жёстко и даже цинично, но очень жизненно.
А можно наоборот! Можно остаться с лузером, то есть с собственным мужем. А победителю, то есть Алику, пожелать успехов. Сказать: «Я мужа на бонусы и опционы не меняю. А у тебя еще всё в жизни будет, не одни только воспоминания обо мне!». Или сказать Роме, если он победит: «Я рада, что ты с моей моральной помощью достиг таких высот. С твоими бонусами и опционами к тебе сбегутся лучшие женщины – только выбирай! Будь счастлив! А я пойду к доброму скромному человеку, которого люблю уже два года». Это будет очень романтично и благородно».
***
Даша открыла свой макбук, и тут же ей в глаза бросилась новость:
«Завершилось общее собрание акционеров и заседание совета директоров крупнейшей транспортно-энергетической корпорации».
Кликнула. Вывалились ссылки:
«Изменения в составе руководства ЕТЭК».
Сволочи! Достали своим грёбаным кликбейтом! Меньше чем в четыре клика не доберешься до сути!
Ну вот, наконец:
Корреспондент «Ведомостей» сообщает из отеля «Корона-Плаза»: «На собрании акционеров компании ЕТЭК и ее совете директоров принято решение назначить двух первых вице-президентов. Ими стали Роман Гронцман и Альберт Ханифатов».
***
- Блядь! – вслух сказала Даша. – Еще четыре года мучиться.
Даша Гронцман, в девичестве Ластошина, была замужем за Ромой Гронцманом. Он был начальником управления по связям с государственными и правительственными организациями в ЕТЭК, Евразийской транспортно-энергетической корпорации. То есть он был топ-менеджером крупнейшей компании, и Даше это очень нравилось. Тем более что он так быстро сделал карьеру – сейчас ему было всего тридцать два года, а ей – двадцать семь. Сам Рома ей тоже нравился, он был светловолосый и сероглазый, очень высокий и худой, даже хрупкий, тонкопалый, всегда чуточку удивленное лицо с прозрачной голубоватой кожей. Он был на одну четверть немец, по отцу. Отсюда и фамилия. Даша в него влюбилась сразу и насмерть, как только увидела. Он тогда был совсем почти никто, а она – просто выпускница Вышки. И вот всего за пять лет – такой потрясающий взлет. Новая квартира, новая машина, коттедж в поселке «Мичиган». Даша, кстати говоря, вовсе не была бездельницей, светской дамочкой, любительницей фитнеса и модных ресторанов. Она преподавала в той же Вышке русскую литературу ХХ века, защитила кандидатскую, и вообще была умная и знающая, настоящая современная женщина.
Но она сильно украшала собою Рому – потому что была и вправду очень красива, похожа на итальянку со старинных картин: прямой нос с легкой горбинкой, большие глаза, гладко зачесанные назад слегка рыжеватые волосы; и еще отличная фигура.
Рома ее обожал. Бывало, ночью, после сильной и сладкой любви, когда она лежала, раскинувшись на подушках и отдыхала – он, нагнувшись над нею и покрывая мелкими нежными поцелуями ее шею и грудь, шептал:
- Ты не уйдешь от меня? Ты не бросишь меня?
- Милый, милый, какой ты смешной, я ведь люблю тебя, - шептала она в ответ, прикрыв глаза и вспоминая Алика.
То есть Альберта Ханифатова.
***
Да, у нее уже два года был любовник.
Он тоже работал в ЕТЭК, и тоже был топ-менеджером, начальником Первого технического управления (трубопроводы). Он был старше Ромы, но ненамного, года на три. Небольшого роста – может быть, на полсантиметра ниже Даши – но зато широкоплечий, мускулистый, черноглазый и темноволосый, с гладкой смуглой кожей. Даша в него влюбилась по контрасту с Ромой. Он был соседом по дачному поселку «Мичиган» - прямо через забор; познакомились, когда цветы поливали, она и он. Кстати, тоже отличный любовник. Рома по работе часто ездил то в Минск, то в Астану – вот они с Аликом встречались то у него на даче, то в Москве, но только у него. Водить любовника к себе домой, когда муж в отъезде – это фу! Тем более что Алик был давно в разводе и жил один.
Алик тоже очень любил Дашу и все время звал ее замуж. Даша вместо ответа целовала его и говорила: «О, милый, как мне с тобой хорошо!», но не давала конкретного ответа. Тогда Алик вздыхал и говорил: «Ну, конечно, что я тебе могу дать такого-этакого? У нас с твоим мужем зарплата одинаковая, и даже дачи по одному типовому проекту! И вообще, - усмехался он, имея в виду свое азиатское происхождение, - кто он, и кто я? Он – белый мужчина, настоящий ариец! А я – бедный кули!».
Алик был очень умный и тонкий, полный остроумия и самоиронии, несмотря на свою мускулатуру и волосатую грудь, и Даша за это его особенно ценила. Но выбор сделать не могла.
***
Однажды Рома рассказал ей, что в октябре будет большое общее собрание акционеров, и что Василий Захарович Санкин, уже третий четырехлетний срок отсидевший первым вице-президентом, уходит на пенсию.
- И что? – спросила Даша.
- Да вот есть слушок, - сказал Рома, слегка смутившись, - что тут есть некоторый шанс для меня лично… Хотя я не рвусь, конечно…
- Почему это «не рвусь?» - подняла брови Даша. – Ты что, не достоин? Ты что, не потянешь? У тебя что, мало друзей в совете директоров? Если есть шанс, его надо использовать на всю катушку! – она встала с дивана, обняла Рому и сказала: - Я в тебя верю! Вперед!
- Достоин-то достоин, - махнул рукой Рома, - и свои люди есть, можно задействовать, конечно… Но есть кто-то подостойнее.
- Ну, кто?
- Некий Ханифатов, Альберт Рауфович. Первое техническое. Трубы.
- Он что, лучше тебя? – засмеялась Даша.
- Гораздо! – хохотнул в ответ Рома. – Нет, он, конечно, профи высшего сорта и мужик, все говорят, неплохой, незлой и такой, как бы сказать, «кооперэйтив». Но не в том дело. Дядя его – главный акционер одной серьезной нефтяной компании. Так что вот.
Даша это прекрасно знала, но сказала:
- Всё равно надо бороться. – И повторила: - Я в тебя верю.
- А ты меня не бросишь, если меня не выберут первым вице?
- Дурачок, - она обняла его еще крепче. – Я так тебя люблю…
***
Через три дня Рома улетел в Ереван, а оттуда в Ташкент.
- Выборы-шмыборы, - грустно сказал Алик Ханифатов. – Все говорят, что у меня есть серьезный шанс, заменить Василия нашего Захарыча. Первое техуправление – ведь это, по сути, и есть вся наша фирма. Кстати, Захарыч стал первым вице после того, как пять лет оттрубил на трубах, - и поглядел на Дашу, оценила ли она его каламбур.
Даша обняла его правой рукой за шею, поцеловала в щеку и засмеялась.
Правой рукой – потому что она лежала, положив голову на его правое плечо. В комнате был полумрак – тяжелые шторы задвинуты, а так-то было три часа дня.
- Ну так за чем же дело стало? – спросила она, ласкаясь.
Алик необидно высвободился из ее объятий, чуть отодвинулся.
- У меня серьезный конкурент есть. Твой супруг, ты уж извини.
- Нет, это ты извини! – сказала она. – Он же всего-навсего «джи-арщик». Нет, я его, конечно, очень уважаю, - сказала она, тоже чуть-чуть отодвинувшись, и подумала: «не хватало еще, чтоб я своего мужа ругала, лежа в постели любовника, это уж точно фу!», и повторила: - Да, милый, он мне ничего плохого не сделал, только хорошее, я его уважаю, но посмотри на вещи реально: «джи-ар» и «Первое техническое». Это несравнимо!
- Не знаю, - сказал Алик. – Я другое знаю. Ты, кто у мужа твоего двоюродный дедушка, не знаешь? Он же немец, твой муж!
- На одну четвертую, - сказала Даша. – Не знаю никакого дедушки.
- Скромный, значит, - сказал Алик. – Это хорошо. Не хвастался? Уважаю. Так вот, его двоюродный дедушка, херр, извини за выражение, Вальтер Гронцман – директор ЕТЭА при ЕК. Европейской транспортно-энергетической ассоциации при Еврокомиссии. Это сильно повышает шансы твоего супруга.
- Все равно я верю в тебя! – сказала Даша. – Не опускай руки.
- Хорошо, не буду, - сказал Алик. – А вот сделают меня первым вице, ты тогда с ним разведешься и ко мне уйдешь?
- Как ты можешь так рассуждать? – возмутилась Даша. – Кем ты меня считаешь? А ну, извинись!
- А если ничего не получится, ты от меня навсегда уйдешь, - словно бы не слыша ее, продолжал Алик. – Но я не умру от тоски. Потому что эти два года, что мы были вместе, это будет негасимый огонь воспоминаний, который согреет мою жизнь до старости и смерти.
Вот ведь как красиво сказал! Даша чуть не расплакалась и бросилась его обнимать. Но он повернулся к ней спиной и прошептал:
- Извини меня, любимая.
***
«Как бы ни повернулись дела, - размышляла Даша в тот самый день, когда в загородном отеле шло большое собрание акционеров ЕТЭК, - что бы там ни получилось, это будет, наконец, какое-то решение. Вернее, возможность решения.
Неважно, кого назначат, а кого нет. Важно, что они наконец станут разными. Один станет победителем, а другой, как ни крути, проигравшим. Лузером, если по-нашему.
Вот тут мне придется выбирать по-настоящему.
Можно уйти к победителю. Уйти от Ромы к Алику. Или, если Рома победит, остаться с победителем, и сказать Алику: «Извини, милый, но ты сам намекал на такое развитие ситуации». Это будет жёстко и даже цинично, но очень жизненно.
А можно наоборот! Можно остаться с лузером, то есть с собственным мужем. А победителю, то есть Алику, пожелать успехов. Сказать: «Я мужа на бонусы и опционы не меняю. А у тебя еще всё в жизни будет, не одни только воспоминания обо мне!». Или сказать Роме, если он победит: «Я рада, что ты с моей моральной помощью достиг таких высот. С твоими бонусами и опционами к тебе сбегутся лучшие женщины – только выбирай! Будь счастлив! А я пойду к доброму скромному человеку, которого люблю уже два года». Это будет очень романтично и благородно».
***
Даша открыла свой макбук, и тут же ей в глаза бросилась новость:
«Завершилось общее собрание акционеров и заседание совета директоров крупнейшей транспортно-энергетической корпорации».
Кликнула. Вывалились ссылки:
«Изменения в составе руководства ЕТЭК».
Сволочи! Достали своим грёбаным кликбейтом! Меньше чем в четыре клика не доберешься до сути!
Ну вот, наконец:
Корреспондент «Ведомостей» сообщает из отеля «Корона-Плаза»: «На собрании акционеров компании ЕТЭК и ее совете директоров принято решение назначить двух первых вице-президентов. Ими стали Роман Гронцман и Альберт Ханифатов».
***
- Блядь! – вслух сказала Даша. – Еще четыре года мучиться.
Оригинал и комментарии
этнография и антропология от clear-text
ДЕЛО ПРИНЦИПА
Был у меня в советское время один знакомый, довольно богатый человек. Весь дом в карельской березе, ампирной бронзе и майсенском фарфоре. Трое детей, жена не работает.
Как-то раз его выгнали со службы, что никак не отразилось на его благосостоянии: такси как ждало его по полчаса у дверей, так и продолжало.
Однажды я к нему зашел (сосед он был).
Он сидит на стульчике в прихожей, одна нога босая, и носок себе зашивает. А внизу такси ждет. И он ругается, что бабок не напасешься.
Я говорю:
- Ты что, мыло ел?
А он:
- А я из принципа. Вот когда на работу устроюсь, тогда носки новые куплю. А пока штопенькаем, штопенькаем!
Был у меня в советское время один знакомый, довольно богатый человек. Весь дом в карельской березе, ампирной бронзе и майсенском фарфоре. Трое детей, жена не работает.
Как-то раз его выгнали со службы, что никак не отразилось на его благосостоянии: такси как ждало его по полчаса у дверей, так и продолжало.
Однажды я к нему зашел (сосед он был).
Он сидит на стульчике в прихожей, одна нога босая, и носок себе зашивает. А внизу такси ждет. И он ругается, что бабок не напасешься.
Я говорю:
- Ты что, мыло ел?
А он:
- А я из принципа. Вот когда на работу устроюсь, тогда носки новые куплю. А пока штопенькаем, штопенькаем!
Оригинал и комментарии
возьмите талончик и следите за табло от clear-text
ЭКСТРЕМИЗМ
Антон Пиксанов, студент Высшей Школы Промышленной Политики, вошел в здание Следственного управления. В просторном холле на пластиковых диванах сидели люди, глядя кто в пол, кто в планшет. Время от времени раздавался нежный звук колокольчика, люди вскидывали глаза на большое табло, там выплывали цифры, кто-то один вставал и шел в коридор, идущий из холла в освещенную неяркими плафонами даль.
Антон огляделся. К нему тут же подошла девушка, хорошенькая, улыбчивая, в синей форме с клетчатым галстуком:
- Чем я могу вам помочь?
- Мне к следователю.
- У вас повестка? Покажите, если вам не трудно, я вам дам талончик.
- Нет, - сказал Антон и сглотнул. – Я инициативно.
- Прошу вас сюда, - сказала девушка и подвела его к терминалу.
На экране светились плашки: «воровство из супермаркетов», «домашнее насилие», «иностранная агентура», «коррупция», «наркомания и наркоторговля», «нарушения ПДД», «неуплата налогов», «политический экстремизм», «разжигание вражды и ненависти», «хулиганство».
- Выбирайте, - сказала она и тактично отвернулась.
Антон нажал на «экстремизм». Вылетел талончик. «К-204».
- Присаживайтесь, - девушка указала на диван. – Следите за табло.
Она отошла в сторону и занялась другим посетителем.
**
- Сакулин, Петр Николаевич, - сказал следователь, привстав и протянув Антону визитку. – Будем знакомы! – они пожали друг другу руки. – А вы, значит, Пиксанов Антон Алексеевич… - он назвал его год рождения, место жительства, курс и номер учебной группы. Засмеялся: - Когда вы приложили палец к терминалу, сюда пришли все данные! – на секунду повернул к Антону экран своего компьютера. – Чем порадуете? Экстремизм? Ну-с, кто у нас там отметился по части экстремизма? Слушаю вас и записываю.
- Я, - сказал Антон.
- Вы? – поморщился следователь, покликал мышью. – Вы уверены? На вас ничего нет. Буквально ни капельки. Ни митингов, ни подписей в петициях, никаких ненужных связей… Шутите?
- Нет, - сказал Антон. – Все очень серьезно.
- Так. Ну и в чем же ваш экстремизм?
- Я хочу, - Антон снова сглотнул, - свергнуть президента!
- Отлично, - сказал следователь. – То есть ничего хорошего, на самом деле, но тем не менее. Итак, вы хотите свергнуть президента. Два вопроса. Кто он? Как его зовут? Где он проживает?
- Меня никто не подучивал! Не подзуживал и не агитировал! – покраснел Антон. – Я сам!
- Я не в том смысле! Вы меня не поняли. Итак, вы хотите свергнуть президента. Кто он?
- Как кто? Президент.
- Спасибо. Зовут его как? Сколько ему лет?
- Я не знаю, - Антон смешался. – Президент и есть президент. Я с детства знаю, что у нас есть президент. Хочу его свергнуть, вот.
- А где вы его будете искать? И как свергать? Конкретно что делать?
- Ну… Я подумаю.
- Какая прелесть, - улыбнулся следователь. – Второй вопрос: почему вам пришло в голову такое интересное желание?
- Откуда я знаю? – Антон отвечал зло. – Что я, психолог? Я говорю, что хочу свергнуть президента, а вы как адвокат какой-то, честное слово.
- Уважаемый, - следователь покосился на экран своего компьютера. – Уважаемый Антон Алексеевич, сдается мне, что вы лжете. Вы не хотите свергнуть президента. Вы не можете доказать, что вы действительно экстремист. Даже что вас посещали такие экстремистские мысли.
- Вот! – Антон вытащил из кармана флешку. – Тут вся моя переписка за последние двенадцать лет. Почти что с детства. С друзьями, с девочками. Вот тут я писал своей подруге в ноябре: «Страшно жить. Тоска. Тупик и бессмыслица. Кто виноват? А ты сама, что ли, не знаешь? Его давно пора убрать из нашей жизни. Раз и навсегда».
- Читал, - сказал следователь. – Ничего страшного. Во-первых, неясно, о ком это вы. Может, о Толике Смирницком? Который с октября месяца, извините, дерёт вашу подругу Алёну Санину – так ее зовут? - наперегонки с вами?
- Вы откуда знаете? – Антон чуть не заплакал.
- А во-вторых, - следователь все так же улыбался, – Допустим, вам надоел президент, и вы пишете об этом своей девочке. Ну и что? У нас свобода слова. Почитайте газеты. Загляните в интернет. Президента несут по кочкам кому не лень. И что теперь? Всех арестовывать? Тюрем не хватит. Да и зачем? Какая чепуха. Мы свободная страна, сколько раз повторять!
- Значит, я могу идти? – спросил Антон.
- Куда?
- Домой.
- Да, разумеется, разумеется, - следователь как будто задумался, прикрыл глаза и пробормотал: - Вам просто страшно, да? Вот ваши друзья. Клюев под судом, Лабуцкий под судом, Амхаров и Кутаев в СИЗО, Мандельбаум в розыске, Фадеев, Росстанёва и Кретова уже отбывают срок… А вы на свободе, и вам от этого страшно. Хотя вы ничем не лучше них. Да? – он поглядел Антону в глаза. – Признайтесь. Просто страшно. Лучше сразу в тюрьму, чем этот страх, чем это ужасное чувство, что вдруг на улице тебя схватит полиция, и вкатят пятёру за сопротивление? И вы пришли сами. То ли сдаться, то ли очиститься от этих, как бы сказать, самоподозрений. Так?
- Даже не знаю, - сказал Антон.
- Зато я знаю, - сказал следователь. – То, что вы сейчас сделали, называется «заведомо ложный донос». Это серьезное правонарушение.
- Сам на себя? – Антон растерялся.
- А какая разница, на кого? – следователь встрепенулся и сдвинул брови. - Осталось понять, зачем вы это сделали. Зачем-то вам надо оказаться под арестом. Проникнуть в места лишения свободы. Для чего? Чтобы написать репортаж и переправить на Запад? А может, вы специально решили отвлечь наших сотрудников от поисков настоящих экстремистов? Будем разбираться.
Он нажал клавишу на столе.
Антон вскочил и рванулся к двери.
Дверь открылась. Вошли двое полицейских, схватили его за руки.
- Вы задержаны, - сказал следователь. – Разъясняю вам статью пятьдесят один. Можете молчать до прибытия адвоката. Я буду ходатайствовать перед судом о вашем аресте. Находясь на свободе, вы можете воздействовать на своих друзей, склоняя их к противоправному поведению.
***
Через полтора года СИЗО ему, кроме заведомо ложного доноса, вкатили еще распространение порнографии, потому что в айфоне нашли его селфи с Аленой Саниной в полуголом виде. Адвокат настаивал, что соски не видны, но судья не внял.
***
«Может, и в самом деле свергнуть? – думал Антон Пиксанов, сидя за дощатым столом и хлебая суп алюминиевой ложкой. – Но как бы узнать, где он живет, и как его зовут…»
Антон Пиксанов, студент Высшей Школы Промышленной Политики, вошел в здание Следственного управления. В просторном холле на пластиковых диванах сидели люди, глядя кто в пол, кто в планшет. Время от времени раздавался нежный звук колокольчика, люди вскидывали глаза на большое табло, там выплывали цифры, кто-то один вставал и шел в коридор, идущий из холла в освещенную неяркими плафонами даль.
Антон огляделся. К нему тут же подошла девушка, хорошенькая, улыбчивая, в синей форме с клетчатым галстуком:
- Чем я могу вам помочь?
- Мне к следователю.
- У вас повестка? Покажите, если вам не трудно, я вам дам талончик.
- Нет, - сказал Антон и сглотнул. – Я инициативно.
- Прошу вас сюда, - сказала девушка и подвела его к терминалу.
На экране светились плашки: «воровство из супермаркетов», «домашнее насилие», «иностранная агентура», «коррупция», «наркомания и наркоторговля», «нарушения ПДД», «неуплата налогов», «политический экстремизм», «разжигание вражды и ненависти», «хулиганство».
- Выбирайте, - сказала она и тактично отвернулась.
Антон нажал на «экстремизм». Вылетел талончик. «К-204».
- Присаживайтесь, - девушка указала на диван. – Следите за табло.
Она отошла в сторону и занялась другим посетителем.
**
- Сакулин, Петр Николаевич, - сказал следователь, привстав и протянув Антону визитку. – Будем знакомы! – они пожали друг другу руки. – А вы, значит, Пиксанов Антон Алексеевич… - он назвал его год рождения, место жительства, курс и номер учебной группы. Засмеялся: - Когда вы приложили палец к терминалу, сюда пришли все данные! – на секунду повернул к Антону экран своего компьютера. – Чем порадуете? Экстремизм? Ну-с, кто у нас там отметился по части экстремизма? Слушаю вас и записываю.
- Я, - сказал Антон.
- Вы? – поморщился следователь, покликал мышью. – Вы уверены? На вас ничего нет. Буквально ни капельки. Ни митингов, ни подписей в петициях, никаких ненужных связей… Шутите?
- Нет, - сказал Антон. – Все очень серьезно.
- Так. Ну и в чем же ваш экстремизм?
- Я хочу, - Антон снова сглотнул, - свергнуть президента!
- Отлично, - сказал следователь. – То есть ничего хорошего, на самом деле, но тем не менее. Итак, вы хотите свергнуть президента. Два вопроса. Кто он? Как его зовут? Где он проживает?
- Меня никто не подучивал! Не подзуживал и не агитировал! – покраснел Антон. – Я сам!
- Я не в том смысле! Вы меня не поняли. Итак, вы хотите свергнуть президента. Кто он?
- Как кто? Президент.
- Спасибо. Зовут его как? Сколько ему лет?
- Я не знаю, - Антон смешался. – Президент и есть президент. Я с детства знаю, что у нас есть президент. Хочу его свергнуть, вот.
- А где вы его будете искать? И как свергать? Конкретно что делать?
- Ну… Я подумаю.
- Какая прелесть, - улыбнулся следователь. – Второй вопрос: почему вам пришло в голову такое интересное желание?
- Откуда я знаю? – Антон отвечал зло. – Что я, психолог? Я говорю, что хочу свергнуть президента, а вы как адвокат какой-то, честное слово.
- Уважаемый, - следователь покосился на экран своего компьютера. – Уважаемый Антон Алексеевич, сдается мне, что вы лжете. Вы не хотите свергнуть президента. Вы не можете доказать, что вы действительно экстремист. Даже что вас посещали такие экстремистские мысли.
- Вот! – Антон вытащил из кармана флешку. – Тут вся моя переписка за последние двенадцать лет. Почти что с детства. С друзьями, с девочками. Вот тут я писал своей подруге в ноябре: «Страшно жить. Тоска. Тупик и бессмыслица. Кто виноват? А ты сама, что ли, не знаешь? Его давно пора убрать из нашей жизни. Раз и навсегда».
- Читал, - сказал следователь. – Ничего страшного. Во-первых, неясно, о ком это вы. Может, о Толике Смирницком? Который с октября месяца, извините, дерёт вашу подругу Алёну Санину – так ее зовут? - наперегонки с вами?
- Вы откуда знаете? – Антон чуть не заплакал.
- А во-вторых, - следователь все так же улыбался, – Допустим, вам надоел президент, и вы пишете об этом своей девочке. Ну и что? У нас свобода слова. Почитайте газеты. Загляните в интернет. Президента несут по кочкам кому не лень. И что теперь? Всех арестовывать? Тюрем не хватит. Да и зачем? Какая чепуха. Мы свободная страна, сколько раз повторять!
- Значит, я могу идти? – спросил Антон.
- Куда?
- Домой.
- Да, разумеется, разумеется, - следователь как будто задумался, прикрыл глаза и пробормотал: - Вам просто страшно, да? Вот ваши друзья. Клюев под судом, Лабуцкий под судом, Амхаров и Кутаев в СИЗО, Мандельбаум в розыске, Фадеев, Росстанёва и Кретова уже отбывают срок… А вы на свободе, и вам от этого страшно. Хотя вы ничем не лучше них. Да? – он поглядел Антону в глаза. – Признайтесь. Просто страшно. Лучше сразу в тюрьму, чем этот страх, чем это ужасное чувство, что вдруг на улице тебя схватит полиция, и вкатят пятёру за сопротивление? И вы пришли сами. То ли сдаться, то ли очиститься от этих, как бы сказать, самоподозрений. Так?
- Даже не знаю, - сказал Антон.
- Зато я знаю, - сказал следователь. – То, что вы сейчас сделали, называется «заведомо ложный донос». Это серьезное правонарушение.
- Сам на себя? – Антон растерялся.
- А какая разница, на кого? – следователь встрепенулся и сдвинул брови. - Осталось понять, зачем вы это сделали. Зачем-то вам надо оказаться под арестом. Проникнуть в места лишения свободы. Для чего? Чтобы написать репортаж и переправить на Запад? А может, вы специально решили отвлечь наших сотрудников от поисков настоящих экстремистов? Будем разбираться.
Он нажал клавишу на столе.
Антон вскочил и рванулся к двери.
Дверь открылась. Вошли двое полицейских, схватили его за руки.
- Вы задержаны, - сказал следователь. – Разъясняю вам статью пятьдесят один. Можете молчать до прибытия адвоката. Я буду ходатайствовать перед судом о вашем аресте. Находясь на свободе, вы можете воздействовать на своих друзей, склоняя их к противоправному поведению.
***
Через полтора года СИЗО ему, кроме заведомо ложного доноса, вкатили еще распространение порнографии, потому что в айфоне нашли его селфи с Аленой Саниной в полуголом виде. Адвокат настаивал, что соски не видны, но судья не внял.
***
«Может, и в самом деле свергнуть? – думал Антон Пиксанов, сидя за дощатым столом и хлебая суп алюминиевой ложкой. – Но как бы узнать, где он живет, и как его зовут…»
Оригинал и комментарии
О "Звездной пирамиде" и вообще от lemming-drover
Наконец-то АСТ анонсировало выход нашей с Дмитрием Байкаловым легкомысленной космооперы "Звездная пирамида". Я рад. Взглянул на обложку: https://fantlab.ru/edition264134 и порадовался еще больше. Где брутальные атлеты с мечами либо бластерами наперевес? Где сексапильные дивы с теми же железяками, притом готовые поразить подобравшегося сзади врага пуговицей от лифчика? Где кошмарные монстры? А нетути! Вообще нет ни одной рожи, хоть человеческой, хоть инопланетной. Когда меня спросили, что я желаю видеть на обложке, я тяжко вздохнул и принялся перечислять персонажей: ушлый беспризорник, простоватый фермер, жулик, эстрадная примадонна, инопланетная красавица, жесткий мужик со шрамом на морде... Рисуйте, мол, кого хотите из этой компании... И тут случилось невероятное. Меня деликатно спросили: а так ли уж на самом деле нужны все эти рожи? И я подбросил вверх воображаемый чепчик. Ура! Видимо, читателю все-таки надоели традиционные для постсоветской фантастики обложки. Сказать по правде, я ждал этого еще 10-15 лет назад, но, как обычно, недооценил инерционность рынка. (Не бывать мне толковым маркетологом.) И уже не надеялся. А зря. Как раз тот случай, когда я рад ошибке.
А что это за перевернутая пирамида, пронзающая вершиной несколько растрепанную галактику? С моей точки зрения, это годный вариант, отражающий суть романа. Я, правда, хотел, чтобы вершина пирамиды вытягивалась наподобие щупальца, загибалась и врастала в основание, но тут мне не пошли навстречу. Может, и правильно. Ибо строгость -- вот сегодняшний тренд. Меньше кича, больше вкуса (ну хоть претензий на вкус). Ругать обложку я уж точно не стану.
То же самое с переизданием моих "Крыльев черепахи" от Эксмо. На обложке -- только черепаший панцирь, больше ничего. Еще лет 20 назад моя жена сказала: "Когда тебя издадут в строгой обложке, вот тогда я и поверю, что ты писатель". Видимо, теперь ей придется поверить.
А что это за перевернутая пирамида, пронзающая вершиной несколько растрепанную галактику? С моей точки зрения, это годный вариант, отражающий суть романа. Я, правда, хотел, чтобы вершина пирамиды вытягивалась наподобие щупальца, загибалась и врастала в основание, но тут мне не пошли навстречу. Может, и правильно. Ибо строгость -- вот сегодняшний тренд. Меньше кича, больше вкуса (ну хоть претензий на вкус). Ругать обложку я уж точно не стану.
То же самое с переизданием моих "Крыльев черепахи" от Эксмо. На обложке -- только черепаший панцирь, больше ничего. Еще лет 20 назад моя жена сказала: "Когда тебя издадут в строгой обложке, вот тогда я и поверю, что ты писатель". Видимо, теперь ей придется поверить.
Оригинал и комментарии
повесть от clear-text
ДВЕ СЕСТРЫ И ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК
Одна моя знакомая рассказала:
- Были две сестры в нашем городе. Погодки, кажется. Не поймешь, какая младше, какая старше, но и неважно. Одна очень тянулась, землю рыла, институт окончила, потом дернулась в Москву на повышение квалификации, типа магистратуры, и там зацепилась как-то. Ну, не бог знает кто, но в какой-то нормальной фирме. Чуть ли не юрист. Или финансист, что-то такое. Чистая работа. Трое подчиненных. Деньги нормальные. Взяла квартиру в ипотеку – но на вторичке. Хорошая двушка в старой такой кирпичной пятиэтажке. Серый кирпич.
- Ну ты еще какой этаж расскажи, - сказал я. – И про вид из окна. Сдохнуть можно от твоих подробностей.
- Это я не зря, сейчас увидишь! – сказала она и продолжала: - Так вот, взяла она себе двушку в ипотеку. А сестра у нее поглупее. Ну в смысле попроще. Никуда не рвалась. Девять классов и кулинарный колледж. Но и там как-то не продвинулась. В ресторан не попала. Так, в детсад поварихой. А в детсадах теперь почти во всех – уже готовое питание привозят, так что она там была скорее судомойка и уборщица. Но ничего, веселая такая девушка. Жила с родителями, но как сестра уехала, так у нее своя комната была пятнадцать метров, так что она была вполне довольна жизнью. Тут у нее завелся парень. Симпатичный, даже красивый, но простой, ей под стать. Шофер. Он питание по детсадам развозил. Так и познакомились. Хороший парень, все умеет, починить, подмазать, туда-сюда. Поженились. Детей пока нет. Решили в отпуск поехать в Москву. К сестре. Договорились, сестра им комнату отвела. Ходят-гуляют, в центр ездят, на бульвары любуются. А этот парень, Коля его зовут, говорит вот этой второй сестре, которая уже почти москвичка: «Что у тебя, Аня, такая квартира драная? Плитка в ванной – смотреть страшно! У нас на автостанции в туалете и то лучше, извини, конечно». Но квартиру она на вторичке брала, я же говорю. А на ремонт денег нет, ипотеку платит, и одеться хочется. Она говорит: «А помоги мне хоть обои переклеить, плиточку переложить! Чисто по-родственному».
В общем, стали они вдвоем сестре ремонт делать. Сестра на работе, а они-то в отпуске! Чуть ли не на свои деньги плитку купили. Правда, недорогую. Через неделю у сестры, которая повариха – Юля ее зовут – отпуск кончился. А Коля сказал, что останется на пару недель и доделает ремонт. Ну ведь сестра жены, родной человек.
- Ну и сестра его, конечно, это самое? – спросил я. – В смысле, он ее?
- Мало того! – засмеялась моя знакомая. – Там такой лав пошел, что он со своей Юлей развелся и на этой Ане женился. Юля рыдает, сестру прокляла, но так уж вышло. Силой не заставишь.
- Погоди, - сказал я. – Я одного не могу понять. Как это она за него замуж вышла? Не просто поебаться, а замуж? Юрист-финансист с магистратурой – за шофера?
- Ну-ка выключи снобá! – засмеялась моя знакомая с ударением на «а». – Снобá выключай, живо! Другая жизнь теперь вокруг. Я, кстати, у нее то же самое спросила. Она говорит: «Ты дура, а он хороший человек!».
- Ага, - сказал я. – Хороший человек! Бросил жену ради бабы с большой зарплатой и квартирой Москве. Он ее скоро кинет, вот увидишь. Пойдет шофером к какой-нибудь пожилой барыне, и привет.
- Я тоже сначала так думала, - сказала моя знакомая. – Нет, что ты, там такой лав! Анечка то, Анечка сё, пылинки с нее сдувает. Ходит в магазин, обед готовит, убирает-стирает, такой ремонт сделал, чудо посмотреть!
- То есть полное счастье?
- Почти, но не совсем. Год прошел после ремонта, и наша Анечка нашла себе главного бухгалтера соседней фирмы. Приятный мужчина. Всего сорок восемь. Недавно развелся. Взрослая дочь в Германии на ПМЖ. Квартира на Беговой, поворот на Хорошевку, там такие новые дома громаднющие, знаешь? В одной квартире жить, другую сдавать, поди кисло! Выперла она этого Колю в двадцать четыре часа. Он у нее даже прописан не был. Так, типа временной регистрации. Развелись, и привет. Езжай домой, май дарлинг. Ну, приехал он домой. А жить негде. Стал обратно к Юльке стучаться. «Прости, любимая, я был неправ».
- А она что? Ссаной тряпкой по усам?
- Если бы, - загрустила моя знакомая. – Поплакала и обратно с ним расписалась. Я ей говорю: «Ты что, дура?». А она кричит: «Это ты дура, а он хороший человек!»
Одна моя знакомая рассказала:
- Были две сестры в нашем городе. Погодки, кажется. Не поймешь, какая младше, какая старше, но и неважно. Одна очень тянулась, землю рыла, институт окончила, потом дернулась в Москву на повышение квалификации, типа магистратуры, и там зацепилась как-то. Ну, не бог знает кто, но в какой-то нормальной фирме. Чуть ли не юрист. Или финансист, что-то такое. Чистая работа. Трое подчиненных. Деньги нормальные. Взяла квартиру в ипотеку – но на вторичке. Хорошая двушка в старой такой кирпичной пятиэтажке. Серый кирпич.
- Ну ты еще какой этаж расскажи, - сказал я. – И про вид из окна. Сдохнуть можно от твоих подробностей.
- Это я не зря, сейчас увидишь! – сказала она и продолжала: - Так вот, взяла она себе двушку в ипотеку. А сестра у нее поглупее. Ну в смысле попроще. Никуда не рвалась. Девять классов и кулинарный колледж. Но и там как-то не продвинулась. В ресторан не попала. Так, в детсад поварихой. А в детсадах теперь почти во всех – уже готовое питание привозят, так что она там была скорее судомойка и уборщица. Но ничего, веселая такая девушка. Жила с родителями, но как сестра уехала, так у нее своя комната была пятнадцать метров, так что она была вполне довольна жизнью. Тут у нее завелся парень. Симпатичный, даже красивый, но простой, ей под стать. Шофер. Он питание по детсадам развозил. Так и познакомились. Хороший парень, все умеет, починить, подмазать, туда-сюда. Поженились. Детей пока нет. Решили в отпуск поехать в Москву. К сестре. Договорились, сестра им комнату отвела. Ходят-гуляют, в центр ездят, на бульвары любуются. А этот парень, Коля его зовут, говорит вот этой второй сестре, которая уже почти москвичка: «Что у тебя, Аня, такая квартира драная? Плитка в ванной – смотреть страшно! У нас на автостанции в туалете и то лучше, извини, конечно». Но квартиру она на вторичке брала, я же говорю. А на ремонт денег нет, ипотеку платит, и одеться хочется. Она говорит: «А помоги мне хоть обои переклеить, плиточку переложить! Чисто по-родственному».
В общем, стали они вдвоем сестре ремонт делать. Сестра на работе, а они-то в отпуске! Чуть ли не на свои деньги плитку купили. Правда, недорогую. Через неделю у сестры, которая повариха – Юля ее зовут – отпуск кончился. А Коля сказал, что останется на пару недель и доделает ремонт. Ну ведь сестра жены, родной человек.
- Ну и сестра его, конечно, это самое? – спросил я. – В смысле, он ее?
- Мало того! – засмеялась моя знакомая. – Там такой лав пошел, что он со своей Юлей развелся и на этой Ане женился. Юля рыдает, сестру прокляла, но так уж вышло. Силой не заставишь.
- Погоди, - сказал я. – Я одного не могу понять. Как это она за него замуж вышла? Не просто поебаться, а замуж? Юрист-финансист с магистратурой – за шофера?
- Ну-ка выключи снобá! – засмеялась моя знакомая с ударением на «а». – Снобá выключай, живо! Другая жизнь теперь вокруг. Я, кстати, у нее то же самое спросила. Она говорит: «Ты дура, а он хороший человек!».
- Ага, - сказал я. – Хороший человек! Бросил жену ради бабы с большой зарплатой и квартирой Москве. Он ее скоро кинет, вот увидишь. Пойдет шофером к какой-нибудь пожилой барыне, и привет.
- Я тоже сначала так думала, - сказала моя знакомая. – Нет, что ты, там такой лав! Анечка то, Анечка сё, пылинки с нее сдувает. Ходит в магазин, обед готовит, убирает-стирает, такой ремонт сделал, чудо посмотреть!
- То есть полное счастье?
- Почти, но не совсем. Год прошел после ремонта, и наша Анечка нашла себе главного бухгалтера соседней фирмы. Приятный мужчина. Всего сорок восемь. Недавно развелся. Взрослая дочь в Германии на ПМЖ. Квартира на Беговой, поворот на Хорошевку, там такие новые дома громаднющие, знаешь? В одной квартире жить, другую сдавать, поди кисло! Выперла она этого Колю в двадцать четыре часа. Он у нее даже прописан не был. Так, типа временной регистрации. Развелись, и привет. Езжай домой, май дарлинг. Ну, приехал он домой. А жить негде. Стал обратно к Юльке стучаться. «Прости, любимая, я был неправ».
- А она что? Ссаной тряпкой по усам?
- Если бы, - загрустила моя знакомая. – Поплакала и обратно с ним расписалась. Я ей говорю: «Ты что, дура?». А она кричит: «Это ты дура, а он хороший человек!»
Оригинал и комментарии
Вновь я на берег схожу с корабля от nikab
Или возвращение Ники Б. с многочисленным, претерпевшим множество пертурбаций, но тем не менее бодрым и позитивным стадом, изрядно ощипанной, но непобежденной библиотекой, родным компом-стационаром и прочими милыми сердцу всякой пожилой кошки вещами, наконец-то свершилось.
Я узнала, как можно ехать из Крыма три дня (не спрашивайте, как), видела чудесную радугу и грандиозные тучи, похожие на дворцы, драконов и лисьи стаи, влетела в аварию, тискала обаятельного щенка, прикормившегося в придорожном кафе, побывала в доме у феи танцев, повидала Ростов (он прекрасен) и Воронеж (про него лучше всего спели Дартц), не потеряла никого из детей, зверей и вещей (даже ахатина Доктор Утятка пережила поездку). Я переполнилась впечатлениями и набралась сил, переосмыслила пережитый опыт Крыма и продолжаю его переосмыслять. Я не оставила там ничего - ни обязательств, ни долгов, ни привязанностей - только сердце, зарытое в камешки Лисьей бухты :) И готова к новым свершениям.
Москва встретила меня суетой, пульсацией уличных вен, очередной сменой декораций и настроений. По ходу мы успели соскучиться друг по дружке. Я успела попасть под снег и была атакована хищным скворцом на Ярославском вокзале. Бесстыжая птица попробовала сожрать мой обед, выхватив его прямо из рук. Но обломалась - клюв не дорос кошшку грабить :)
Дети довольны и счастливы, Рупа тоже, коты пока особо не разобрались, что к чему. Новое место уютно и колоритно. Жизнь продолжается. Когда отлежимся и выспимся будут еще подробности.
Я узнала, как можно ехать из Крыма три дня (не спрашивайте, как), видела чудесную радугу и грандиозные тучи, похожие на дворцы, драконов и лисьи стаи, влетела в аварию, тискала обаятельного щенка, прикормившегося в придорожном кафе, побывала в доме у феи танцев, повидала Ростов (он прекрасен) и Воронеж (про него лучше всего спели Дартц), не потеряла никого из детей, зверей и вещей (даже ахатина Доктор Утятка пережила поездку). Я переполнилась впечатлениями и набралась сил, переосмыслила пережитый опыт Крыма и продолжаю его переосмыслять. Я не оставила там ничего - ни обязательств, ни долгов, ни привязанностей - только сердце, зарытое в камешки Лисьей бухты :) И готова к новым свершениям.
Москва встретила меня суетой, пульсацией уличных вен, очередной сменой декораций и настроений. По ходу мы успели соскучиться друг по дружке. Я успела попасть под снег и была атакована хищным скворцом на Ярославском вокзале. Бесстыжая птица попробовала сожрать мой обед, выхватив его прямо из рук. Но обломалась - клюв не дорос кошшку грабить :)
Дети довольны и счастливы, Рупа тоже, коты пока особо не разобрались, что к чему. Новое место уютно и колоритно. Жизнь продолжается. Когда отлежимся и выспимся будут еще подробности.
Оригинал и комментарии
сон на 2 октября 2019 года от clear-text
ЛЕГКОЕ ВИНО «ГАЛЕСТРО»
Мне приснился замечательный сон. Снилось мне, что я стою у стойки бара какого-то красивого, как нынче говорят, «пафосного» ресторана. Мне хочется выпить, но не коктейля или чего-то крепкого, а именно вина.
Я поднимаю глаза от карты вин и встречаюсь взглядом с барменом. Это немолодой грузноватый мужчина с редкими зачесанными назад ярко-черными - кажется, крашеными - волосами и с короткой бородой. Но в бороде видна проседь, из чего я заключаю, что, быть может, он вовсе не крашеный, а от природы такой. Потом я вспоминаю, что официантам не положено носить бороду. Вспоминаю даже старую русскую фразу - «физиономия бритая, как у лакея». Вспоминаю также, что в отношении людей богатых и известных говорили: «лицо бритое, как у актера». Но, думаю я, сейчас ведь не позапрошлый век!
Пока я так размышляю, он смотрит на меня почти в упор. На нем просторный смокинг, белая манишка и чуть съехавшая набок красная бабочка в белый горошек.
Вдруг он говорит с легким акцентом:
- Бокал вина «Галестро» от Фрескобальди? Я знаю, вам очень нравится это вино. Налить?
- Откуда вы знаете? - я морщу лоб.
- Ах, вы меня не помните, а я вас запомнил. Я подавал, я наливал вам это вино почти тридцать лет назад, во Фрайбурге, в энотеке Шмитца. Помните это чудесное место?
- Помню, - говорю я. - Чудесное место, правда.
- Его больше нет, - говорит он. - Закрыли. А я вот недавно переехал сюда.
- А я вот вас не помню, извините.
- Кто же запоминает официантов! - смеется он.
- Наоборот! - смеюсь я в ответ. - Наши официанты в советские времена говорили: «вас много, а я один!»
- Так вам налить? «Галестро» от Фрескобальди?
- Пожалуй, да. Спасибо.
Он достает очень большой бокал цилиндрической формы. Берет стеклянный кувшин-декантер, по горлышку опоясанный салфеткой, и наливает мне вина. Немного, как сейчас принято. Граммов сто пятьдесят или даже меньше. Вино выглядит в этом бокале глуповато. Как виски на донышке стакана. Эх, видели бы меня мои тбилисские друзья семидесятых! Мы тогда наливали с горкой и пили залпом.
Однако я беру бокал, пригубливаю, потом делаю глоток.
Изумительно. Возможно, этот бокал час назад ополоснули вином. Или в этом кувшине развели пару столовых ложек вина. А так - это вода с легчайшим винным даже не привкусом, а запахом.
- Scusi... - строго говорю я почему-то по-итальянски.
- Scusi, scusi, scusi, - шепотом бормочет он, отнимая у меня бокал. - Да, это вода. С тремя каплями вина. Сейчас я налью вам, как надо!
Он долго возится у шкафа, повернувшись ко мне своей квадратной жирной спиной. Подает бокал куда меньшего размера, полный на три четверти.
Я пробую. На сей раз - прекрасное вино.
- Grazie, - говорю я. - Вот это то, что надо! Оно! Я запомнил вкус. Чудесное вино. А вот это с водой, что это было?
- Ошибка, - говорит он. - Случайность. Но вообще, скажу вам, как старому знакомому, мы часто подаем чистейшую воду из кулера буквально с тремя каплями вина. В крайнем случае я объясняю, что «Галестро» - это очень, просто очень легкое вино
- И что клиенты?
- Пьют и нахваливают! У нас ведь дорогой ресторан.
***
Маленькая ресторанная хитрость.
Один умный человек объяснял мне, как надо заказывать вино, имея в виду его цену (тот редкий случай, когда клиент точно знает сорт и год, мы не берем). Это же отчасти относится и к блюдам.
Никогда, слышите, никогда не заказывайте вино, второе по дороговизне - и, наоборот, предпоследнее в смысле дешевизны.
Потому что самое дорогое и самое дешевое вино (а также довольно часто - самое дорогое и самое дешевое блюдо) стоят в меню специально как некие приманки-запреты. Специально для того, чтобы клиент подумал: Ну нет, вот это слишком дорого (а вон то - уж как-то постыдно дешево), поэтому я возьму «чуть подешевле, но тоже солидно» или «чуть подороже, чтоб не совсем уж бедно».
Самое дешевое вино ничем не отличается от предыдущих пяти ценовых позиций, это я стопроцентно гарантирую. С едой сложнее, но в принципе тоже так же.
***
Так вот. Если отбросить нижне-граничные случаи (то есть прокисшую, гнилую или разбавленную дрянь), то надо помнить завет знаменитого старого дегустатора:
- Сынок! Никогда не дегустируй вино, не глядя на этикетку!
Мне приснился замечательный сон. Снилось мне, что я стою у стойки бара какого-то красивого, как нынче говорят, «пафосного» ресторана. Мне хочется выпить, но не коктейля или чего-то крепкого, а именно вина.
Я поднимаю глаза от карты вин и встречаюсь взглядом с барменом. Это немолодой грузноватый мужчина с редкими зачесанными назад ярко-черными - кажется, крашеными - волосами и с короткой бородой. Но в бороде видна проседь, из чего я заключаю, что, быть может, он вовсе не крашеный, а от природы такой. Потом я вспоминаю, что официантам не положено носить бороду. Вспоминаю даже старую русскую фразу - «физиономия бритая, как у лакея». Вспоминаю также, что в отношении людей богатых и известных говорили: «лицо бритое, как у актера». Но, думаю я, сейчас ведь не позапрошлый век!
Пока я так размышляю, он смотрит на меня почти в упор. На нем просторный смокинг, белая манишка и чуть съехавшая набок красная бабочка в белый горошек.
Вдруг он говорит с легким акцентом:
- Бокал вина «Галестро» от Фрескобальди? Я знаю, вам очень нравится это вино. Налить?
- Откуда вы знаете? - я морщу лоб.
- Ах, вы меня не помните, а я вас запомнил. Я подавал, я наливал вам это вино почти тридцать лет назад, во Фрайбурге, в энотеке Шмитца. Помните это чудесное место?
- Помню, - говорю я. - Чудесное место, правда.
- Его больше нет, - говорит он. - Закрыли. А я вот недавно переехал сюда.
- А я вот вас не помню, извините.
- Кто же запоминает официантов! - смеется он.
- Наоборот! - смеюсь я в ответ. - Наши официанты в советские времена говорили: «вас много, а я один!»
- Так вам налить? «Галестро» от Фрескобальди?
- Пожалуй, да. Спасибо.
Он достает очень большой бокал цилиндрической формы. Берет стеклянный кувшин-декантер, по горлышку опоясанный салфеткой, и наливает мне вина. Немного, как сейчас принято. Граммов сто пятьдесят или даже меньше. Вино выглядит в этом бокале глуповато. Как виски на донышке стакана. Эх, видели бы меня мои тбилисские друзья семидесятых! Мы тогда наливали с горкой и пили залпом.
Однако я беру бокал, пригубливаю, потом делаю глоток.
Изумительно. Возможно, этот бокал час назад ополоснули вином. Или в этом кувшине развели пару столовых ложек вина. А так - это вода с легчайшим винным даже не привкусом, а запахом.
- Scusi... - строго говорю я почему-то по-итальянски.
- Scusi, scusi, scusi, - шепотом бормочет он, отнимая у меня бокал. - Да, это вода. С тремя каплями вина. Сейчас я налью вам, как надо!
Он долго возится у шкафа, повернувшись ко мне своей квадратной жирной спиной. Подает бокал куда меньшего размера, полный на три четверти.
Я пробую. На сей раз - прекрасное вино.
- Grazie, - говорю я. - Вот это то, что надо! Оно! Я запомнил вкус. Чудесное вино. А вот это с водой, что это было?
- Ошибка, - говорит он. - Случайность. Но вообще, скажу вам, как старому знакомому, мы часто подаем чистейшую воду из кулера буквально с тремя каплями вина. В крайнем случае я объясняю, что «Галестро» - это очень, просто очень легкое вино
- И что клиенты?
- Пьют и нахваливают! У нас ведь дорогой ресторан.
***
Маленькая ресторанная хитрость.
Один умный человек объяснял мне, как надо заказывать вино, имея в виду его цену (тот редкий случай, когда клиент точно знает сорт и год, мы не берем). Это же отчасти относится и к блюдам.
Никогда, слышите, никогда не заказывайте вино, второе по дороговизне - и, наоборот, предпоследнее в смысле дешевизны.
Потому что самое дорогое и самое дешевое вино (а также довольно часто - самое дорогое и самое дешевое блюдо) стоят в меню специально как некие приманки-запреты. Специально для того, чтобы клиент подумал: Ну нет, вот это слишком дорого (а вон то - уж как-то постыдно дешево), поэтому я возьму «чуть подешевле, но тоже солидно» или «чуть подороже, чтоб не совсем уж бедно».
Самое дешевое вино ничем не отличается от предыдущих пяти ценовых позиций, это я стопроцентно гарантирую. С едой сложнее, но в принципе тоже так же.
***
Так вот. Если отбросить нижне-граничные случаи (то есть прокисшую, гнилую или разбавленную дрянь), то надо помнить завет знаменитого старого дегустатора:
- Сынок! Никогда не дегустируй вино, не глядя на этикетку!
Оригинал и комментарии
Просмотрено и прочитано, выпуск 269 от nostradamvs
Простите, очень давно не было выпусков. Времени не было, смотрю медленно. Но вот, вот он.
ПРОЧИТАНО
Евгений Щепин. ВкусВилл: Как совершить революцию в ритейле, делая всё не так. Отличнейшая книга о том, что обсуждение принятия решений — это полная чушь, дресскод никому не нужен, безопасность — это глупости, вертикаль руководства — бред собачий, товары можно и нужно принимать обратно просто если они не нравятся, российские продукты — отличные, если поставить себе целью их продвигать, и так далее. “Вкусвилл” действительно рушит все бизнес-стереотипы, и книга безумно интересная. Проглотил за полдня. Что для меня нехарактерно — я документальные книги терпеть не могу, а уж от бизнес-литературы меня тошнит. А тут — прямо то что надо. Какой “Вкусвилл”, такая и книга. 9/10.
ПРОСМОТРЕНО
Люди Икс: Тёмный Феникс (Dark Phoenix, США, 2019). Фанатам “Людей Икс” не понравилось, а мне как фильм как раз показался наиболее цельным из всей этой бесконечной серии. Разве что жалко Мистик — единственное, на что имело смысл смотреть. Ну я просто поклонник Лоуренс, наверное. В остальном это история одного конкретного человека Икс, все остальные там в качестве фона, и поэтому сюжет на рассыпается на бесконечную череду массовых сражений. Ну, Феникс немножко психует и чуть всех не убивает, предварительно поглощая космическую энергию. Магнето и К дерутся то с ней, то с ещё более жутким инопланетным врагом. Ну я даже не знаю, зачем я так много текста об X-Men написал. 5/10.
Мёртвые не умирают (The Dead Don't Die, США-Швеция, 2019). Мне очень, очень не понравилось. Как вообще мог Джармуш снять насколько плохое кино. После неимоверных “Выживут только любовники”, например. А тут — линейно-нелепая история как начинается зомби-апокалипсис, и в нём герои медленно но верно отдаются на суд зомбакам. Очень медленно. Очень флегматично. Совершенно бессмысленно. Без развязки. Без катарсиса. Просто потому что Джармуш закладывал в фильм что-то такое, что никто из зрителей, походу дела, не считал. 2/10.
Карнивал Роу, 1 сезон (Carnival Row, США, 2019). Ну так. Красиво, эффектно, очень стильно. Псевдовикторианский мир, в котором люди сосуществуют с бегущими с раздираемой войной родины феями и фавнами. Медленное тянущаяся история любви между феей и бывшим солдатом, а ныне полицейским инспектором. Ни к чему не придерёшься — выверенная детективная линия, прекрасная фэнтезийная составляющая, графика там, игра актёров. Но… не знаю. Чего-то не хватает. То ли скорости. То ли напряжённости. То ли ли поворотов сюжета. Сериал — как статичная картина, будто в картинной галерее рассматриваешь групповой портрет фавнов и людей. Не торкает. 6/10.
Очень странные дела, 3 сезон (Stranger Things, США, 2019). Ну вполне нормально. Конечно, похуже первой части — более трагичной, более новой, более яркой. Но заметно поактивнее второй. Довольно много юмора и стёба, особенно над русскими, которые построили под городом целую лабораторию (много было возмущений: да как русские вообще это смогли сделать, но я их не разделяю, так как это вкладывается в пул фантастических допущений, заданных ещё в первом сезоне). Немножко обидный финал. Могли бы этого героя (не спойлерю) оставить в живых, между прочим. В целом — ок. 6/10.
Али, рули! (Stuber, США, 2019). В оригинале название — это слияние имени героя (Стю) и Uber. Но у нас назвали, простите, так. Локализаторы. Ы-ы-ы. Типовой фильм, где к лоху-водителю Юбера подсаживается крутой могучий коп с плохим зрением, и они вдвоём мочат мафию. Каждый силён в своём деле: один умеет размазывать по стенам, другой — твитить. Такое мы в “Крепком орешке 4” уже видели. В сумме настолько банально, что и сказать нечего. 4/10.
Клуб анонимных киллеров (Killers Anonymous, Великобритания, 2019). Очень плохое кино. Олдмен там что, под дулом автомата снимался? В одной комнате собираются разные киллеры, причём совершенно алогично. Один вообще не киллер, а врач, который чисто для души не лечит пациентов, чтобы те умирали. Они друг другу травят истории, и неясно вообще, почему они раньше их другу другу не рассказали, это же не первое собрание. В конце лютая путаница, незнамо кто незнамо зачем незнамо кого убивает. И всё типа как под вуалью чёрной комедии. Говно какое-то. 2/10.
Пенниуорт, 1 сезон (Pennyworth, США, 2019). Первые три серии прямо за здравие. А потом сериал уткнулся в самоповторение. Сценарист никак не мог решить, вертикальный он пишет сериал или горизонтальный, и в каждой серии было метание — вроде и есть внутренняя линия в серии, и та недоделанная, вроде есть и общая на все, но как-то она рассыпается. Что хорошо: отличнейшая альтернативная Великобритания “вне времени” (дело после войны, но машины 1970-х, и так далее); хороший кастинг и динамика действия. Что плохо: крайне рваные и порой алогичные скачки сюжета, множество роялей в кустах (и вдруг появился такой-то). Некоторые герои вообще бесполезны, например, Потрошитель (видимо, сыграет во втором сезона как-то), некоторые подвешены в воздухе. Логика тоже страдает, например, зачем Харвуда оставили в живых, неясно. Много совпадений (единственный человек, который мог содействовать Харвуду, случайно шёл по миллионному Лондону и случайно узнал Харвуда в изувеченном бомже). Но в целом забавно. Особенно то, что Пенниуорт переспал с королевой Великобритании. Бэтмен на этом фоне просто жалок. 6/10.
Отдельно про “Джокера”
Джокер (Joker, США-Канада, 2019). Он, великолепный. С плюсами и минусами, безусловно. Но это очень хорошо.
Сначала про плюсы.
1) Самое удивительное - это сценарная достоверность. Филлипс и Сильвер сделали невозможное и сумели абсолютно логично, грамотно, по законам нашего мира объяснить все странности Джокера. Почему он так себя ведёт. Почему он уродует произведения искусства. Почему он так накрашен. Почему он лично ненавидит Бэтмена. Почему его подельники тоже в клоунских нарядах (нет, он им не приказывает). Я никогда не верил в классический комиксовый бред о том, как обычный бандит упал в кислоту, и от этого у него стали зелёные волосы, шрамы на щеках и он стал одеваться в клоуна. Это такая штука из героики 1940-х. Здесь же всё чётко. Психическое заболевание. Аномальные приступы смеха. Вся жизнь под крылом долбанутой матери. Несчастный одинокий неудачник. Толпа - политический протест, а не прислужники. Всё идеально. Всё сошлось.
2) Вопреки ожиданиям "Джокер" никак не противоречит трилогии Нолана, а поддерживает её. Да, это могло ей предшествовать. Фильмам Бёртона противоречит, но они, напомню, сняты именно по комиксу, у них была другая героика. Замечу, что как раз в нолановском "Тёмном рыцаре" чудовищно бездарно показано превращение Харви Дента в Двуликого, там я не верю вообще ни единому кадру (был герой, а стал в одну секунду вот это вот). Джокеры же Хита Леджера и Хоакина Феникса перекликаются. Я понимаю, как второй стал первым.
3) Хоакин Феникс офигенный. Он умудряется потрясающе сыграть самую сложную роль - роль плохого актёра, плохого комика, плохого клоуна. Он показывает весь спектр человеческого смеха - искреннюю улыбку на свидании, жуткую при общении с боссом, вымученный аномальный смех, искренний смех при виде Чаплина, всё-всё-всё. Феникс умеет смеяться 100 способами. Представить себе не могу, как такое сыграть. Невероятно, правда.
4) И, конечно, это очень эмоционально. Когда он поднимается с капота машины, пробирает дрожь. И до того, и до того.
Теперь про минусы.
1) Я понимаю, зачем нужен "белый" постскриптум. Но он ослабил фильм. Особенно сцена ухода с кровавыми следами. Нужно было завершить или сценой на капоте, или фразой про "вы не поймёте" хотя бы". Последняя минута - лишняя.
2) При всём разнообразии смеха Джокера чаще всего Феникс смеётся болезненным смехом больного. Это реально так и выглядит, можно найти видео с людьми, которые страдают от того же заболевания. Но в фильме такого смеха СЛИШКОМ много. Я бы 3-4 сцены с ним убрал. Достаточно. Мы поняли, что у него продромальный смех или даже геластическая эпилепсия (это разные стадии аномального смеха).
В общем, скажу следующее. Фанатам культуры супергероев - не понравится. Поклонникам комиксов - не понравится (скорее всего). Потому что это артхаус, конечно. До омерзения жестокий, реалистичный и настоящий. Очень настоящий.
ПРОЧИТАНО
Евгений Щепин. ВкусВилл: Как совершить революцию в ритейле, делая всё не так. Отличнейшая книга о том, что обсуждение принятия решений — это полная чушь, дресскод никому не нужен, безопасность — это глупости, вертикаль руководства — бред собачий, товары можно и нужно принимать обратно просто если они не нравятся, российские продукты — отличные, если поставить себе целью их продвигать, и так далее. “Вкусвилл” действительно рушит все бизнес-стереотипы, и книга безумно интересная. Проглотил за полдня. Что для меня нехарактерно — я документальные книги терпеть не могу, а уж от бизнес-литературы меня тошнит. А тут — прямо то что надо. Какой “Вкусвилл”, такая и книга. 9/10.
ПРОСМОТРЕНО
Люди Икс: Тёмный Феникс (Dark Phoenix, США, 2019). Фанатам “Людей Икс” не понравилось, а мне как фильм как раз показался наиболее цельным из всей этой бесконечной серии. Разве что жалко Мистик — единственное, на что имело смысл смотреть. Ну я просто поклонник Лоуренс, наверное. В остальном это история одного конкретного человека Икс, все остальные там в качестве фона, и поэтому сюжет на рассыпается на бесконечную череду массовых сражений. Ну, Феникс немножко психует и чуть всех не убивает, предварительно поглощая космическую энергию. Магнето и К дерутся то с ней, то с ещё более жутким инопланетным врагом. Ну я даже не знаю, зачем я так много текста об X-Men написал. 5/10.
Мёртвые не умирают (The Dead Don't Die, США-Швеция, 2019). Мне очень, очень не понравилось. Как вообще мог Джармуш снять насколько плохое кино. После неимоверных “Выживут только любовники”, например. А тут — линейно-нелепая история как начинается зомби-апокалипсис, и в нём герои медленно но верно отдаются на суд зомбакам. Очень медленно. Очень флегматично. Совершенно бессмысленно. Без развязки. Без катарсиса. Просто потому что Джармуш закладывал в фильм что-то такое, что никто из зрителей, походу дела, не считал. 2/10.
Карнивал Роу, 1 сезон (Carnival Row, США, 2019). Ну так. Красиво, эффектно, очень стильно. Псевдовикторианский мир, в котором люди сосуществуют с бегущими с раздираемой войной родины феями и фавнами. Медленное тянущаяся история любви между феей и бывшим солдатом, а ныне полицейским инспектором. Ни к чему не придерёшься — выверенная детективная линия, прекрасная фэнтезийная составляющая, графика там, игра актёров. Но… не знаю. Чего-то не хватает. То ли скорости. То ли напряжённости. То ли ли поворотов сюжета. Сериал — как статичная картина, будто в картинной галерее рассматриваешь групповой портрет фавнов и людей. Не торкает. 6/10.
Очень странные дела, 3 сезон (Stranger Things, США, 2019). Ну вполне нормально. Конечно, похуже первой части — более трагичной, более новой, более яркой. Но заметно поактивнее второй. Довольно много юмора и стёба, особенно над русскими, которые построили под городом целую лабораторию (много было возмущений: да как русские вообще это смогли сделать, но я их не разделяю, так как это вкладывается в пул фантастических допущений, заданных ещё в первом сезоне). Немножко обидный финал. Могли бы этого героя (не спойлерю) оставить в живых, между прочим. В целом — ок. 6/10.
Али, рули! (Stuber, США, 2019). В оригинале название — это слияние имени героя (Стю) и Uber. Но у нас назвали, простите, так. Локализаторы. Ы-ы-ы. Типовой фильм, где к лоху-водителю Юбера подсаживается крутой могучий коп с плохим зрением, и они вдвоём мочат мафию. Каждый силён в своём деле: один умеет размазывать по стенам, другой — твитить. Такое мы в “Крепком орешке 4” уже видели. В сумме настолько банально, что и сказать нечего. 4/10.
Клуб анонимных киллеров (Killers Anonymous, Великобритания, 2019). Очень плохое кино. Олдмен там что, под дулом автомата снимался? В одной комнате собираются разные киллеры, причём совершенно алогично. Один вообще не киллер, а врач, который чисто для души не лечит пациентов, чтобы те умирали. Они друг другу травят истории, и неясно вообще, почему они раньше их другу другу не рассказали, это же не первое собрание. В конце лютая путаница, незнамо кто незнамо зачем незнамо кого убивает. И всё типа как под вуалью чёрной комедии. Говно какое-то. 2/10.
Пенниуорт, 1 сезон (Pennyworth, США, 2019). Первые три серии прямо за здравие. А потом сериал уткнулся в самоповторение. Сценарист никак не мог решить, вертикальный он пишет сериал или горизонтальный, и в каждой серии было метание — вроде и есть внутренняя линия в серии, и та недоделанная, вроде есть и общая на все, но как-то она рассыпается. Что хорошо: отличнейшая альтернативная Великобритания “вне времени” (дело после войны, но машины 1970-х, и так далее); хороший кастинг и динамика действия. Что плохо: крайне рваные и порой алогичные скачки сюжета, множество роялей в кустах (и вдруг появился такой-то). Некоторые герои вообще бесполезны, например, Потрошитель (видимо, сыграет во втором сезона как-то), некоторые подвешены в воздухе. Логика тоже страдает, например, зачем Харвуда оставили в живых, неясно. Много совпадений (единственный человек, который мог содействовать Харвуду, случайно шёл по миллионному Лондону и случайно узнал Харвуда в изувеченном бомже). Но в целом забавно. Особенно то, что Пенниуорт переспал с королевой Великобритании. Бэтмен на этом фоне просто жалок. 6/10.
Отдельно про “Джокера”
Джокер (Joker, США-Канада, 2019). Он, великолепный. С плюсами и минусами, безусловно. Но это очень хорошо.
Сначала про плюсы.
1) Самое удивительное - это сценарная достоверность. Филлипс и Сильвер сделали невозможное и сумели абсолютно логично, грамотно, по законам нашего мира объяснить все странности Джокера. Почему он так себя ведёт. Почему он уродует произведения искусства. Почему он так накрашен. Почему он лично ненавидит Бэтмена. Почему его подельники тоже в клоунских нарядах (нет, он им не приказывает). Я никогда не верил в классический комиксовый бред о том, как обычный бандит упал в кислоту, и от этого у него стали зелёные волосы, шрамы на щеках и он стал одеваться в клоуна. Это такая штука из героики 1940-х. Здесь же всё чётко. Психическое заболевание. Аномальные приступы смеха. Вся жизнь под крылом долбанутой матери. Несчастный одинокий неудачник. Толпа - политический протест, а не прислужники. Всё идеально. Всё сошлось.
2) Вопреки ожиданиям "Джокер" никак не противоречит трилогии Нолана, а поддерживает её. Да, это могло ей предшествовать. Фильмам Бёртона противоречит, но они, напомню, сняты именно по комиксу, у них была другая героика. Замечу, что как раз в нолановском "Тёмном рыцаре" чудовищно бездарно показано превращение Харви Дента в Двуликого, там я не верю вообще ни единому кадру (был герой, а стал в одну секунду вот это вот). Джокеры же Хита Леджера и Хоакина Феникса перекликаются. Я понимаю, как второй стал первым.
3) Хоакин Феникс офигенный. Он умудряется потрясающе сыграть самую сложную роль - роль плохого актёра, плохого комика, плохого клоуна. Он показывает весь спектр человеческого смеха - искреннюю улыбку на свидании, жуткую при общении с боссом, вымученный аномальный смех, искренний смех при виде Чаплина, всё-всё-всё. Феникс умеет смеяться 100 способами. Представить себе не могу, как такое сыграть. Невероятно, правда.
4) И, конечно, это очень эмоционально. Когда он поднимается с капота машины, пробирает дрожь. И до того, и до того.
Теперь про минусы.
1) Я понимаю, зачем нужен "белый" постскриптум. Но он ослабил фильм. Особенно сцена ухода с кровавыми следами. Нужно было завершить или сценой на капоте, или фразой про "вы не поймёте" хотя бы". Последняя минута - лишняя.
2) При всём разнообразии смеха Джокера чаще всего Феникс смеётся болезненным смехом больного. Это реально так и выглядит, можно найти видео с людьми, которые страдают от того же заболевания. Но в фильме такого смеха СЛИШКОМ много. Я бы 3-4 сцены с ним убрал. Достаточно. Мы поняли, что у него продромальный смех или даже геластическая эпилепсия (это разные стадии аномального смеха).
В общем, скажу следующее. Фанатам культуры супергероев - не понравится. Поклонникам комиксов - не понравится (скорее всего). Потому что это артхаус, конечно. До омерзения жестокий, реалистичный и настоящий. Очень настоящий.
Оригинал и комментарии
нас всех продолжает тошнить. удивление и оккультизм. синхрония кроликов. от vinah
Эпидемия продолжается, каждое утро проводим перекличку выживших.
- Я слышала, ночью кого-то рвало в нашем крыле... Неистово так рвало.
- Так. Мариам я видела, она ходит. Катрин не в нашем крыле, но она уже на ногах. Иди уже не рвет, кажется. Вчера за ужином она клялась, что ее не рвет. Джинджер уверяет, что она здоровая. Может, она уже заражена и лжет нам?
- Возможно, это я прочищала нос...
- Может быть, это рвало Дэниэла?
Поднимается черная поэтесса Ирин и говорит:
- Друзья, я хочу с вами попрощаться. Завтра я уезжаю домой.
- Почему у тебя такая короткая резиденция, всего пять дней? - спрашивает Дейрдре, которую уже не тошнит.
- Она длинная, но я блевала трое суток подряд и решила, что ну нахер, - отвечат Ирин. - Всем пока, вы очень прикольные.
Мы ходим по коридорам с баллонами, наполненными обеззараживающей пеной, и поливаем ими все, чего хотим коснуться, и чего уже коснулись.
- Кто спиздил обеззараживающие салфетки! - кричит кто-то в коридоре, перепрыгивая через черный хлеб и черный чай, который кто-то принес Катрин и поставил около ее двери, чтобы не заразиться.
- Уткозавр!
Ну конечно.
Я пока что держусь. Мы подозреваем, что жители Нью-Йорка (нас трое) уже давно подхватили заразу, просто лучше ей сопротивляемся - в конце концов, мы знакомы со всеми бактериями вселенной, поскольку катаемся в нью-йоркском метро.
За завтраком ведем беседы о современной культуре, и я продолжаю всех озадачивать перекрещивающимися контекстами.
Добавив меня в фейсбук, Гарлемский лгбт-художник из Гондураса Дэниел начинает восторженно пищать:
- Ву! Ву! Откуда ты знаешь Ву!
- Ву! Они преподавали у нас в Барде! У нас было несколько студийных визитов и мы практически друзья! Ву просто прекрасные!
- Мне до сих пор сложно называть Ву во множественном числе. - восторженно говорит Дэниел. - А ты сразу: хоп, они! Здорово. Я просто когда познакомился с Ву, он... точнее, она! - был в процессе перехода. Были. Ву переходили. Блин, я не могу. Они. Это так трудно.
- Ой, там все сложно. Мы в Барде тайком ходили за Ву, выслеживали, в какой туалет он пойдет, чтобы понять, откуда куда он переходит. Тогда у нас еще были гендерно бинарные туалеты в Барде, в первый год, и мы надеялись понять, какого Ву пола был при рождении.
- Слушай, я могу ошибаться, но там все очень сложно. Ву родился женщиной. А потом перешел в мужчину! Но потом встретил Бойчайлд и решил перейти из мужчины обратно в женщину. Поэтому Ву - они. Ведь он был женщиной, которая стала мужчиной, который теперь становится снова женщиной.
- Я, наверное, старая, - сурово говорит Дейрдре. - Но я не могу привыкнуть к этому всему. Когда я вижу "они", у меня в голове что-то ломается. Зачем ломать грамматику языка! Это чудовищно. Особенно для пожилых людей вроде меня. Я не могу запомнить имена и фамилии студентов, а также лица - это огромный стресс для меня как для профессора. Нет, я еще должна запоминать их МЕСТОИМЕНИЯ, чтобы их не травмировать! Я понимаю, что это новое поветрие в академии и что это важно - но мне с этим дико тяжело. А им пофиг! Они все сразу говорят: вот я мальчик, выгляжу как девочка, а местоимение я хочу, как у девочки. Но вот тут еще одна девочка, которая выглядит как девочка, но местоимение она хочет "он", потому что иначе она травмируется. Для меня это такой стресс, что я уже уволиться хочу.
- Но иногда "они" оправданы! - говорю я. - Вот, например, Дженезис Пи-Орридж. Когда он с женой, леди Джей, решил стать одним существом, они поменяли себе внешность и пол, и стали "они", и даже когда Джей умерла, Дженезис говорит от них двоих: мы видели, мы ходили, мы заболели лейкемией, мы умираем.
- Надо же, как королева. Мы покушали. - мрачно говорит Дейдре.
- Ты знаешь Дженезиса Пи-Орриджа! - восторженно кричит Дэниел. - Да что же это такое! Откуда ты его знаешь!
- Я двадцать лет в музыкальной журналистике! (вот и настал этот момент, хахаха). Но дело даже не в этом! Я поклонник его музыки чуть ли ни с детства.
- Но почему?
- Ну я в целом люблю это оккультное британское подполье. Пи-Орридж, Койл. Я даже пила водку в Москве с Питером Кристоферсоном, когда он был еще живой!
- С ума сойти! - радуется Дэниел. - Ты меня ужасно удивляешь. То есть, я НИКОГДА в жизни не подумал бы, что именно у тебя - именно такие знакомые и такие вкусы.
- Да, потому что я из России и у меня за пазухой медведь с балалайкой. Блин! Я была музыкальным журналистом! Это все норма! И я не из России!
- А почему ты перестала быть музыкальным журналистом?
Я задумываюсь.
- Меня достало, что какие-то неприятные мужики постоянно объясняли мне, как я должна писать, что я должна слушать, и как я должна на это реагировать. Почему-то у меня много лет была репутация "эта девочка, которая пишет про музыку". Даже когда мне было уже за тридцать и я писала книжки, я все равно была "а, эта девочка, которая пишет про музычку. про индастриельчик эзотеричненький пишет!". Я понимаю, что это не совсем про феминизм, это про другое. Хотя, может, и про феминизм.
- Да, творческим женщинам в постсоветских странах приходится не очень, - говорит Дейрдре. - Писательницам, режиссерам. Пишешь в стол. Снимаешь фильмы - тоже в стол. Я делала в 1993 году большое интервью с одной женщиной-режиссером, в Москве, мы говорили несколько часов. Знаете такую - Кира Муратова?
- О ГОСПОДИ, - кричу я. - ВЫ ЗНАЛИ КИРУ МУРАТОВУ?!
- Да, мы с ней виделись и делали огромное интервью. И пили водку в Москве! И я смотрела все ее фильмы!
- С ума сойти. Вы меня удивляете. Никогда в жизни не подумала бы, что вы знаете Киру Муратову!
- Мы все из Нью-Йорка, и мы все друг друга адово удивляем, - говорит Дэниел, - Поэтому нам надо организовать, когда вернемся, в Нью-Йорке творческий кружок выживших членов коммуны VCCA и регулярно встречаться для обсуждения оккультного индастриела и постсоветского кино!
Это правда, Дэниел, мы так и сделаем.
*
и вот еще напишу, чтобы не забыть. в сша у каждого штата есть свое название. джерси - садовый штат. нью-мексико - зачарованная земля (я не шучу). калифорния - золотой штат. джорджия - персиковый штат. не знаю, что там с вирджинией, но мне кажется, ее название - Штат Гигантских Странных Насекомых. потому что больше нигде я не видела такого множества гигантских странных насекомых. когда я ночью захожу в уборную нашего студийного комплекса и включаю свет, обычно я первым делом не выдерживаю и громким голосом ору:
- НАХУЯ ВАС ТАК МНОГО! КТО ВЫ ТАКИЕ? ПОЧЕМУ ВЫ ТАКИЕ СТРАШНЫЕ! А ДАВАЙТЕ ВЫ ВСЕ ОТСЮДА УЙДЕТЕ.
"саранча чешет коленом спину". никто никуда не уйдет, все они хотят быть с нами рядом. и гигантский палочник, и чудовищных габаритов саранча, и осы-строительницы, которые вылепили на стене флейту Пана, свирель смерти. и когда я по ночам возвращаюсь в комнату по гремучей гравийной дорожке, мои шаги тонут в раскатистом предсмертном стрекоте тысяч сверчков. сверчки везде. у нас даже в туалете в сливном бачке сидят два сверчка и переговариваются друг с другом: ты еще жив? ты еще не утонул? нет-нет. и я нет-нет. из приятного тут только бабочки - похожие на раскрытые книги с флюоресцентными форзацами.
*
И вот еще про чудо синхронии кроликов - тоже чтобы не забыть. Ночью я иду из комнаты в студию - это 10-минутная прогулка по сельской дорожке через парк, лесок и поле. Около поворота вижу алую табличку "Fellows Residence". Под ней сидит кролик с круглым лунным глазом. Я беру фотоаппарат - кролик не убегает. Я делаю фото. Думаю: какое редкое сочетание всего, кролик и табличка, как красиво, надо запостить в инстаграм, такой уникальный кадр же, не каждый раз кролик аккурат под табличкой сядет и даст себя сфотографировать! Размещаю кролика в инстаграм, иду в студию. Около студии, на краю поля, стоит алая табличка "Fellows Residence". Под ней сидит кролик с круглым лунным глазом. Я беру фотоаппарат - кролик не убегает. Я делаю фото. И думаю: сука, это же глитч в матрице. Может быть, не надо мне так наглядно это показывать?
Я размещаю второго кролика в Инстаграм, но уже не в качестве уникального сочетания разнородных объектов в определенный момент времени, а в качестве опровержения тезиса о том, что уникальные сочетания возможны и значимы. Жизнь приблизительно так и устроена - пока ты пытаешься запечатлеть что-то, что выглядит как чудо и нечто невозможное, после запечатлевания чуда ты вдруг сталкиваешься с его точнейшей копией, дубликатом, репликой. Которая делает чудо неважным, выводя на передний план совершенно иного уровня важность. Ну, или тот текст, который я сейчас пишу, говорит со мной кроликами, потому что ничем иным до меня уже не достучаться.
- Я слышала, ночью кого-то рвало в нашем крыле... Неистово так рвало.
- Так. Мариам я видела, она ходит. Катрин не в нашем крыле, но она уже на ногах. Иди уже не рвет, кажется. Вчера за ужином она клялась, что ее не рвет. Джинджер уверяет, что она здоровая. Может, она уже заражена и лжет нам?
- Возможно, это я прочищала нос...
- Может быть, это рвало Дэниэла?
Поднимается черная поэтесса Ирин и говорит:
- Друзья, я хочу с вами попрощаться. Завтра я уезжаю домой.
- Почему у тебя такая короткая резиденция, всего пять дней? - спрашивает Дейрдре, которую уже не тошнит.
- Она длинная, но я блевала трое суток подряд и решила, что ну нахер, - отвечат Ирин. - Всем пока, вы очень прикольные.
Мы ходим по коридорам с баллонами, наполненными обеззараживающей пеной, и поливаем ими все, чего хотим коснуться, и чего уже коснулись.
- Кто спиздил обеззараживающие салфетки! - кричит кто-то в коридоре, перепрыгивая через черный хлеб и черный чай, который кто-то принес Катрин и поставил около ее двери, чтобы не заразиться.
- Уткозавр!
Ну конечно.
Я пока что держусь. Мы подозреваем, что жители Нью-Йорка (нас трое) уже давно подхватили заразу, просто лучше ей сопротивляемся - в конце концов, мы знакомы со всеми бактериями вселенной, поскольку катаемся в нью-йоркском метро.
За завтраком ведем беседы о современной культуре, и я продолжаю всех озадачивать перекрещивающимися контекстами.
Добавив меня в фейсбук, Гарлемский лгбт-художник из Гондураса Дэниел начинает восторженно пищать:
- Ву! Ву! Откуда ты знаешь Ву!
- Ву! Они преподавали у нас в Барде! У нас было несколько студийных визитов и мы практически друзья! Ву просто прекрасные!
- Мне до сих пор сложно называть Ву во множественном числе. - восторженно говорит Дэниел. - А ты сразу: хоп, они! Здорово. Я просто когда познакомился с Ву, он... точнее, она! - был в процессе перехода. Были. Ву переходили. Блин, я не могу. Они. Это так трудно.
- Ой, там все сложно. Мы в Барде тайком ходили за Ву, выслеживали, в какой туалет он пойдет, чтобы понять, откуда куда он переходит. Тогда у нас еще были гендерно бинарные туалеты в Барде, в первый год, и мы надеялись понять, какого Ву пола был при рождении.
- Слушай, я могу ошибаться, но там все очень сложно. Ву родился женщиной. А потом перешел в мужчину! Но потом встретил Бойчайлд и решил перейти из мужчины обратно в женщину. Поэтому Ву - они. Ведь он был женщиной, которая стала мужчиной, который теперь становится снова женщиной.
- Я, наверное, старая, - сурово говорит Дейрдре. - Но я не могу привыкнуть к этому всему. Когда я вижу "они", у меня в голове что-то ломается. Зачем ломать грамматику языка! Это чудовищно. Особенно для пожилых людей вроде меня. Я не могу запомнить имена и фамилии студентов, а также лица - это огромный стресс для меня как для профессора. Нет, я еще должна запоминать их МЕСТОИМЕНИЯ, чтобы их не травмировать! Я понимаю, что это новое поветрие в академии и что это важно - но мне с этим дико тяжело. А им пофиг! Они все сразу говорят: вот я мальчик, выгляжу как девочка, а местоимение я хочу, как у девочки. Но вот тут еще одна девочка, которая выглядит как девочка, но местоимение она хочет "он", потому что иначе она травмируется. Для меня это такой стресс, что я уже уволиться хочу.
- Но иногда "они" оправданы! - говорю я. - Вот, например, Дженезис Пи-Орридж. Когда он с женой, леди Джей, решил стать одним существом, они поменяли себе внешность и пол, и стали "они", и даже когда Джей умерла, Дженезис говорит от них двоих: мы видели, мы ходили, мы заболели лейкемией, мы умираем.
- Надо же, как королева. Мы покушали. - мрачно говорит Дейдре.
- Ты знаешь Дженезиса Пи-Орриджа! - восторженно кричит Дэниел. - Да что же это такое! Откуда ты его знаешь!
- Я двадцать лет в музыкальной журналистике! (вот и настал этот момент, хахаха). Но дело даже не в этом! Я поклонник его музыки чуть ли ни с детства.
- Но почему?
- Ну я в целом люблю это оккультное британское подполье. Пи-Орридж, Койл. Я даже пила водку в Москве с Питером Кристоферсоном, когда он был еще живой!
- С ума сойти! - радуется Дэниел. - Ты меня ужасно удивляешь. То есть, я НИКОГДА в жизни не подумал бы, что именно у тебя - именно такие знакомые и такие вкусы.
- Да, потому что я из России и у меня за пазухой медведь с балалайкой. Блин! Я была музыкальным журналистом! Это все норма! И я не из России!
- А почему ты перестала быть музыкальным журналистом?
Я задумываюсь.
- Меня достало, что какие-то неприятные мужики постоянно объясняли мне, как я должна писать, что я должна слушать, и как я должна на это реагировать. Почему-то у меня много лет была репутация "эта девочка, которая пишет про музыку". Даже когда мне было уже за тридцать и я писала книжки, я все равно была "а, эта девочка, которая пишет про музычку. про индастриельчик эзотеричненький пишет!". Я понимаю, что это не совсем про феминизм, это про другое. Хотя, может, и про феминизм.
- Да, творческим женщинам в постсоветских странах приходится не очень, - говорит Дейрдре. - Писательницам, режиссерам. Пишешь в стол. Снимаешь фильмы - тоже в стол. Я делала в 1993 году большое интервью с одной женщиной-режиссером, в Москве, мы говорили несколько часов. Знаете такую - Кира Муратова?
- О ГОСПОДИ, - кричу я. - ВЫ ЗНАЛИ КИРУ МУРАТОВУ?!
- Да, мы с ней виделись и делали огромное интервью. И пили водку в Москве! И я смотрела все ее фильмы!
- С ума сойти. Вы меня удивляете. Никогда в жизни не подумала бы, что вы знаете Киру Муратову!
- Мы все из Нью-Йорка, и мы все друг друга адово удивляем, - говорит Дэниел, - Поэтому нам надо организовать, когда вернемся, в Нью-Йорке творческий кружок выживших членов коммуны VCCA и регулярно встречаться для обсуждения оккультного индастриела и постсоветского кино!
Это правда, Дэниел, мы так и сделаем.
*
и вот еще напишу, чтобы не забыть. в сша у каждого штата есть свое название. джерси - садовый штат. нью-мексико - зачарованная земля (я не шучу). калифорния - золотой штат. джорджия - персиковый штат. не знаю, что там с вирджинией, но мне кажется, ее название - Штат Гигантских Странных Насекомых. потому что больше нигде я не видела такого множества гигантских странных насекомых. когда я ночью захожу в уборную нашего студийного комплекса и включаю свет, обычно я первым делом не выдерживаю и громким голосом ору:
- НАХУЯ ВАС ТАК МНОГО! КТО ВЫ ТАКИЕ? ПОЧЕМУ ВЫ ТАКИЕ СТРАШНЫЕ! А ДАВАЙТЕ ВЫ ВСЕ ОТСЮДА УЙДЕТЕ.
"саранча чешет коленом спину". никто никуда не уйдет, все они хотят быть с нами рядом. и гигантский палочник, и чудовищных габаритов саранча, и осы-строительницы, которые вылепили на стене флейту Пана, свирель смерти. и когда я по ночам возвращаюсь в комнату по гремучей гравийной дорожке, мои шаги тонут в раскатистом предсмертном стрекоте тысяч сверчков. сверчки везде. у нас даже в туалете в сливном бачке сидят два сверчка и переговариваются друг с другом: ты еще жив? ты еще не утонул? нет-нет. и я нет-нет. из приятного тут только бабочки - похожие на раскрытые книги с флюоресцентными форзацами.
*
И вот еще про чудо синхронии кроликов - тоже чтобы не забыть. Ночью я иду из комнаты в студию - это 10-минутная прогулка по сельской дорожке через парк, лесок и поле. Около поворота вижу алую табличку "Fellows Residence". Под ней сидит кролик с круглым лунным глазом. Я беру фотоаппарат - кролик не убегает. Я делаю фото. Думаю: какое редкое сочетание всего, кролик и табличка, как красиво, надо запостить в инстаграм, такой уникальный кадр же, не каждый раз кролик аккурат под табличкой сядет и даст себя сфотографировать! Размещаю кролика в инстаграм, иду в студию. Около студии, на краю поля, стоит алая табличка "Fellows Residence". Под ней сидит кролик с круглым лунным глазом. Я беру фотоаппарат - кролик не убегает. Я делаю фото. И думаю: сука, это же глитч в матрице. Может быть, не надо мне так наглядно это показывать?
Я размещаю второго кролика в Инстаграм, но уже не в качестве уникального сочетания разнородных объектов в определенный момент времени, а в качестве опровержения тезиса о том, что уникальные сочетания возможны и значимы. Жизнь приблизительно так и устроена - пока ты пытаешься запечатлеть что-то, что выглядит как чудо и нечто невозможное, после запечатлевания чуда ты вдруг сталкиваешься с его точнейшей копией, дубликатом, репликой. Которая делает чудо неважным, выводя на передний план совершенно иного уровня важность. Ну, или тот текст, который я сейчас пишу, говорит со мной кроликами, потому что ничем иным до меня уже не достучаться.
Оригинал и комментарии
Вдогонку от lemming-drover
Да вот обложка "Звездной пирамиды". А то меня застыдили за то, что я плохо себя рекламирую. Спасибо тем, кто помог чайнику.
Оригинал и комментарии
at least I had chicken от wolfox
Game of the thousand years 11\10 will eat fried chicken made with love again.
Достойный противник Hatoful Boyfriend и Doki Doki Literature Club, новый член кружка "безумные и прекрасные визуальные новеллы - в каждый дом бесплатно без регистрации и смс"!
I Love You, Colonel Sanders! A Finger Lickin’ Good Dating Simulator.
Профессиональная школа кулинаров. ГГ сомнительного пола и четкой ориентации (ориентирован на Полковника Сандерса). Сам Сандерс, сшибающий с ног своей харизмой. А также: учитель-корги, психология роботов, ужасающие призраки, смертельные битвы, кровавое соперничество, вечная дружба и МНОГОЕ ДРУГОЕ ТОЛЬКО У НАС ТОЛЬКО ОДИН РАЗ ВЫ НЕ ПОЖАЛЕЕТЕ.
Забудьте здравый смысл, забудьте разум, погрузитесь в пучины куриного филе. "And the world has now completely and utterly ceased to be bound by the laws of logic."
Если вы любите визуальные новеллы и\или фастфуд - MUST PLAY. Если нет, то тоже. Это шедевр.
Игра - абсолютно, полностью, совершенно - официальное творение KFC. Как минимум стоит поклониться тем, кто придумал и решился воплотить в жизнь подобную рекламу!
Рональду Макдональду нанесен серьезный урон, прямо скажем. Я люблю чизбургеры и хэппимилы, но клоун в желтом костюме никогда не сравнится с сексуальным Полковником!
(Хотя мне тут подсказали вариант ответного удара: превратить Рональда в милую рыженькую лоли-девочку...)
Достойный противник Hatoful Boyfriend и Doki Doki Literature Club, новый член кружка "безумные и прекрасные визуальные новеллы - в каждый дом бесплатно без регистрации и смс"!
I Love You, Colonel Sanders! A Finger Lickin’ Good Dating Simulator.
Профессиональная школа кулинаров. ГГ сомнительного пола и четкой ориентации (ориентирован на Полковника Сандерса). Сам Сандерс, сшибающий с ног своей харизмой. А также: учитель-корги, психология роботов, ужасающие призраки, смертельные битвы, кровавое соперничество, вечная дружба и МНОГОЕ ДРУГОЕ ТОЛЬКО У НАС ТОЛЬКО ОДИН РАЗ ВЫ НЕ ПОЖАЛЕЕТЕ.
Забудьте здравый смысл, забудьте разум, погрузитесь в пучины куриного филе. "And the world has now completely and utterly ceased to be bound by the laws of logic."
Если вы любите визуальные новеллы и\или фастфуд - MUST PLAY. Если нет, то тоже. Это шедевр.
Игра - абсолютно, полностью, совершенно - официальное творение KFC. Как минимум стоит поклониться тем, кто придумал и решился воплотить в жизнь подобную рекламу!
Рональду Макдональду нанесен серьезный урон, прямо скажем. Я люблю чизбургеры и хэппимилы, но клоун в желтом костюме никогда не сравнится с сексуальным Полковником!
(Хотя мне тут подсказали вариант ответного удара: превратить Рональда в милую рыженькую лоли-девочку...)
Оригинал и комментарии
Расписание у нас плотное, зато интенсивное от neivid
В Фейсбуке все довольно живо, а тут потише (за что и любим). На всякий случай, вот ивенты моих американских выступлений. Там все нужные пароли, явки, адреса и телефоны.
Если у вас нет фейсбука, можно просто воспользоваться этими данными и придти туда.
(подумав) Если у вас есть фейсбук, то тоже.
Вашингтон 19 октября: https://www.facebook.com/events/402300250433384/
Филадельфия 20 октября: https://www.facebook.com/events/463550891170585/
Бостон 25 октября: https://www.facebook.com/events/1154292061423143/
Нью-Йорк 26 октября: https://www.facebook.com/events/3020801501323534/
Нью-Джерси 27 октября: https://www.facebook.com/events/1398397026993734/
Офигеть Нормально все, ага.
Если у вас нет фейсбука, можно просто воспользоваться этими данными и придти туда.
(подумав) Если у вас есть фейсбук, то тоже.
Вашингтон 19 октября: https://www.facebook.com/events/402300250433384/
Филадельфия 20 октября: https://www.facebook.com/events/463550891170585/
Бостон 25 октября: https://www.facebook.com/events/1154292061423143/
Нью-Йорк 26 октября: https://www.facebook.com/events/3020801501323534/
Нью-Джерси 27 октября: https://www.facebook.com/events/1398397026993734/
Оригинал и комментарии
от нашей великой истории сбоку от clear-text
СМЕРТЬ ПАСТЕРНАК
Вера Мефодьевна Пастернак лежала на высокой железной кровати. Изножье тоже было железное и высокое, с никелированными шишечками, а изголовье – еще выше. Ватный матрас был застелен простынкой, но сквозь нее все равно просвечивались полосы. Сетка была хорошая, панцирная. От этого матрас чуть подрагивал, когда соседка Дашенька проходила мимо, топоча по крашеным половицам тяжелыми белыми ногами в розовых носочках. Рядом стояла тумбочка с лекарствами и книжкой, завернутой в газету. Под кроватью виднелся зеленый ночной горшок.
Вера Мефодьевна лежала спиной и затылком на трех подушках мал мала меньше, а под левой щекой у нее была вышитая болгарским крестом думочка: котенок играет с анютиными глазками. Накрыта она была синим стеганым одеялом в пододеяльнике с прошвами.
***
Она была дочерью Пастернака Мефодия Яковлевича, управляющего медеплавильным заводом Клейна в городе Шумилове, красивом и нестаром. Всего полторы сотни лет ему было, когда Верочка впервые начала помнить себя, а родилась она в девяностом году. То есть в одна тысяча восемьсот девяностом. А начала себя помнить она в четыре годика, когда в Париже анархист убил президента Карно. Папа очень разволновался, кричал что-то маме. Верочка испугалась, и мама пошла с нею погулять, развлечь ребенка. Было лето, самый конец июня.
Город стоял на высоком берегу Иртыша, прямо над Столбовыми перекатами. Вода шумела. Шумел ветер в скалах. Шумели под ветром низкие яблони в садах. Говорили, что оттого город так назвали – от вечного рокота воды и свиста ветра. Но на самом деле по другой причине: его основал казачий старшина Арсений Шумило как форпост перед землями немирных киргиз-кайсаков. Верочка помнила, что в городе в старом доме с садом жила большая, но ослабевшая семья Шумиловых. Они были бедные и неслужащие, но имели потомственное дворянство и особые льготы: получали пенсион, не платили налогов, и их дети бесплатно учились в гимназии. Верочка помнила Глафиру и Марфу Шумиловых, сестер-близнецов, широкоскулых и курносых.
***
Они ей были совсем никто, не подруги вовсе, но в восемнадцатом году она их спрятала в подвале, когда пришли красные и убили их папашу и старших братьев. Носила им еду и воду два дня, а на третий день красные пришли и к ним. Назначили Мефодия Яковлевича товарищем директора медеплавильного завода – директором стал венгр Месарош («месарош-комиссарош», шутили служащие) – но в доме устроили клуб. Верочка с родителями переехала в дом дешевых квартир Макарова, на Воздвиженской, ныне Робеспьера – и совсем выронила из памяти сестер Шумиловых: что с ними дальше стало, она не знала и думать боялась. Однажды у нее в голове мелькнули странные строки:
«Сестры Марфа и Глаша, одинакова ваша судьбина,
Мужики и солдаты перловую кашу едят…»
Это было уже в Петрограде, куда она перебралась к тетке после того, как отца все-таки расстреляли. Ранним утром пришли эти слова, она закрыла глаза и натянула одеяло на ухо, надеясь из глубины сна услышать продолжение, но увидела лысого еврея, который сказал ей: «Всё, не надо, не твоё!»
Ну и пускай.
Верочка служила в разных издательствах секретаршей, видела писателей и поэтов, Горького в том числе, была у него на квартире. Однажды она передавала поэту Гумилеву большие деньги от Горького – эти деньги нашли и Гумилева расстреляли, посчитав, что это для заговора. Горький через пару месяцев смылся из Петрограда. Верочка не знала, кто тут виноват. Однако этот громадный пакет с кредитками, который она принесла поэту – как-то связался в ее голове с сестрами Шумиловыми, и она несколько месяцев считала, что виновата в его гибели, как и в смерти – она теперь не сомневалась в этом – Марфы и Глафиры.
***
Впрочем, жизнь тогда была не для размышлений и покаяний.
В тридцать пятом году ее выселили в Сибирь. Она просилась в город Шумилов, глупая душа, как будто кому-то есть дело до ее детских воспоминаний. Однако сослали в Усть-Каменогорск, совсем недалеко. Но съездить на родину не пришлось, потому что нельзя было двигаться с места, а потом, когда стало можно – расхотелось.
Она была учительницей французского. Учила домашним образом детей секретаря горкома партии. После войны его перевели в Москву, вернее – в Подмосковье, и он взял Веру Мефодьевну, уже совсем пожилую, с собой. Потому что она не только учила его детей, но еще и хорошо готовила и красиво подавала на стол.
Вера Мефодьевна поселилась там же, где ее хозяин командовал районом – в Мытищах. Когда он умер, она устроилась в школу, и даже стала завучем: диплом учительской семинарии от пятнадцатого года пригодился.
Когда ей стало шестьдесят восемь, у нее начала сильно болеть спина. Ходила по врачам, но толку не добилась. Ушла на пенсию и стала всё больше полёживать.
***
Соседка Дашенька ее любила, тем более что сама была учительницей русского языка и литературы в той же школе. Бегала за продуктами, стирала-гладила, давала лекарства. Но посмеивалась над ней. Потому что Вера Мефодьевна иногда говорила странные глупости. Например, Дашенька готовится к политзанятиям, читает «Курс марксистской философии», а та говорит:
- Ты думаешь, философия в книгах? Она в траве… Во тьме мелодий. Я ее иногда вижу и слышу, облитую багрово-лиловым предзакатным солнцем, которое чадит без послабы, как удар угара. Или наоборот: угар удара. Как лучше?
- Все равно! Это литературный штамп! – смеется Дашенька.
- Сама ты литературный штамп! – смеется Вера Мефодьевна. – Незамужняя училка с идеалами! Ногти без маникюра, в глазах тоска по старшему лейтенанту!
- Нет, это вы сами штамп! – смеется Дашенька. – Грузная отечная старуха с седыми волосами, свернутыми в пучок на макушке!
- Тощенькая шустрая старушонка тоже штамп! – возражает Вера Мефодьевна. – Даже еще штампованнее.
Так и смеялись целыми вечерами.
***
- О чем в своей жизни ты больше всего жалеешь перед моей смертью? – спросила Вера Мефодьевна однажды.
Был май месяц, ей едва исполнилось семьдесят.
- Странный вопрос, - удивилась Дашенька. – Мне еще не скоро умирать. То есть я надеюсь.
- Перед моей смертью, я же сказала!
- Тем более странно. Это тот, кто умирает, сам должен жалеть о своей жизни. Я-то тут при чем? Или надо было вас о чем-то выспросить?
- Да ерунда. Проехали.
- Постойте, а вы что, умирать собрались?
- Неважно, - сказала Вера Мефодьевна. – Хотя похоже. Ладно, черт с ним.
- Погодите, я сейчас, - сказала Дашенька, и выбежала из дома.
***
Прибежала в поликлинику. Был светлый теплый вечер, но поздно – восемь часов. Всё было закрыто. Обежала вокруг. Знакомый фельдшер Потапов курил на заднем крыльце.
- Пастернак умирает! – крикнула Дашенька.
- Туда и дорога! – сказал Потапов, затянулся и сплюнул, показав железные зубы.
- Вы что? – Дашенька всплеснула руками и заплакала.
- Обклеветал, понимаешь, советскую власть за чужие деньги, - сурово сказал Потапов. - Напастерначил, понимаешь, а я, значит, горевать по ём должен?
- Вы что! Это Пастернак Вера Мефодьевна, завуч в седьмой школе! Учительница! Заслуженный педагог!
- А-а, - сказал фельдшер Потапов погасил папиросу о перила. – Другое дело. Говори адрес, через полчаса зайду. А фамилие у ней неудачное! – засмеялся он. – Ох, неудачное!
Вера Мефодьевна Пастернак лежала на высокой железной кровати. Изножье тоже было железное и высокое, с никелированными шишечками, а изголовье – еще выше. Ватный матрас был застелен простынкой, но сквозь нее все равно просвечивались полосы. Сетка была хорошая, панцирная. От этого матрас чуть подрагивал, когда соседка Дашенька проходила мимо, топоча по крашеным половицам тяжелыми белыми ногами в розовых носочках. Рядом стояла тумбочка с лекарствами и книжкой, завернутой в газету. Под кроватью виднелся зеленый ночной горшок.
Вера Мефодьевна лежала спиной и затылком на трех подушках мал мала меньше, а под левой щекой у нее была вышитая болгарским крестом думочка: котенок играет с анютиными глазками. Накрыта она была синим стеганым одеялом в пододеяльнике с прошвами.
***
Она была дочерью Пастернака Мефодия Яковлевича, управляющего медеплавильным заводом Клейна в городе Шумилове, красивом и нестаром. Всего полторы сотни лет ему было, когда Верочка впервые начала помнить себя, а родилась она в девяностом году. То есть в одна тысяча восемьсот девяностом. А начала себя помнить она в четыре годика, когда в Париже анархист убил президента Карно. Папа очень разволновался, кричал что-то маме. Верочка испугалась, и мама пошла с нею погулять, развлечь ребенка. Было лето, самый конец июня.
Город стоял на высоком берегу Иртыша, прямо над Столбовыми перекатами. Вода шумела. Шумел ветер в скалах. Шумели под ветром низкие яблони в садах. Говорили, что оттого город так назвали – от вечного рокота воды и свиста ветра. Но на самом деле по другой причине: его основал казачий старшина Арсений Шумило как форпост перед землями немирных киргиз-кайсаков. Верочка помнила, что в городе в старом доме с садом жила большая, но ослабевшая семья Шумиловых. Они были бедные и неслужащие, но имели потомственное дворянство и особые льготы: получали пенсион, не платили налогов, и их дети бесплатно учились в гимназии. Верочка помнила Глафиру и Марфу Шумиловых, сестер-близнецов, широкоскулых и курносых.
***
Они ей были совсем никто, не подруги вовсе, но в восемнадцатом году она их спрятала в подвале, когда пришли красные и убили их папашу и старших братьев. Носила им еду и воду два дня, а на третий день красные пришли и к ним. Назначили Мефодия Яковлевича товарищем директора медеплавильного завода – директором стал венгр Месарош («месарош-комиссарош», шутили служащие) – но в доме устроили клуб. Верочка с родителями переехала в дом дешевых квартир Макарова, на Воздвиженской, ныне Робеспьера – и совсем выронила из памяти сестер Шумиловых: что с ними дальше стало, она не знала и думать боялась. Однажды у нее в голове мелькнули странные строки:
«Сестры Марфа и Глаша, одинакова ваша судьбина,
Мужики и солдаты перловую кашу едят…»
Это было уже в Петрограде, куда она перебралась к тетке после того, как отца все-таки расстреляли. Ранним утром пришли эти слова, она закрыла глаза и натянула одеяло на ухо, надеясь из глубины сна услышать продолжение, но увидела лысого еврея, который сказал ей: «Всё, не надо, не твоё!»
Ну и пускай.
Верочка служила в разных издательствах секретаршей, видела писателей и поэтов, Горького в том числе, была у него на квартире. Однажды она передавала поэту Гумилеву большие деньги от Горького – эти деньги нашли и Гумилева расстреляли, посчитав, что это для заговора. Горький через пару месяцев смылся из Петрограда. Верочка не знала, кто тут виноват. Однако этот громадный пакет с кредитками, который она принесла поэту – как-то связался в ее голове с сестрами Шумиловыми, и она несколько месяцев считала, что виновата в его гибели, как и в смерти – она теперь не сомневалась в этом – Марфы и Глафиры.
***
Впрочем, жизнь тогда была не для размышлений и покаяний.
В тридцать пятом году ее выселили в Сибирь. Она просилась в город Шумилов, глупая душа, как будто кому-то есть дело до ее детских воспоминаний. Однако сослали в Усть-Каменогорск, совсем недалеко. Но съездить на родину не пришлось, потому что нельзя было двигаться с места, а потом, когда стало можно – расхотелось.
Она была учительницей французского. Учила домашним образом детей секретаря горкома партии. После войны его перевели в Москву, вернее – в Подмосковье, и он взял Веру Мефодьевну, уже совсем пожилую, с собой. Потому что она не только учила его детей, но еще и хорошо готовила и красиво подавала на стол.
Вера Мефодьевна поселилась там же, где ее хозяин командовал районом – в Мытищах. Когда он умер, она устроилась в школу, и даже стала завучем: диплом учительской семинарии от пятнадцатого года пригодился.
Когда ей стало шестьдесят восемь, у нее начала сильно болеть спина. Ходила по врачам, но толку не добилась. Ушла на пенсию и стала всё больше полёживать.
***
Соседка Дашенька ее любила, тем более что сама была учительницей русского языка и литературы в той же школе. Бегала за продуктами, стирала-гладила, давала лекарства. Но посмеивалась над ней. Потому что Вера Мефодьевна иногда говорила странные глупости. Например, Дашенька готовится к политзанятиям, читает «Курс марксистской философии», а та говорит:
- Ты думаешь, философия в книгах? Она в траве… Во тьме мелодий. Я ее иногда вижу и слышу, облитую багрово-лиловым предзакатным солнцем, которое чадит без послабы, как удар угара. Или наоборот: угар удара. Как лучше?
- Все равно! Это литературный штамп! – смеется Дашенька.
- Сама ты литературный штамп! – смеется Вера Мефодьевна. – Незамужняя училка с идеалами! Ногти без маникюра, в глазах тоска по старшему лейтенанту!
- Нет, это вы сами штамп! – смеется Дашенька. – Грузная отечная старуха с седыми волосами, свернутыми в пучок на макушке!
- Тощенькая шустрая старушонка тоже штамп! – возражает Вера Мефодьевна. – Даже еще штампованнее.
Так и смеялись целыми вечерами.
***
- О чем в своей жизни ты больше всего жалеешь перед моей смертью? – спросила Вера Мефодьевна однажды.
Был май месяц, ей едва исполнилось семьдесят.
- Странный вопрос, - удивилась Дашенька. – Мне еще не скоро умирать. То есть я надеюсь.
- Перед моей смертью, я же сказала!
- Тем более странно. Это тот, кто умирает, сам должен жалеть о своей жизни. Я-то тут при чем? Или надо было вас о чем-то выспросить?
- Да ерунда. Проехали.
- Постойте, а вы что, умирать собрались?
- Неважно, - сказала Вера Мефодьевна. – Хотя похоже. Ладно, черт с ним.
- Погодите, я сейчас, - сказала Дашенька, и выбежала из дома.
***
Прибежала в поликлинику. Был светлый теплый вечер, но поздно – восемь часов. Всё было закрыто. Обежала вокруг. Знакомый фельдшер Потапов курил на заднем крыльце.
- Пастернак умирает! – крикнула Дашенька.
- Туда и дорога! – сказал Потапов, затянулся и сплюнул, показав железные зубы.
- Вы что? – Дашенька всплеснула руками и заплакала.
- Обклеветал, понимаешь, советскую власть за чужие деньги, - сурово сказал Потапов. - Напастерначил, понимаешь, а я, значит, горевать по ём должен?
- Вы что! Это Пастернак Вера Мефодьевна, завуч в седьмой школе! Учительница! Заслуженный педагог!
- А-а, - сказал фельдшер Потапов погасил папиросу о перила. – Другое дело. Говори адрес, через полчаса зайду. А фамилие у ней неудачное! – засмеялся он. – Ох, неудачное!
Оригинал и комментарии
от prilepin
Мне тут написали два человека, мужчина и женщина, мол, как не хорошо, Захар, выкладывать письма к вам от читателей. Скромней надо быть.
Короче, я отвечу в двух словах.
Помню, год примерно 1999-й, я в устойчивом и десятилетнем ужасе пребываю от всего происходящего в стране.
И тут мне попадает в руки трёхтомник Станислава Куняева "Поэзия. Судьба. Россия". И я читаю, и думаю: Боже мой, ну хоть я не один, кого так ломает от всего происходящего.
А потом смотрю на тираж, а там, что ли, тысяча экз.
Думаю: ну, вот. У этих вот мильёны, а у Куняева - тысяча.
А потом открыл журнал "Наш современник", а там Куняев публиковал письма, которые писали ему со всей страны, после публикации его книги.
И снова увидел: нет, я не один. Нас много. Не пропадём.
Понимаете, нет?
Скромность - не самое главное моё качество, но дело не во мне всё-таки.
Вот люди с разных концов страны пишут мне.
Не обо мне - а про Батю, про те ценности, за которые умерли мои друзья.
И я чувствую: живём.
А если вас это бесит - идите стороной, хорошие мои.
Короче, я отвечу в двух словах.
Помню, год примерно 1999-й, я в устойчивом и десятилетнем ужасе пребываю от всего происходящего в стране.
И тут мне попадает в руки трёхтомник Станислава Куняева "Поэзия. Судьба. Россия". И я читаю, и думаю: Боже мой, ну хоть я не один, кого так ломает от всего происходящего.
А потом смотрю на тираж, а там, что ли, тысяча экз.
Думаю: ну, вот. У этих вот мильёны, а у Куняева - тысяча.
А потом открыл журнал "Наш современник", а там Куняев публиковал письма, которые писали ему со всей страны, после публикации его книги.
И снова увидел: нет, я не один. Нас много. Не пропадём.
Понимаете, нет?
Скромность - не самое главное моё качество, но дело не во мне всё-таки.
Вот люди с разных концов страны пишут мне.
Не обо мне - а про Батю, про те ценности, за которые умерли мои друзья.
И я чувствую: живём.
А если вас это бесит - идите стороной, хорошие мои.
Оригинал и комментарии
вы ходили на норосайты смореть норофильмы, и схватили норовирус. от vinah
Кошмар продолжается. Сидя за столом за ужином, все смотрят друг на друга с недоверием, отмечая бледный лик, заостренный нос, трясущуюся ладошку, неловко плескающую пригоршню льдинок из графина в шаткий стакан.
- Я думаю, что нам надо сделать "тошнотный стол", - подает кто-то голос. - И сажать за него тех, кто только что переболел, но еще слабый. Потому что на них еще могут быть бактерии.
- Я слышала, что Джинджер сегодня ночью кашлянула...
- Я просто кашляла! У меня в горле першит, потому что я много распыляла краску!
- Все больные ходят со своими тарелками! И поставьте пометки на своих чашках, что это ваши чашки. И мойте их отдельно. Еще пусть больные набирают еду самыми последними. Вначале еду берут здоровые люди.
- Как здорово, какой отличный сюжет: эпидемия в резиденции художников! Давайте сделаем "тошнотный стол", а еще давайте все больные будут носить нашивки с изображением норовируса! Он красивый, зелененький. ДА, Я ИМЕЮ ПРАВО ТАК ШУТИТЬ, В МОЕЙ СТРАНЕ ВО ВРЕМЯ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ПОГИБ КАЖДЫЙ ЧЕТВЕРТЫЙ. Гетто-стол! Катрин, гутен абенд, пройдите зи битте за гетто-стол!
- Почему вы на меня так смотрите? Я не больна! Я просто захотела на ужин рукколу и больше ничего! Я просто сыта! Я ела в обед торт! А теперь я хочу рукколу!
Поняла, на что все это так похоже. Это же книга Яны Вагнер "Вонгозеро"! Удивительно - в замкнутом коммьюнити, пораженном эпидемией, все именно так и происходит.
Вечером все были такие нервные, что решили снова поиграть в "Терапию" - это винтажная игра из 70-х, повторюсь, страшно неполиткорректная. Там нужно кидать кубики и попадать то в психоз, то на кушетку - и отвечать на каверзные вопросы терапевтической викторины. Терапия, видимо, как-то снимала тревожность. Я уселась на дальнем диване, как в прошлый раз, чтобы писать свой большой текст, который в том числе про запрет терапии (он идет волнами - как правило, на 5 часов обдумывания текста идет где-то час-два его написания, и иначе никак!) - под веселые терапевтические вопли текст идет просто отлично! - но вдруг обнаружила на полке библиотеки огромную белую книгу про The Who.
Как совсем свежеактуализировавшийся поклонник The Who с детства я схватила книгу, конечно - она большая, с картинками, 2015 года - и прочитала ее, пока все играли в терапию. Оказывается, я многого не знала про The Who или забыла. В любом случае, теперь точно понятно, почему они были мне так дороги в юности - они и правда дико странные. К тому же, Пит Таунзенд тоже учился в арт-школе и люто ненавидел наркотики, особенно психоделики (серьезно? Пит, давай обнимемся!). И "Томми" - в каком-то смысле апогей этой ненависти. Еще большую ненависть Таунзенд испытывал к Вудстоку - по своим нынешним воспоминаниям, он ненавидел каждую богомерзкую секунду Вудстока. Выступление The Who там было единственным внятным и четко структурированным, цепким шоу ("Господь был наш осветитель" - говорил Энтвистл; ну, это про тот магический всем набивший оскомину момент с see me feel me на рассвете) - все остальное было немножко "пусти-повалюся". Ну, все знают о том, что во время концерта Who на Вудстоке на сцену вышел Эбби Хоффман и начал что-то задвигать проclimate change политику и Вьетнам, и Таунзенд переебал его гитарой по голове (перенервничал) с криком "уебывай нахуй с моей блять сцены!". И цветочки в волосах, уии.
Еще я не знала, что менеджеры Who, Крис Стамп и Кит Ламберт - это два депрессивных гея-кинорежиссера, которые в то время просто-напросто мечтали снять фильм про мод-культуру, но вместо этого, пока искали героев фильма и погружались в эту музыкальную сцену, вдруг взвалили на себя четырех парней, которые крушат инструменты, потому что у троих подростковый ангст, а у четвертого синдром дефицита внимания (в каком-то смысле этот фильм все же оказался снятым в 2015 году - надо посмотреть). Еще, оказывается, у The Who действительно были объективно дико странные тексты в духе модернизма и поп-арта (мне и раньше так казалось, но я думала, что я это придумала), а также Пит Таунзенд изобрел Интернет. Я тоже думала, что я это придумала - я написала про это еще в 2000 году в статье про Таунзенда в "Музыкальную газету", мол, надо же, проект Lifehouse это же фактически про Интернет, который Таунзенд изобрел еще в 60-х! но теперь они и сами так говорят! Правда, проект так долго и мучительно рождался (в частности, из-за того, что Таунзенд заебался объяснять остальным, про что там вообще), что теперь он находится на стадии "возможно, это будет графический роман" - насколько я знаю, все долгоиграющие и мучительные проекты, которые десятилетиями не могут воплотиться, прощально зависают на самой драматичной стадии "возможно, это будет графический роман" - и дальше только смерть автора, увы, в буквальном смысле.
Еще, оказывается, Томми все-таки не про аутизм - а про трагическую ограниченность человеческого сознания восприятием (вот он! снова метаметареализм!). Возможно, просто сейчас все эти идеи, если их проговорить, не звучат дико - это что-то вроде абсолютно обыденного разговора (книга написана так, как можно говорить про The Who только в 2015-м - вообще вне этого уродливого дискурса рок-музыки, и с долей некоторой брезгливости к эпохе хиппи). "Его привлекала идея создать персонажа, чье восприятие не функционировало бы - так, он оказался бы заточенным в собственном воображении. Он отталкивался от идеи того, что жизнь в целом - это иллюзия, а все наши органы восприятия фактически замыкают нас в воображаемых стенах этой иллюзии. Таким образом, эта история стала метафорой нашего способа пребывания в реальном мире. Мы думаем, что мы находимся в этом мире по-настоящему, потому что ощущаем вкус, цвет, запах, видим мир, касаемся его - но фактически восприятие лишь усиливает иллюзию, и мы оказываемся в ней заперты. Отсюда и see me feel me touch me heal me". Вот это, конечно, номер. Я тоже про это много думала - когда слушала The Who давным-давно, в 90-х, но мне всерьез казалось, что все эти трактовки я просто выдумываю. Я помню, что отдавала свои статьи в "Музыкальную газету" и внутренне сжималась - мне казалось, что мне сейчас прилетит за эти выдуманные трактовки и притянутый во все эти истории за уши дзен-буддизм, минимализм и прочее. А теперь я читаю, что песня Баба О Райли - посвящение не только Мехеру Баба (образовательная минутка: Мехер Баба - это духовный учитель Таунзенда - святой 60-х и самопровозглашенный аватар, который всю жизнь молчал - он дал обет молчания в 1925 и держал его до смерти, до 1969 - а также ненавидел ЛСД и считал, что вселенная - это просто наше воображение, и ничего не существует, кроме некоей божественной энергии, которая проходит сквозь наше воображение и по-разному себя через каждого из нас проявляет, как через фильтр; впрочем, оно так и есть), но и Терри Райли! А теперь вот взрослый серьезный человек пишет про это в книжке, и это совершенно нормально. Получается, и тогда было нормально. "Шестидесятые заставили огромное количество людей выглядеть идиотами, - пишет автор, - А какое-то крошечное количество и вовсе превратило в убийц. Еще именно они обусловили позднейший взлет всякой мерзотной нью-эйджевской шарталанской чуши. Именно шестидесятым мы должны сказать спасибо за всю эту популярную сейчас калечащую бессмыслицу вроде лайф-коучей, магических кристаллов, гороскопов и ароматерапии. Давайте же скажем спасибо Питу Таунзенду за то, что находясь прямо в гуще этого массового помешательства, он сохранил скептический взгляд на это все - и видел в этом психозе то, чего практически все его коллеги углядеть не смогли". Вот и правда, спасибо дорогой Пит за мое счастливое детство! (черт, какой хороший чувак написал книжку! и небось его специально для написания этой книжки пригласили в резиденцию, раз она в библиотеке тут лежит?).
Еще, оказывается, когда The Who присылали звукорежиссеру демо-версии Квадрофении, звукорежиссер звонил Таунзенду и говорил: Fuck me, it's all very Wagnerian! это очень смешно, по-моему.
Еще в книге был потрясающий, очень трогательный момент про Кита Муна и депрессию - воспоминание Пита Таунзенда. По-моему, это самое лучшее описание депрессии ever. "Ты помнишь? Он проходил сквозь некое странное, внутреннее отчаяние, которое было невозможно ни выразить, ни разделить, ни утолить. В этом состоянии он мог расплакаться прямо на сцене - он был в глубочайшей депрессии. Было сразу видно - ему было что-то нужно, он не мог понять, что именно, хотя точно знал, что он никогда, никогда это не получит - как минимум потому, что он никогда не поймет, что это за нехватка. И в каком-то смысле он хотел, чтобы мы ему в этом помогли. Но мы не могли принести ему это "не знаю что", и артикулировать за него эту проблему тоже не могли - и все утопало в немоте и невозможности найти нужные слова".
Невозможность найти нужные слова и разговор про эту невозможность - в целом очень про The Who.
В каком-то смысле The Who - это мета-модернизм, говорит автор. Потому что ни один человек в истории рок-музыки, кроме Таунзенда, не писал так много песен о том, что это вообще за песни. Действительно, часть песен Who - это классический само-сознающий нарратив, что тоже отсюда, из конца две тысячи десятых смотрится достаточно дико, если перетащить это в начало 70-х.
Еще я не знала, что старенький Джон Энтвистл умер не от сердечного приступа, а от кокаина! То есть нет, он умер от сердечного приступа. Но сердечный приступ у него был от передоза кокаина. Вот дебилизм, сказали друзья Энтвисла, когда он умер - чувак, у тебя были все сраные 70-е, чтобы это сделать, но кто делает так в нулевых?!
В общем, в резиденции я пережила ревайвл своей любви к The Who и чрезвычайно этим горда. Нет, это совсем не стыдно любить все эти старенькие группы, особенно верифицированные временем. Все что я разлюбила, со временем испортилось. Все, что я продолжила любить, стало еще круче, чем было. Это очень вдохновляющая штука, ха-ха.
* *
Писатели и художники, между тем, снова планируют вечер с песнями.
- О нет, - говорю я Катрин, художнице из Зальцбурга. - Мы снова пролетаем. Давай подготовим репертуар с европейскими песнями. Ну, европейскими.
- Европейскими? - радостно спрашивает Катрин.
- Конечно! Вот какие песни мы, европейцы, поем, когда собираемся вместе и у нас хорошее настроение. Какая-нибудь добрая, сокровенная европейская музыка.
- Einsturzende Neubauten? - с замиранием сердца говорит Катрин.
- Einsturzende Neubauten! - кричу я. - Бликса форева!
Мы обнимаемся.
- Вирус, - тихо говорю я. - На тебе вирус. Если я заболею, мы не сможем петь Einsturzende Neubauten!
- Я уже трое суток не блевала! - отвечает Катрин. - Вечеринке Einsturzende Neubauten - быть! Только лучше что-нибудь раннее, попроще. Типа Silence Is Sexy.
- О чем они говорят? - спрашивают американские художники, - Вы про кого вообще беседуете?
- Einsturzende Neubauten! - отвечаем мы хором. - Это такая европейская музыка.
На нас смотрят с недоумением. Ох не петь, не петь нам со всеми в обнимку Отиса Реддинга. Впрочем, в обнимку уже ничего в этой резиденции не будет и быть не должно.
- Кто сегодня тошнил, поднимите руки! - кричит за ужином кто-то из нас.
Все сидят, как пограничные столбики. Возможно, это победа. Но рано еще говорить, ох рано.
- Я думаю, что нам надо сделать "тошнотный стол", - подает кто-то голос. - И сажать за него тех, кто только что переболел, но еще слабый. Потому что на них еще могут быть бактерии.
- Я слышала, что Джинджер сегодня ночью кашлянула...
- Я просто кашляла! У меня в горле першит, потому что я много распыляла краску!
- Все больные ходят со своими тарелками! И поставьте пометки на своих чашках, что это ваши чашки. И мойте их отдельно. Еще пусть больные набирают еду самыми последними. Вначале еду берут здоровые люди.
- Как здорово, какой отличный сюжет: эпидемия в резиденции художников! Давайте сделаем "тошнотный стол", а еще давайте все больные будут носить нашивки с изображением норовируса! Он красивый, зелененький. ДА, Я ИМЕЮ ПРАВО ТАК ШУТИТЬ, В МОЕЙ СТРАНЕ ВО ВРЕМЯ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ПОГИБ КАЖДЫЙ ЧЕТВЕРТЫЙ. Гетто-стол! Катрин, гутен абенд, пройдите зи битте за гетто-стол!
- Почему вы на меня так смотрите? Я не больна! Я просто захотела на ужин рукколу и больше ничего! Я просто сыта! Я ела в обед торт! А теперь я хочу рукколу!
Поняла, на что все это так похоже. Это же книга Яны Вагнер "Вонгозеро"! Удивительно - в замкнутом коммьюнити, пораженном эпидемией, все именно так и происходит.
Вечером все были такие нервные, что решили снова поиграть в "Терапию" - это винтажная игра из 70-х, повторюсь, страшно неполиткорректная. Там нужно кидать кубики и попадать то в психоз, то на кушетку - и отвечать на каверзные вопросы терапевтической викторины. Терапия, видимо, как-то снимала тревожность. Я уселась на дальнем диване, как в прошлый раз, чтобы писать свой большой текст, который в том числе про запрет терапии (он идет волнами - как правило, на 5 часов обдумывания текста идет где-то час-два его написания, и иначе никак!) - под веселые терапевтические вопли текст идет просто отлично! - но вдруг обнаружила на полке библиотеки огромную белую книгу про The Who.
Как совсем свежеактуализировавшийся поклонник The Who с детства я схватила книгу, конечно - она большая, с картинками, 2015 года - и прочитала ее, пока все играли в терапию. Оказывается, я многого не знала про The Who или забыла. В любом случае, теперь точно понятно, почему они были мне так дороги в юности - они и правда дико странные. К тому же, Пит Таунзенд тоже учился в арт-школе и люто ненавидел наркотики, особенно психоделики (серьезно? Пит, давай обнимемся!). И "Томми" - в каком-то смысле апогей этой ненависти. Еще большую ненависть Таунзенд испытывал к Вудстоку - по своим нынешним воспоминаниям, он ненавидел каждую богомерзкую секунду Вудстока. Выступление The Who там было единственным внятным и четко структурированным, цепким шоу ("Господь был наш осветитель" - говорил Энтвистл; ну, это про тот магический всем набивший оскомину момент с see me feel me на рассвете) - все остальное было немножко "пусти-повалюся". Ну, все знают о том, что во время концерта Who на Вудстоке на сцену вышел Эбби Хоффман и начал что-то задвигать про
Еще я не знала, что менеджеры Who, Крис Стамп и Кит Ламберт - это два депрессивных гея-кинорежиссера, которые в то время просто-напросто мечтали снять фильм про мод-культуру, но вместо этого, пока искали героев фильма и погружались в эту музыкальную сцену, вдруг взвалили на себя четырех парней, которые крушат инструменты, потому что у троих подростковый ангст, а у четвертого синдром дефицита внимания (в каком-то смысле этот фильм все же оказался снятым в 2015 году - надо посмотреть). Еще, оказывается, у The Who действительно были объективно дико странные тексты в духе модернизма и поп-арта (мне и раньше так казалось, но я думала, что я это придумала), а также Пит Таунзенд изобрел Интернет. Я тоже думала, что я это придумала - я написала про это еще в 2000 году в статье про Таунзенда в "Музыкальную газету", мол, надо же, проект Lifehouse это же фактически про Интернет, который Таунзенд изобрел еще в 60-х! но теперь они и сами так говорят! Правда, проект так долго и мучительно рождался (в частности, из-за того, что Таунзенд заебался объяснять остальным, про что там вообще), что теперь он находится на стадии "возможно, это будет графический роман" - насколько я знаю, все долгоиграющие и мучительные проекты, которые десятилетиями не могут воплотиться, прощально зависают на самой драматичной стадии "возможно, это будет графический роман" - и дальше только смерть автора, увы, в буквальном смысле.
Еще, оказывается, Томми все-таки не про аутизм - а про трагическую ограниченность человеческого сознания восприятием (вот он! снова метаметареализм!). Возможно, просто сейчас все эти идеи, если их проговорить, не звучат дико - это что-то вроде абсолютно обыденного разговора (книга написана так, как можно говорить про The Who только в 2015-м - вообще вне этого уродливого дискурса рок-музыки, и с долей некоторой брезгливости к эпохе хиппи). "Его привлекала идея создать персонажа, чье восприятие не функционировало бы - так, он оказался бы заточенным в собственном воображении. Он отталкивался от идеи того, что жизнь в целом - это иллюзия, а все наши органы восприятия фактически замыкают нас в воображаемых стенах этой иллюзии. Таким образом, эта история стала метафорой нашего способа пребывания в реальном мире. Мы думаем, что мы находимся в этом мире по-настоящему, потому что ощущаем вкус, цвет, запах, видим мир, касаемся его - но фактически восприятие лишь усиливает иллюзию, и мы оказываемся в ней заперты. Отсюда и see me feel me touch me heal me". Вот это, конечно, номер. Я тоже про это много думала - когда слушала The Who давным-давно, в 90-х, но мне всерьез казалось, что все эти трактовки я просто выдумываю. Я помню, что отдавала свои статьи в "Музыкальную газету" и внутренне сжималась - мне казалось, что мне сейчас прилетит за эти выдуманные трактовки и притянутый во все эти истории за уши дзен-буддизм, минимализм и прочее. А теперь я читаю, что песня Баба О Райли - посвящение не только Мехеру Баба (образовательная минутка: Мехер Баба - это духовный учитель Таунзенда - святой 60-х и самопровозглашенный аватар, который всю жизнь молчал - он дал обет молчания в 1925 и держал его до смерти, до 1969 - а также ненавидел ЛСД и считал, что вселенная - это просто наше воображение, и ничего не существует, кроме некоей божественной энергии, которая проходит сквозь наше воображение и по-разному себя через каждого из нас проявляет, как через фильтр; впрочем, оно так и есть), но и Терри Райли! А теперь вот взрослый серьезный человек пишет про это в книжке, и это совершенно нормально. Получается, и тогда было нормально. "Шестидесятые заставили огромное количество людей выглядеть идиотами, - пишет автор, - А какое-то крошечное количество и вовсе превратило в убийц. Еще именно они обусловили позднейший взлет всякой мерзотной нью-эйджевской шарталанской чуши. Именно шестидесятым мы должны сказать спасибо за всю эту популярную сейчас калечащую бессмыслицу вроде лайф-коучей, магических кристаллов, гороскопов и ароматерапии. Давайте же скажем спасибо Питу Таунзенду за то, что находясь прямо в гуще этого массового помешательства, он сохранил скептический взгляд на это все - и видел в этом психозе то, чего практически все его коллеги углядеть не смогли". Вот и правда, спасибо дорогой Пит за мое счастливое детство! (черт, какой хороший чувак написал книжку! и небось его специально для написания этой книжки пригласили в резиденцию, раз она в библиотеке тут лежит?).
Еще, оказывается, когда The Who присылали звукорежиссеру демо-версии Квадрофении, звукорежиссер звонил Таунзенду и говорил: Fuck me, it's all very Wagnerian! это очень смешно, по-моему.
Еще в книге был потрясающий, очень трогательный момент про Кита Муна и депрессию - воспоминание Пита Таунзенда. По-моему, это самое лучшее описание депрессии ever. "Ты помнишь? Он проходил сквозь некое странное, внутреннее отчаяние, которое было невозможно ни выразить, ни разделить, ни утолить. В этом состоянии он мог расплакаться прямо на сцене - он был в глубочайшей депрессии. Было сразу видно - ему было что-то нужно, он не мог понять, что именно, хотя точно знал, что он никогда, никогда это не получит - как минимум потому, что он никогда не поймет, что это за нехватка. И в каком-то смысле он хотел, чтобы мы ему в этом помогли. Но мы не могли принести ему это "не знаю что", и артикулировать за него эту проблему тоже не могли - и все утопало в немоте и невозможности найти нужные слова".
Невозможность найти нужные слова и разговор про эту невозможность - в целом очень про The Who.
В каком-то смысле The Who - это мета-модернизм, говорит автор. Потому что ни один человек в истории рок-музыки, кроме Таунзенда, не писал так много песен о том, что это вообще за песни. Действительно, часть песен Who - это классический само-сознающий нарратив, что тоже отсюда, из конца две тысячи десятых смотрится достаточно дико, если перетащить это в начало 70-х.
Еще я не знала, что старенький Джон Энтвистл умер не от сердечного приступа, а от кокаина! То есть нет, он умер от сердечного приступа. Но сердечный приступ у него был от передоза кокаина. Вот дебилизм, сказали друзья Энтвисла, когда он умер - чувак, у тебя были все сраные 70-е, чтобы это сделать, но кто делает так в нулевых?!
В общем, в резиденции я пережила ревайвл своей любви к The Who и чрезвычайно этим горда. Нет, это совсем не стыдно любить все эти старенькие группы, особенно верифицированные временем. Все что я разлюбила, со временем испортилось. Все, что я продолжила любить, стало еще круче, чем было. Это очень вдохновляющая штука, ха-ха.
* *
Писатели и художники, между тем, снова планируют вечер с песнями.
- О нет, - говорю я Катрин, художнице из Зальцбурга. - Мы снова пролетаем. Давай подготовим репертуар с европейскими песнями. Ну, европейскими.
- Европейскими? - радостно спрашивает Катрин.
- Конечно! Вот какие песни мы, европейцы, поем, когда собираемся вместе и у нас хорошее настроение. Какая-нибудь добрая, сокровенная европейская музыка.
- Einsturzende Neubauten? - с замиранием сердца говорит Катрин.
- Einsturzende Neubauten! - кричу я. - Бликса форева!
Мы обнимаемся.
- Вирус, - тихо говорю я. - На тебе вирус. Если я заболею, мы не сможем петь Einsturzende Neubauten!
- Я уже трое суток не блевала! - отвечает Катрин. - Вечеринке Einsturzende Neubauten - быть! Только лучше что-нибудь раннее, попроще. Типа Silence Is Sexy.
- О чем они говорят? - спрашивают американские художники, - Вы про кого вообще беседуете?
- Einsturzende Neubauten! - отвечаем мы хором. - Это такая европейская музыка.
На нас смотрят с недоумением. Ох не петь, не петь нам со всеми в обнимку Отиса Реддинга. Впрочем, в обнимку уже ничего в этой резиденции не будет и быть не должно.
- Кто сегодня тошнил, поднимите руки! - кричит за ужином кто-то из нас.
Все сидят, как пограничные столбики. Возможно, это победа. Но рано еще говорить, ох рано.
Оригинал и комментарии
жизнь! зачем ты мне дана? от clear-text
СТРАХ. РАССКАЗ МОЕГО ПРИЯТЕЛЯ
Мой приятель, сорока девяти лет, женился (до этого он лет пять был в разводе). Женился на женщине сильно моложе себя, но не фатально - ей было тридцать. Почему я говорю «было»? Нет, она, слава богу, жива и здорова. Просто он через полгода развелся снова.
Причиною развода было его принципиальное нежелание заводить детей. А она как раз наоборот, очень этого хотела. Правда, до свадьбы они этот вопрос не обсуждали.
- Почему? - спросил я.
- Да как-то так, - усмехнулся он. - Зато потом мы очень долго обсуждали вопрос, почему мы это не обсуждали.
- Ну и почему?
- Она говорила, что для нее это было ясно, как день. Дескать, что тут обсуждать? Замужество - значит, дети. Брак - это дети. Семья без детей - это не семья. Мужчина, который делает предложение женщине, тем самым предлагает ей стать матерью его детей. Ну или хотя бы одного ребенка. Вот так она говорила.
- Ну а ты что говорил?
Он вздохнул:
- Я думал, она понимает - мужчина, который только что с немалым трудом, в ситуации сплошной ссоры с бывшей супругой, дорастил двоих ребят до окончания вуза и устройства на приличную работу, - этот мужчина хочет немного перевести дыхание. И женился он именно затем, чтобы наконец получить любовь, радость и даже, извини меня, отдохновение. Мне же через год полтинник, она что, не понимала? Забыла? Мне казалось, что она, такая умная, нежная, добрая - все понимала. А оказалось - увы.
- Погоди, - сказал я. - Может, ты зря уперся? Ну не сразу сейчас, так через год, через два?
- Нет! - сказал он. - Я, кстати, сначала завел такой разговор. Дескать, давай годик подождем. Но она сразу ощетинилась. Во-первых, часики тикают...
- Да ладно! - сказал я. - И в тридцать пять рожают, и в сорок.
- А во-вторых, она решила, что я таким манером заматываю дело. Через год, через два, через пять... А там вроде и говорить не о чем. И ты знаешь, - он засмеялся, - она отчасти даже права. Нет, не в том, что я нарочно заматывал. А в том, что если мне страшно заводить ребенка в сорок девять, то в пятьдесят два или в пятьдесят пять - еще страшнее! Гораздо страшнее!
- А чего тут страшного, извини?
- Всё тут страшно! - сказал он. - Сначала будет страшно за ребенка. Детские болезни, в школу провожать, из школы встречать, город такой опасный, кругом педофилы и прочие извращенцы, мальчишки побьют, девчонки спидом наградят, девочку изнасилуют, мальчика тоже. В школе разный буллинг, альфы и омеги... Плюс дикие траты - репетиторы, шмотки и гаджеты, чтоб не хуже, чем у других, детские праздники по сто тыщ, ну и вообще. Но это фигня по сравнению…
- По сравнению с чем?
- Да неважно. Ладно. Хватит.
- Ну уж ты договаривай! - я прямо вцепился в него.
- Хорошо, - сказал он. - Сначала ты боишься за ребенка. А потом боишься ребенка. Да, да, не делай круглые глаза! Вот допустим, мы бы с ней завели ребенка. Мне полтинник. Ребенок вырастает, вот он уже резкий такой подросток. То ему не так, это ему не сяк, дурная компания, не хочу учиться и все такое. Знаем, проходили! А мне шестьдесят пять, сечешь? И уже, наверное, инфаркт в анамнезе. Или что-то типа того. Когда у моих ребят был "трудный возраст", мне было тридцать семь, я был здоровый сильный мужик. В том числе физически. Я в случае чего, когда они совсем уже борзели, мог кулаком по столу бабахнуть, из комнаты вышвырнуть, на хер послать со всеми закоулками! Папа сказал "нет" - значит, "нет", и точка. Поэтому они у меня выросли в целом нормальными людьми. Хотя закидоны, кончено, были. Типа «разменивай квартиру, нам с Манюней жить негде». Хо-хо!.. А что я смогу в шестьдесят пять или даже в семьдесят? Старый дед? Да ничего! Только утереться. И начать разменивать квартиру. Которую я с трудом к сорока семи годам себе как-то все-таки сумел заработать... Меня вся эта перспектива страшит. Да, мне страшно, и я не боюсь в этом признаться.
- А одному остаться в те же шестьдесят пять - не страшно? - во мне вдруг проснулся пошловатый моралист.
- Страшно, - вздохнул он. - Страшно жить одному в лесной избушке. Но в вертепе разбойников - тоже страшно.
Помолчали.
- Ничего, - сказал он. - Найду себе тетеньку лет сорока с небольшим. И чтобы у нее была дочка замужем за американцем. Там, где-то, в штате Мэн.
- Или в Калифорнии?
- В Калифорнии даже лучше, - засмеялся он. - В Калифорнии еще дальше. Не так страшно!
Мой приятель, сорока девяти лет, женился (до этого он лет пять был в разводе). Женился на женщине сильно моложе себя, но не фатально - ей было тридцать. Почему я говорю «было»? Нет, она, слава богу, жива и здорова. Просто он через полгода развелся снова.
Причиною развода было его принципиальное нежелание заводить детей. А она как раз наоборот, очень этого хотела. Правда, до свадьбы они этот вопрос не обсуждали.
- Почему? - спросил я.
- Да как-то так, - усмехнулся он. - Зато потом мы очень долго обсуждали вопрос, почему мы это не обсуждали.
- Ну и почему?
- Она говорила, что для нее это было ясно, как день. Дескать, что тут обсуждать? Замужество - значит, дети. Брак - это дети. Семья без детей - это не семья. Мужчина, который делает предложение женщине, тем самым предлагает ей стать матерью его детей. Ну или хотя бы одного ребенка. Вот так она говорила.
- Ну а ты что говорил?
Он вздохнул:
- Я думал, она понимает - мужчина, который только что с немалым трудом, в ситуации сплошной ссоры с бывшей супругой, дорастил двоих ребят до окончания вуза и устройства на приличную работу, - этот мужчина хочет немного перевести дыхание. И женился он именно затем, чтобы наконец получить любовь, радость и даже, извини меня, отдохновение. Мне же через год полтинник, она что, не понимала? Забыла? Мне казалось, что она, такая умная, нежная, добрая - все понимала. А оказалось - увы.
- Погоди, - сказал я. - Может, ты зря уперся? Ну не сразу сейчас, так через год, через два?
- Нет! - сказал он. - Я, кстати, сначала завел такой разговор. Дескать, давай годик подождем. Но она сразу ощетинилась. Во-первых, часики тикают...
- Да ладно! - сказал я. - И в тридцать пять рожают, и в сорок.
- А во-вторых, она решила, что я таким манером заматываю дело. Через год, через два, через пять... А там вроде и говорить не о чем. И ты знаешь, - он засмеялся, - она отчасти даже права. Нет, не в том, что я нарочно заматывал. А в том, что если мне страшно заводить ребенка в сорок девять, то в пятьдесят два или в пятьдесят пять - еще страшнее! Гораздо страшнее!
- А чего тут страшного, извини?
- Всё тут страшно! - сказал он. - Сначала будет страшно за ребенка. Детские болезни, в школу провожать, из школы встречать, город такой опасный, кругом педофилы и прочие извращенцы, мальчишки побьют, девчонки спидом наградят, девочку изнасилуют, мальчика тоже. В школе разный буллинг, альфы и омеги... Плюс дикие траты - репетиторы, шмотки и гаджеты, чтоб не хуже, чем у других, детские праздники по сто тыщ, ну и вообще. Но это фигня по сравнению…
- По сравнению с чем?
- Да неважно. Ладно. Хватит.
- Ну уж ты договаривай! - я прямо вцепился в него.
- Хорошо, - сказал он. - Сначала ты боишься за ребенка. А потом боишься ребенка. Да, да, не делай круглые глаза! Вот допустим, мы бы с ней завели ребенка. Мне полтинник. Ребенок вырастает, вот он уже резкий такой подросток. То ему не так, это ему не сяк, дурная компания, не хочу учиться и все такое. Знаем, проходили! А мне шестьдесят пять, сечешь? И уже, наверное, инфаркт в анамнезе. Или что-то типа того. Когда у моих ребят был "трудный возраст", мне было тридцать семь, я был здоровый сильный мужик. В том числе физически. Я в случае чего, когда они совсем уже борзели, мог кулаком по столу бабахнуть, из комнаты вышвырнуть, на хер послать со всеми закоулками! Папа сказал "нет" - значит, "нет", и точка. Поэтому они у меня выросли в целом нормальными людьми. Хотя закидоны, кончено, были. Типа «разменивай квартиру, нам с Манюней жить негде». Хо-хо!.. А что я смогу в шестьдесят пять или даже в семьдесят? Старый дед? Да ничего! Только утереться. И начать разменивать квартиру. Которую я с трудом к сорока семи годам себе как-то все-таки сумел заработать... Меня вся эта перспектива страшит. Да, мне страшно, и я не боюсь в этом признаться.
- А одному остаться в те же шестьдесят пять - не страшно? - во мне вдруг проснулся пошловатый моралист.
- Страшно, - вздохнул он. - Страшно жить одному в лесной избушке. Но в вертепе разбойников - тоже страшно.
Помолчали.
- Ничего, - сказал он. - Найду себе тетеньку лет сорока с небольшим. И чтобы у нее была дочка замужем за американцем. Там, где-то, в штате Мэн.
- Или в Калифорнии?
- В Калифорнии даже лучше, - засмеялся он. - В Калифорнии еще дальше. Не так страшно!
Оригинал и комментарии
О смертельной опасности свинушки тонкой (Михаил Вишневский). от lemming-drover
Начиная с детства и вплоть до относительно недавнего времени (лет 5-7 назад) я с увлечением собирал, жарил и ел свинушки. Даже не без удовольствия, хотя этот гриб был отнесен к 4-й, самой малоценной категории. В 80-е годы свинушку обвинили в ядовитости. Я не поверил (правильно сделал, судя по ролику) и есть жареные свинушки не перестал (а вот это зря). В частности, сюжетная основа одного из первых моих текстов была мною придумана именно во время сбора свинушек. Мое отношение к этому грибу переменилось, лишь когда мне наконец объяснили, как он действует на организм. (Я придерживаюсь правила: каждый солдат должен понимать свой маневр.) А сегодня нашел этот ролик, где всё разъяснено еще понятнее. Словом, берегите себя.
Звук в ролике тихий, но уж какой есть.
Звук в ролике тихий, но уж какой есть.
Оригинал и комментарии
тайное знание от clear-text
ДВЕ ДЕВОЧКИ, КУРИНЫЕ НОГИ И ГАЛСТУК ПОКОЙНИКА
У нас по соседству жили две девочки, вместе ходили в школу, а потом вместе поступили в институт. Они жили в одинаковых квартирах и в очень похожих семьях в смысле культурного уровня, достатка и привычек. И звали их тоже почти одинаково - Карина и Кристина. Они даже внешне были похожи - обе глазастенькие и темноволосые.
Они очень дружили, прямо не разлей вода. Кристина жила на пятом этаже, а Карина на четвертом, и вот Кристина за ней каждое утро заходила идти в школу. Ну и потом в институт тоже.
***
Но они были совсем разные. Кристина была правильная и ровная, отличница, с красивой гладкой прической, всегда модно одетая, а Карина - дикая и фриковатая. Училась неровно, волосы стригла под мальчика, ходила в солдатских ботинках и вообще курила и пила пиво прямо из банки.
Алевтина Павловна, мама Кристины, часто говорила:
- Вот вы, девочки, уже выросли, вы уже на третьем курсе, пора вам обзаводиться постоянными мальчиками!
- А зачем? - нагловато спрашивала Карина.
- Вить гнездышко! - сладко улыбалась Алевтина Павловна. - Пора думать о семье.
При этих словах Кристина краснела и начинала теребить подол своего платьица от Живанши.
А Карина смеялась:
- Это еще зачем? Еще чего! Никогда не выйду замуж! - и она подтягивала драные джинсы и цыкала зубом, на который нарочно надела красную коронку, для прикола.
Алевтина Петровна боялась, что Карина будет дурно влиять на ее дочь, и очень страдала.
***
На четвертом курсе дикая Карина вышла замуж за одного ихнего аспиранта, после диплома родила, и гуляла под окнами с коляской.
А благовоспитанная Кристина завела длинный тяжелый роман с мерзким пожилым женатым мужчиной, у которого было трое почти взрослых детей, и брат - знаменитый гей-активист. Этот мужчина сразу объяснил ей, что почем, типа - «а не нравится – привет». Кристина плакала маме в колени, мама умоляла прекратить эти отношения, но Кристина рыдала «я его лю-ууу-блю-уу!!!»
***
Алевтина Павловна поняла, что это Карина навела на Кристину такую порчу. Сбросила на нее всю свою фриковатость, и забрала у нее уютность и воспитанность.
Поэтому она взяла две обглоданных кошкой куриных ноги (купила сырую курицу и отнесла помойным кошкам), обвязала их галстуком, снятым с покойника-блондина (договорилась в морге) - и в полнолунную ночь спустилась по веревке в квартиру, где жила Карина с мужем, ребенком и родителями - ровно этажом ниже. Чтобы положить этот амулет Карине под подушку и вернуть ей порчу.
Раскачала веревку, запрыгнула на балкон. На цыпочках вошла в комнату. Двуспальная кровать, и детская кроватка рядом. Луна светит. Глядит Алевтина Павловна - а в детской кроватке вместо ребенка лежит белобрысый мужик с проломленной башкой. А на нем кошка сидит и зубы скалит и говорит:
- Дай хоть курицу дожрать!
А мужик раскрыл глаза и шепчет:
- Где мой галстук?
Алевтина Павловна как шарахнется, как завизжит.
Карина проснулась, вскочила с кровати голая, и ее муж, тоже голый, закричал:
- Кто тут? Что за дела? А если в глаз?
- Не волнуйся, Коля, - говорит Карина. - Это Кристиночкина мама.
- Извините, - говорит Алевтина Павловна. - Я ошиблась дверью.
- Ничего, бывает, - сказала Карина. - Я вас провожу. Вы только свой амулетик заберите.
Сунула ей за шиворот эти куриные ноги с галстуком и вежливо вытолкала на лестницу.
Алевтина Павловна позвонила в дверь собственной квартиры. Никто не открывал, потому что ее супруг крепко спал, а Кристины дома не было.
Так она и прикорнула на коврике. Задремала. Но в три часа ночи ее разбудила Кристина, которая возвращалась из гостей вся такая сияющая.
Она поцеловала маму и сказала, что ей сделал предложение один хороший человек, и у них, наверное, до Нового года будет свадьба!
***
Правда, потом оказалось, что это брат её пожилого мерзкого любовника, известный гей-активист. Правда, он сказал ей, что на самом деле бисексуал, так что все в порядке.
Ну, хоть так.
А главное, куриные ноги и галстук покойника - помогают, точно.
Оригинал и комментарии
органы разберутся! от clear-text
НИ ПРИ ЧЁМ
Жил-был в городе Хабаровске мальчик 17 лет. Впрочем, может быть, дело было в Воронеже. Или в Вологде. Не так важно.
Мальчик учился в десятом классе. Он был в комсомоле, ходил на все митинги и демонстрации, кричал «ура» товарищу Сталину и, вместе со всеми, требовал расстрелять троцкистов, зиновьевцев и бухаринцев, как бешеных собак. Он даже сам нарисовал такой плакатик и поднимал его над головой. Было фото в молодежной газете, он сохранил этот номер, спрятал в папке, где лежали его документы – свидетельство о рождении, аттестат за восьмой класс и две похвальные грамоты.
Это было в 1937 году.
Но вот в 1938-м его арестовали. Вместе с половиной класса. Ему вменили участие в антисоветской террористической организации с целью убийства товарища Сталина. Подельниками были ребята, с которыми он учился все школьные годы. Предложили написать всю правду о преступной деятельности всей их подпольной организации. Конечно, немного побили. Выбили три зуба и сломали ребро; чепуха, если по большому счету
Мальчик был в некоторой растерянности. Он точно знал сам про себя, что он лично ни в какой террористической организации не состоял. Он также ничего не слышал и не подозревал антисоветского о своих товарищах. Все это был какой-то бред. Но, с другой стороны, если он ничего не знал – значит ли это, что ничего не было? Вдруг они конспирировались? Да, но почему тогда его тоже арестовали? Ответ: либо по ошибке, либо – скорее всего – по ложному доносу! Эти враги народа решили его утопить, из мести, ненависти, из бессильной ярости, черт их знает.
Поэтому мальчик начал писать письмо товарищу Сталину. Оно, как положено, начиналось словами о «чудовищной ошибке в результате клеветнического доноса», и должно было закончиться клятвой в верности, в желании отдать свою кровь по капле, и всё такое...
Но мальчик не успел дописать свое письмо.
На пороге камеры показались вохр и следователь.
- Этот на выход, - брезгливо сказал чекист. - Юраков, отведи!
Мальчик натурально обделался.
- Блядь! – сказал чекист. – Юраков, стащи его в мыльню. А потом сам знаешь.
***
Дело обстояло так:
Верочка Нисс, дочка второго секретаря обкома ВКП(б), дружила с этим мальчиком, они ходили в кино, и он ей два раза дарил ландыши. Поэтому она вечером сказала папе:
- Пап, Вадьку забрали, ну зачем? Он хороший.
- Тьфу на вас на всех! - сказал усталый Трофим Альбертович Нисс.
- Ну пап! - заныла Верочка.
- Ой, - сказал Трофим Альбертович, и позвонил кому надо.
***
Поэтому вохр Юраков выдал мальчику полотенце и новые штаны, потом проводил его в цейхгауз, где вернул ему одежду, а далее отвел в кабинет к следователю.
Следователь объявил мальчику об отсутствии события преступления и отобрал подписку о неразглашении.
***
Поэтому мальчик до самой своей смерти - а умер он аж в 2009 году, в возрасте 88 лет - был убежден, что все было в целом правильно и справедливо.
Вот, например, его тоже арестовали. Да-с, при Сталине, представьте себе! Если угодно, в тридцать восьмом году. Арестовали по ошибке, а скорее всего – по ложному доносу.
Но ведь разобрались!
***
Потому что объяснить ему никто ничего не мог.
Трофим Альбертович Нисс был арестован через неделю и расстрелян еще через месяц, а Верочка отправилась в Кокчетав, где умерла от воспаления легких. Начальник из НКВД, который дал указание отпустить мальчика, тоже был расстрелян, вместе с Ниссом. Следователь застрелился сам, а вохра Юракова никто не спрашивал, да ему и без разницы было.
***
В общем, разобрались.
Тем более что мальчик и в самом деле был ни при чем.
Жил-был в городе Хабаровске мальчик 17 лет. Впрочем, может быть, дело было в Воронеже. Или в Вологде. Не так важно.
Мальчик учился в десятом классе. Он был в комсомоле, ходил на все митинги и демонстрации, кричал «ура» товарищу Сталину и, вместе со всеми, требовал расстрелять троцкистов, зиновьевцев и бухаринцев, как бешеных собак. Он даже сам нарисовал такой плакатик и поднимал его над головой. Было фото в молодежной газете, он сохранил этот номер, спрятал в папке, где лежали его документы – свидетельство о рождении, аттестат за восьмой класс и две похвальные грамоты.
Это было в 1937 году.
Но вот в 1938-м его арестовали. Вместе с половиной класса. Ему вменили участие в антисоветской террористической организации с целью убийства товарища Сталина. Подельниками были ребята, с которыми он учился все школьные годы. Предложили написать всю правду о преступной деятельности всей их подпольной организации. Конечно, немного побили. Выбили три зуба и сломали ребро; чепуха, если по большому счету
Мальчик был в некоторой растерянности. Он точно знал сам про себя, что он лично ни в какой террористической организации не состоял. Он также ничего не слышал и не подозревал антисоветского о своих товарищах. Все это был какой-то бред. Но, с другой стороны, если он ничего не знал – значит ли это, что ничего не было? Вдруг они конспирировались? Да, но почему тогда его тоже арестовали? Ответ: либо по ошибке, либо – скорее всего – по ложному доносу! Эти враги народа решили его утопить, из мести, ненависти, из бессильной ярости, черт их знает.
Поэтому мальчик начал писать письмо товарищу Сталину. Оно, как положено, начиналось словами о «чудовищной ошибке в результате клеветнического доноса», и должно было закончиться клятвой в верности, в желании отдать свою кровь по капле, и всё такое...
Но мальчик не успел дописать свое письмо.
На пороге камеры показались вохр и следователь.
- Этот на выход, - брезгливо сказал чекист. - Юраков, отведи!
Мальчик натурально обделался.
- Блядь! – сказал чекист. – Юраков, стащи его в мыльню. А потом сам знаешь.
***
Дело обстояло так:
Верочка Нисс, дочка второго секретаря обкома ВКП(б), дружила с этим мальчиком, они ходили в кино, и он ей два раза дарил ландыши. Поэтому она вечером сказала папе:
- Пап, Вадьку забрали, ну зачем? Он хороший.
- Тьфу на вас на всех! - сказал усталый Трофим Альбертович Нисс.
- Ну пап! - заныла Верочка.
- Ой, - сказал Трофим Альбертович, и позвонил кому надо.
***
Поэтому вохр Юраков выдал мальчику полотенце и новые штаны, потом проводил его в цейхгауз, где вернул ему одежду, а далее отвел в кабинет к следователю.
Следователь объявил мальчику об отсутствии события преступления и отобрал подписку о неразглашении.
***
Поэтому мальчик до самой своей смерти - а умер он аж в 2009 году, в возрасте 88 лет - был убежден, что все было в целом правильно и справедливо.
Вот, например, его тоже арестовали. Да-с, при Сталине, представьте себе! Если угодно, в тридцать восьмом году. Арестовали по ошибке, а скорее всего – по ложному доносу.
Но ведь разобрались!
***
Потому что объяснить ему никто ничего не мог.
Трофим Альбертович Нисс был арестован через неделю и расстрелян еще через месяц, а Верочка отправилась в Кокчетав, где умерла от воспаления легких. Начальник из НКВД, который дал указание отпустить мальчика, тоже был расстрелян, вместе с Ниссом. Следователь застрелился сам, а вохра Юракова никто не спрашивал, да ему и без разницы было.
***
В общем, разобрались.
Тем более что мальчик и в самом деле был ни при чем.
Оригинал и комментарии
Архипыч - все. Осталась только Терешкова... от apxiv
Вместо некролога. Сигнал для тех, кто понимает...
Жизнь от Альфы до Омеги или библейское "последние станут первыми"?
Жизнь от Альфы до Омеги или библейское "последние станут первыми"?
Оригинал и комментарии
этнография и антропология от clear-text
ЧТО ЕСТЬ КРАСОТА И ПОЧЕМУ ЕЕ
- Мир сошел с ума! – закричал Сторожихин и стал поворачивать к Беспоповцеву свой ноутбук.
Они сидели в кафе.
- Что такое? Бабушка беременна от внука? Уругвай и Парагвай обменялись ядерными ударами? Погоди, сейчас, – Беспоповцев встал со своего кресла, пересел на диван, поближе к Сторожихину. – Ну, что стряслось?
- Мир сошел с ума! – повторил Сторожихин и, двигая курсором по экрану, показал Беспоповцеву целую серию фотографий.
Фотопортретов, точнее говоря.
***
Это были фотографии молодой – не сильно старше тридцати – и очень красивой женщины. Она была на самом деле удивительно хороша собой: тонкие, словно ювелирно выточенные, черты лица, большие глаза – умные, добрые и одновременно чувственные. Светло-пепельные волосы оттеняли ее высокий чистый лоб, то привольно волнясь, то гладко сияя, а то небрежными прядками спадая вниз. Излучина губ, лепка скул, тонкий румянец. Изящная шея, хрупкие ключицы. Красивые украшения, кстати.
Она была снята и в разнообразных приятных интерьерах, и на нейтральном фоне – занавеска, крашеная стена, кирпичная кладка – и на фоне моря, леса, скал, руин, старинных картин и скульптур в знаменитых музеях. Сидя, как будто утомленно сложив руки, и стоя, дерзко глядя в объектив, и полулежа, опершись на локоть, задумавшись о чем-то…
***
- Ну и что? – спросил Беспоповцев.
- Красивая, правда? Очень, да?
- Ну да. Правда. И что?
- Вот я и спрашиваю, почему? – пылко воскликнул Сторожихин. – Почему такая прекрасная, такая невероятно красивая женщина до сих пор не составила счастье какого-нибудь замечательного мужчины? Красивого, сильного, богатого? Почему она одна?
- Экий ты уныло традиционный! - поддел его Беспоповцев. – Обязательно, что ли, замуж? И чтобы трое детишек?
- Не обязательно! – отмахнулся Сторожихин. – Но тогда почему ее не снимают в кино? Почему она не царит в салоне, среди поэтов, музыкантов и послов зарубежных стран? Почему она до сих пор какой-то несчастный офис-менеджер в какой-то сраной конторе?
- А ты почем знаешь? – спросил Беспоповцев.
- Я слежу за ней на фейсбуке, уже лет пять. Или даже семь.
- Ну и что?
- А вот именно то, что мир сошел с ума! Ну посмотри на нее. Как она прекрасна! Почему за нее не дерутся на дуэли? Почему к ее ногам не складывают горы цветов и всяких подарков? Почему мужчины ради нее не рвут поводья, не бросают своих жен и детей, не ломают карьеры, не расточают миллионные состояния? А когда она им отказывает, не уезжают за границу навсегда, а лучше на войну, только бы вырвать ее из своего сердца? Почему никто не пишет ей: «Я отдам остаток своей жизни за счастье еще раз увидеть тебя в окне»? Ничего подобного. А ведь какая упоительная женщина!
- Какие упоительные фотографии, – уточнил Беспоповцев.
Сторожихин замолчал.
Насупился.
Закрыл ноутбук, позвал официанта и заказал еще пива.
Оригинал и комментарии
позвони мне, позвони от clear-text
ЭЛЕГИЯ
Была у меня одна подруга юности, Лена ее звали. Мы с ней недолго продружили, мы очень скоро расстались, но без ссор и кошмаров. Просто и почти незаметно. Как две веточки по лесному ручью плывут, вот течение их сбило вместе, и вот они движутся, зацепившись друг за дружку, а потом вдруг то ли водоворот, то ли какой-то камешек или коряга и – раз! – расцепились, одна задержалась, воткнулась в осоку, а другая, вертясь, поплыла дальше...
Но через много лет мы случайно повстречались, поговорили, обменялись телефонами.
Непонятно, зачем.
Но вышло так, что довольно скоро я позвонил ей. Мне нужен был перевод с одного очень редкого языка, а она как раз его знала, это была ее специальность.
Набрал номер. Подошла какая-то старушка. Из предыдущего разговора с Леной я знал, что она всё еще живет с мамой, и даже запомнил, как маму зовут. Поэтому я сказал:
- Добрый вечер, Наталья Васильевна. Позовите Лену, пожалуйста.
- Это Сережа? - спросила ее мама.
- Нет, - сказал я и назвал себя.
Она позвала Лену, я задал свой вопрос, получил ответ, спасибо-спасибо, пожалуйста ради бога, звони, если что, вот и всё.
Потом мне еще раз понадобилась ее консультация.
Снова звоню. Снова мама.
- Добрый вечер!
- Это Сережа?
- Нет, нет, Наталья Васильевна. Будьте любезны, Лену.
И вот так еще раза три.
Я рассказал Лене, что ее мама упорно называет меня Сережей.
- Ах ты, господи! - грустно засмеялась Лена. - Это мой бывший любовник, мама его в глаза не видела, даже не знает, как его зовут на самом деле. Просто я ей говорила, что есть у меня такой Сережа. Он довольно пошло бросил меня много лет назад, я уж и забыла о нем, а мама все ждет, когда он позвонит и попросит у меня прощения.
Была у меня одна подруга юности, Лена ее звали. Мы с ней недолго продружили, мы очень скоро расстались, но без ссор и кошмаров. Просто и почти незаметно. Как две веточки по лесному ручью плывут, вот течение их сбило вместе, и вот они движутся, зацепившись друг за дружку, а потом вдруг то ли водоворот, то ли какой-то камешек или коряга и – раз! – расцепились, одна задержалась, воткнулась в осоку, а другая, вертясь, поплыла дальше...
Но через много лет мы случайно повстречались, поговорили, обменялись телефонами.
Непонятно, зачем.
Но вышло так, что довольно скоро я позвонил ей. Мне нужен был перевод с одного очень редкого языка, а она как раз его знала, это была ее специальность.
Набрал номер. Подошла какая-то старушка. Из предыдущего разговора с Леной я знал, что она всё еще живет с мамой, и даже запомнил, как маму зовут. Поэтому я сказал:
- Добрый вечер, Наталья Васильевна. Позовите Лену, пожалуйста.
- Это Сережа? - спросила ее мама.
- Нет, - сказал я и назвал себя.
Она позвала Лену, я задал свой вопрос, получил ответ, спасибо-спасибо, пожалуйста ради бога, звони, если что, вот и всё.
Потом мне еще раз понадобилась ее консультация.
Снова звоню. Снова мама.
- Добрый вечер!
- Это Сережа?
- Нет, нет, Наталья Васильевна. Будьте любезны, Лену.
И вот так еще раза три.
Я рассказал Лене, что ее мама упорно называет меня Сережей.
- Ах ты, господи! - грустно засмеялась Лена. - Это мой бывший любовник, мама его в глаза не видела, даже не знает, как его зовут на самом деле. Просто я ей говорила, что есть у меня такой Сережа. Он довольно пошло бросил меня много лет назад, я уж и забыла о нем, а мама все ждет, когда он позвонит и попросит у меня прощения.
Оригинал и комментарии
пока не закончится длящийся день (с) от wolfox
То ли солнцем по затылку, то ли ветром в глаз,
То ли пылью принесло, разметало в такт.
По равнине едет трепаный "Кадиллак",
В нем четыре раздолбая - один дурак.
А за ним смешные звери бегут толпой,
Сверху смотрит хищный стерх - и молчит пока,
Раз не можешь рассказать, то попробуй - спой:
Нет написанных законов для дурака.
А с заката подступает колючий мрак,
А с рассвета - выжигает горячий свет,
Посредине едет трепаный "Кадиллак",
По нейтральной полосе, по сухой траве.
Если все идет по плану, то в чем тот план?
Мед и плесень, гуси-лебеди, смех с тоской.
Если ты увидишь старенький "Кадиллак",
Укажи ему дорогу, махни рукой.
Пятая глава, сорок третий уровень, почти тридцать часов игры.
Что замечательно: ПУСТОШЬ И МАШИНА! Это такой специальный анимешно-фентезийный Фоллаут. Прекрасные руины, проржавевшие дорожные знаки, побитое жизнью шоссе. Усадить Игниса за руль и ехать, любуясь окрестностями. Огромный мир, чокобо, куча побочных квестов (и охоты-hunts! знакомые по XIV части!), атмосфера выше крыши и еще десять раз по столько же. Тройка сопартийцев - твои братаны навек: будят тебя по утрам, требуя помочь с завтраком, сделать зарядку и еще миллион дел (а для бедняги Нокта и так тяжко вставать в шесть утра), весело переругиваются между собой, комментируют битвы, задания и все происходящее. Полное ощущение поездки на каникулы с друзьями, а что вокруг монстры и демоны - так оно даже интереснее.
Что не замечательно: сюжет. Честное слово, он только мешает в таком мире, тут не смотрятся эпические "всех спасти бесплатно без регистрации и смс". Будь наш герой ни разу не принцем - было бы лучше. Убрали бы Лунафрейю - было бы еще лучше, она появляется только во флешбеках и ужасно мешает. Я знаю, что обязательные романы - часть серии, и я не против... если романсабельный персонаж хотя бы в пати состоит! Бестолковый Аномен из второго бальдурс гейта и то был полезнее. Тем более что вокруг Нокта куча милых леди: очаровашка Синди, влюбленная в него по уши Айрис... И нам предлагают верить в любовь к совершенно отсутствующему и неинтересному даже по увиденным роликам персонажу. Meh.
То ли пылью принесло, разметало в такт.
По равнине едет трепаный "Кадиллак",
В нем четыре раздолбая - один дурак.
А за ним смешные звери бегут толпой,
Сверху смотрит хищный стерх - и молчит пока,
Раз не можешь рассказать, то попробуй - спой:
Нет написанных законов для дурака.
А с заката подступает колючий мрак,
А с рассвета - выжигает горячий свет,
Посредине едет трепаный "Кадиллак",
По нейтральной полосе, по сухой траве.
Если все идет по плану, то в чем тот план?
Мед и плесень, гуси-лебеди, смех с тоской.
Если ты увидишь старенький "Кадиллак",
Укажи ему дорогу, махни рукой.
Пятая глава, сорок третий уровень, почти тридцать часов игры.
Что замечательно: ПУСТОШЬ И МАШИНА! Это такой специальный анимешно-фентезийный Фоллаут. Прекрасные руины, проржавевшие дорожные знаки, побитое жизнью шоссе. Усадить Игниса за руль и ехать, любуясь окрестностями. Огромный мир, чокобо, куча побочных квестов (и охоты-hunts! знакомые по XIV части!), атмосфера выше крыши и еще десять раз по столько же. Тройка сопартийцев - твои братаны навек: будят тебя по утрам, требуя помочь с завтраком, сделать зарядку и еще миллион дел (а для бедняги Нокта и так тяжко вставать в шесть утра), весело переругиваются между собой, комментируют битвы, задания и все происходящее. Полное ощущение поездки на каникулы с друзьями, а что вокруг монстры и демоны - так оно даже интереснее.
Что не замечательно: сюжет. Честное слово, он только мешает в таком мире, тут не смотрятся эпические "всех спасти бесплатно без регистрации и смс". Будь наш герой ни разу не принцем - было бы лучше. Убрали бы Лунафрейю - было бы еще лучше, она появляется только во флешбеках и ужасно мешает. Я знаю, что обязательные романы - часть серии, и я не против... если романсабельный персонаж хотя бы в пати состоит! Бестолковый Аномен из второго бальдурс гейта и то был полезнее. Тем более что вокруг Нокта куча милых леди: очаровашка Синди, влюбленная в него по уши Айрис... И нам предлагают верить в любовь к совершенно отсутствующему и неинтересному даже по увиденным роликам персонажу. Meh.
Оригинал и комментарии
от apxiv
Отденрожденили :) от nikab
Где-то в ночи потерялись последние гости, но они еще могут доехать :) Предпоследний гость мирно дрыхнет накрывшись пледиком - гранатовое вино это оружие точечного поражения. Вкуснейшие салаты удались все и съедены практически все - осталась пара порций оливьешки и пара ложек новенького с копченой грудкой, помидорами и болгарским перцем. Другой новенький с грушей и куриной грудкой же поразил меня в самое сердце - нежный, легкий, пикантный, безо всякого майонеза. Вишенкой на торте стали шикарные груши, португальский портвейн и то самое гранатовое вино - в жизни не думала, что оно настолько вкусно. Богоспасаемая наша квартира с легкостью приняла пятнадцать человек гостей и все поместились. Добрые песни играли и пели аж три греющих сердце певца. Мне подарили - вы не поверите - настоящую, живую голубую розу. Вряд ли можно придумать более волшебный и чудный символ :) Я сижу в новеньких аладдинах из Детей Света и уже предвкушаю, как завтра отправлюсь в них на Арбат. Пуэра у меня теперь - на целую Радужную чайную :) Меня поздравили все, от кого я ждала поздравлений и те, от кого я поздравлений совсем не ждала.
...Словно и не было восьми лет... Все те же любимые друзья рядом, все то же тепло, радость и волшебство. Только дети уже большие. Очень-очень давно не выдавалось такого чудесного праздника в старом-добром Батхан-Сарае. Спасибо вам всем! Завтра продолжим :) И четвертого в Археологии презентация "Сказок старого зоопарка" с Хрустальным Альянсом, группой Сарма, Олегом Куприевым и гарантированными музыкальными сюрпризами :)
Пошла отвечать на поздравления. Праздник со всей определенностью удался :)
...Словно и не было восьми лет... Все те же любимые друзья рядом, все то же тепло, радость и волшебство. Только дети уже большие. Очень-очень давно не выдавалось такого чудесного праздника в старом-добром Батхан-Сарае. Спасибо вам всем! Завтра продолжим :) И четвертого в Археологии презентация "Сказок старого зоопарка" с Хрустальным Альянсом, группой Сарма, Олегом Куприевым и гарантированными музыкальными сюрпризами :)
Пошла отвечать на поздравления. Праздник со всей определенностью удался :)
Оригинал и комментарии
Оставить отзыв с помощью аккаунта FaceBook: